Ставрос. Падение Константинополя

MadameD

– Бенедикто Пизано прекрасно фехтует! Надеюсь, ты согласился? – спросила македонца его синьора.

Твердые плечи под ее руками напряглись; потом Мардоний скинул ее ладони. Рафаэла поджала губы.

– Мардоний! – воскликнула она, с трудом сдерживая свои чувства. Македонец взглянул на нее через плечо, и Рафаэла, как в первый раз, изумилась красоте его профиля…

– Согласился, - наконец глухо ответил Валентов сын. – Я не хочу об этом говорить, - тихо прибавил он.

Мардоний никогда еще не был с нею жесток – но Рафаэла чувствовала опасные минуты. Она кивнула,

смиряясь.

Когда Мардоний уже разделся и погрузился в горячую ароматную ванну, Рафаэла присела рядом на бортик; откинула с его висков прилипшие черные волосы. Мардоний вздрогнул: именно там, где жена прикасалась к нему, была срезанная прядь.

– Но ведь ты скоро уедешь, - сказала она. – Как же ты будешь учиться сражаться?

Мардоний мотнул головой; хотел разозлиться на жену… и сдержался.

– Не знаю, - сказал он сквозь зубы.

Рафаэла улыбнулась.

– Я так удивилась, когда узнала, что ты владеешь мечом… как рыцарь, - сказала она. – Это почти позабыто у нас, но старые люди еще помнят… и герцог полюбил тебя за то, что ты мечник. В Европе все еще поголовно дерутся так, как ты! И против турок Христовы воины выходят с мечами!

Мардоний теперь внимательно смотрел на нее.

– Тебе это вправду нравится? – хмуро спросил он.

Рафаэла горячо кивнула.

– Может быть, герцог возьмет тебя в свою свиту… мечники нужны и у нас! – сказала она. – А Сфорца сам воевал – и воюет против неверных, не зря он пожелал познакомиться с твоим дядей! Или он уговорит родителей Бенедикто отпустить его с тобой, чтобы тот стал твоим учителем…

Мардоний уже забыл, что сердился на Рафаэлу за такой разговор. Он слушал свою умницу-жену; видел, как намокшая рубашка прилипла к ее телу: во рту у него пересохло.

– Иди сюда, - он похлопал рукой по бортику ванны. – Помоешься со мной…

Рафаэла улыбнулась немного смущенно; потом стала торопливо раздеваться. Вода уже остыла, но итальянке стало жарко от жара мужа.

Потом Мардоний отнес жену в постель на руках; Рафаэла чувствовала, что ему тяжеловато держать ее, но ни он, ни она не показывали виду.

В постели все повторилось; и они оба были почти счастливы, несмотря на всех врагов. Мардоний в этом безвременье обладания ощущал Рафаэлу истинной женой – своей душой, своей союзницей…

Потом они долго лежали обнявшись и молчали.

– Ты простудишься, - наконец нежно сказала Рафаэла, пригладив его мокрые волосы, от которых по набитой травами подушке расползлось пятно.

– Это ты простудишься, - Мардоний уже корил себя. В комнатах так холодно, сколько ни топи, а у них в спальне совсем не топят… пока-то жена высушит свои волосы! Сейчас ей никак нельзя простужаться!

– Ничего… я не заболею, милый Мардоний.

Рафаэла крепко обняла его.

– Ты согласишься, если герцог тебя позовет с собой? – шепотом спросила она.

Мардоний вздохнул.

– Соглашусь.

Он понимал, что жена может воспользоваться этим… против него ли? Или для него, попросив герцога пригреть мужа и защитить от злобы семьи? Как тут рассудить, кого она защищает?

Иногда

Мардоний чувствовал, что Рафаэла относится к нему свысока… но был не в том положении, чтобы гневаться. Он многое унаследовал от своего проклятого отца; и македонец удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему, насколько он напоминает Валента в молодые годы. Но он был сын Валента, а не сам Валент… и ничего еще не приобрел из его славы, во всех смыслах!

– Я… соглашусь, - повторил македонец. Он поцеловал жену и шепотом велел ей спать.

Рафаэла улыбнулась и, закрыв глаза, уютно свернулась у него под боком.

За портреты Мардония и Рафаэлы взялся сам Якопо Венециано – римский мастер в самом деле долго лежал с простудой; и когда он поправился, отказывать ему было бы странно и оскорбительно… для самого живописца и, прежде всего, для его патронов. В Италии были свои тонкости обхождения, такие же, как в Византии!

Греки понимали, что Венециано может оказаться подкуплен - или просто оказаться сообщником графини Романо, мечтавшей вывести на чистую воду и уничтожить еретиков. Тем более, что живописец, не скрываясь, признался, что писал семью миланского графа и давно состоит с нею в доверительных отношениях. Но делать было нечего.

Фамильные портреты – важный камень в основание благородной семьи… один из канонов, которые с некоторых пор соблюдались как церковные.

Альвизе Беллини продолжал работать с Феодорой и комесом; оба мастера трудились в одной мастерской. И – удивительное дело – хотя Беллини по скорости работы превосходил других художников, сейчас хозяин мастерской не отставал от венецианца! Может быть, на руку заказчикам сыграло неосознаваемое соперничество, которое всегда существует между художниками? Или Венециано не имел отношения к проискам графини?

Однако уже начался великий пост; веселье, истинное или показное, уступало место благочестию – истинному или мнимому, но оттого не меньшему. Гости Моро разъехались; Леонард с семьей на время окончания своих портретов перебрались к Мелетию, с которым они давно уговорились на такой случай.

Леонард за это время очень расположил к себе Беллини – и даже убедил художника приехать к нему домой, чтобы тот мог написать Варда с Анастасией. За это венецианец взял с комеса слово, что тот не заберет портретов, пока их не увидит римский свет: до окончания поста, когда пасха опять позволит разные светские вольности.

А портреты греческой семьи и в самом деле были чудом кисти – нежданным порывом любви и скорби по Константинополю. Такие чувства всегда нисходят на художников свыше; и им служители муз обязаны лучшими своими творениями.

Леонард был изображен в алом бархатном кафтане с откидными рукавами и серебряной цепью на груди; в черном плаще, ниспадающем с одного плеча. Гордый, благородный, прекрасный собой отец семейства; служитель своей империи. Nova Roma то была – или старый Рим? Древний герой – или предприимчивый дворянин, открытый всем бурям? В работе Альвизе Беллини прошлое сочеталось с настоящим: в такой гармонии, которая достижима лишь в искусстве.