Стая
Шрифт:
— Кофе будешь? Садись к столу.
— Нет, мамочка, спасибо, потом. Я только поздороваться.
— Нагулялась? — зло спросил отец.
— Еще как. И не надо мне задавать никаких вопросов. Отчитываться не собираюсь, — развернулась, чтобы уйти.
— Юля! — рявкнул отец.
Юля не вышла, но и к столу не вернулась. Прислонилась к косяку, изобразив ожидающую фигуру и на лице слегка скучающее выражение.
— Ты что себе позволяешь! Два дня дома не ночевала и явилась домой как ни в чем ни бывало! Хочешь, чтобы я принял меры? Или думаешь,
— О, вот это как раз твой метод. Знакомо.
— Юля, иди к себе, — вмешалась в разгорающийся спор Наталья.
Но Юля и не думала отступать. Белела в проходе футболкой.
— А чего ты хотел? Думал, что я сегодня прибегу и буду тебе в ноги кланяться за то, что ты Шаурина позвал? Тебя достало мое плохое поведение, и ты захотел, чтобы я снова стала хорошей девочкой. И плевать на то, что ты сделал, и каково мне было. Ты себе что-то решил, и все должны плясать под твою дудку. Захотел — отобрал конфетку, захотел — вернул, так? А я не буду под твою дудку плясать! — недопустимо повысила голос. — Я тебе справку приволокла… я тебе пообещала с ним не встречаться!.. Но тебе этого оказалось мало! А теперь ты хочешь, чтобы я заткнулась и молчала!
— А что мне перед тобой покаяться?! — взревел Монахов и с оглушающе громким звоном поставил чашку на стол. И как только та не треснула.
С чашкой-то ничего не случилось, зато у Натальи терпение лопнуло.
— Юля, иди к себе! Быстро!
Юлька набрала воздух, чтобы ответить, но промолчала. Редко такой тон от матери слышала, потому поджала губы и молча ушла к себе. И так много сказала. Но то, что хотела сказала. Как чувствовала.
Монахов дернулся вперед, словно собирался встать, Наталья положила руки на его крепкие плечи, чуть сжав их, останавливая, удерживая на месте.
— Я поговорю с ней. Поговорю. Не горячись, Серёж, не горячись…
Разговор решено было не откладывать в долгий ящик. Расстроенная и разозленная мать поднялась в комнату к дочери.
— Может быть уже хватит?
— Что хватит? — Юлька рылась в сумке, но бросила это дело и замерла у кровати, скрестив руки на груди.
— Прекрати эту войну! Остановись! Если не ради отца, то ради меня! Я не могу разрываться между вами. Вы меня в гроб так загоните! Меня пожалей.
— Не могу, — сама знала, что заносит, но остановится не могла. Что-то внутри мешало выбросить белый флаг.
— Кто-то должен это сделать. Тем более сейчас ты сама провоцируешь конфликт.
— Ты еще скажи, что я должна у отца прощения попросить.
— Вот и не делай того, за что пришлось бы потом просить прощение, и слов таких не говори.
Юля отвернулась, до боли сжав челюсти. Застыла, словно статуя — раздумывая ли, сопротивляясь ли просьбе матери…
Наталья пристально смотрела на дочь. Молчала. Все равно разговоры бесполезны. Все, что могла, уже попыталась донести. Остальное пройдет мимо сознания. И будет проходить,
— Только ради тебя, мама, — жестко сказала и снова кинулась к сумке, брошенной на кровати. Так резво, словно сбросила с плеч смирительную рубашку и сейчас наслаждалась свободным движением. Глаза подняла, будто не понимая, почему мама еще в комнате. Почему не ушла, ведь получила, что хотела. О чем просила.
Наталья смотрела на Юлю со смешанными чувствами. Показалось, что от Дениса Юлька вернулась другая. Не только потому что на ней была новая одежда — белые шорты и белая футболка, легкая, свободная. Шаурин как будто ее в чувство привел. Юлька снова стала полна жизни и энергии. Как теперь с этой энергией сладить. Если так и дальше пойдет, то она совсем неуправляемой станет.
— Что, прям сейчас трубку мира выкуривать? — недовольно процедила, невольно подтверждая мысли матери.
— Если отец еще не уехал, то сейчас.
Издав тяжелый вздох, девушка неохотно спустилась вниз.
Ноги каменные. Язык к небу прилип. Все через силу, против своей воли.
— Ладно, — остановилась перед отцом и сунула руки в карманы. Тяжело было говорить. Голос глуховато осип. Челюсти свело, — папа… давай прекратим все это. Ситуация уже разрешилась, так понимаю. Я больше конфликтовать не собираюсь. Не буду. — Все, теперь из себя ни слова не выдавит. Не сможет. И если отец сейчас вздумает читать нотации…
Но он не стал. К огромному счастью.
— Хорошо, — поднявшись, чуть прижал Юлю к себе, поцеловал в висок. — Прости. Но если еще раз так пропадешь из дома…
— Поняла, — одним словом скупо выразила согласие.
— Встречайтесь днем, гуляйте, ходите куда-нибудь, но ночевать дома! Тебе восемнадцати еще нет!.. А то мне придется еще раз с Денисом побеседовать.
— Поняла, говорю! — сказала, как отрезала.
Несмотря на внутреннее сопротивление так тепло на душе стало. Тепло и приятно. Щеки румянцем залились, к горлу ком подкатил, не протолкнуть. В груди туго, что не вдохнуть. И прижаться бы к широкой отцовской груди, как раньше. Но не смела. Не могла еще, не все барьеры сметены, не вся боль внутри растворилась. Где-то соль еще осталась в ранах, залечить бы до конца…
— Ну, привет, командир. Как жизнь? — вскочил Лёня с кресла, когда Шаурин размашистым спортивным шагом вошел в кабинет. Шумно вошел — Лёньку так и подкинуло на месте.
— Твоими молитвами… Это ты мне рассказывай, как жизнь.
— На месте не стояла, пока ты отдыхал.
— Оно и понятно. Валяй-валяй-валяй, Лёня, рисуй! — проявляя нетерпение, Шаур сделал круговые движения кистью руки, подстегивая Вуича высказываться быстрее и лаконичнее. Прошелся по кабинету. Быстро, пружинисто, замирая иногда, словно спринтер, готовый сорваться со старта. От его рубашки, мелькавшей туда-сюда, в бежево-коричнево-синюю клетку, в глазах у Лёньки зарябило. Он усмехнулся и коротко, заученно отчитался.