Стена Плача (повести и рассказы)
Шрифт:
Я понимаю, что такое может происходить только в кино, но в жизни… Уехать из Ташкента в сорок пятом и четырнадцать лет не видеться, чтобы встретиться затем на Маразлиевской и в такой день!
– Я не знаю, за что пьем?! Где брачное свидетельство?! Нас дурят – куражился Ося, взяв, видимо, по привычке на себя роль тамады.
– Вот оно! Вот! – вынула из своей сумочки Слава Львовна свидетельство и протянула его гостям. – Любуйтесь.
– Дайте сюда! Я не верю! – вопил Ося, ожидая долго передаваемый ему документ. – Так, так, все хорошо… Фамилия
– Ты плохо читаешь, – перебил его Миша, – Париквайн.
– Что вы мне голову морочите! Дайте сюда, – разгорячился Абрам Семенович, падевая очки и беря в руки брачное свидетельство. – Так… больше им не наливайте! Фамилия после свадьбы Шелла Парикмахер.
Стол грохнул от хохота, и с легкой руки Абрама Семеновича друзья еще долго величали Шеллу не иначе как Шелла-парикмахер.
– Славочка, как ты прекрасно выглядишь. А Шелла – просто цимес, – подсела Эня к молодой теще. – Я ее не узнаю, как она выросла. Послушай, – продолжала она в избытке чувств, – у нас на одиннадцатой станции дача. Я была бы очень рада, чтобы дети пожили у нас пару недель в любое время…
Дачный сезон в Одессе.
Центр города постепенно смещается за Пироговскую. Чуть дальше консервный и сельскохозяйственный институты, зелентрест. а затем дачи, дачи, дачи, нескончаемые дачи по обе стороны петляющей над морем болышефонтанской дороги, по которой короткими перебежками продвигается от станции к станции восемнадцатый трамваи.
Для любителей морских ванн, конечно, есть «Ланжерон» – чуть ли не единственный в сердце города пляж, но чтобы занять место на песке, надо быть там в восемь, ну, не позже полдевятого, и затем, как в Мавзолее, – очередь, чтобы войти, несколько памятных минут и очередь выйти.
«Ланжерон» для «бедных». Настоящие пляжи (для избранных), если стоять лицом к Турции, правее… Разные там водные станции, любительские причалы, закрытые пляжи санаториев и домов отдыха, труднодоступный монастырский пляж, где, говорят, загорают обнаженные (есть счастливые очевидцы!) юные монашки…
О, монашки…
– Рафаил Абрамович, не увлекайтесь.
– Кто это?
– Отец твоего отца.
– Все, все, понял… Никаких монашек.
– Прекрати фамильярничать.
– Но нас же никто не слышит.
– Именно поэтому я с тобой и разговариваю. Ты, конечно, не Моисей, и я не могу тебе доверить вывод евреев из России, но я должен тебя предупредить: Тенинбауму не место в твоем рассказе.
– Но почему?
– С Иосифом Баумовым я разберусь сам.
– Ты и это знаешь?
– Иначе я бы не был тем, кто я есть. Я не желаю слышать больше это имя.
– Но позволь мне хотя бы вывезти Шеллу на дачу, а потом вернуть ее на Маразлиевскую.
– Только не увлекайся – тебя часто заносит.
– Слушаюсь, Царь мой…
Итак, вернемся к нашим баранам. В неожиданно сложившейся ситуации я постараюсь быть краток.
После нескольких настойчивых приглашений молодые Парикмахеры выехали в начале августа на Тенинбаумовскую дачу.
К этому времени, видимо, под воздействием ультрафиолетовых лучей у Шеллы преждевременно начал набухать живот, и по совету мамы: «Нажимай на свежую фрукту – в ней есть кальций», Шелла к радости обеих заинтересованных сторон «сидела» на персиках, абрикосах и черной смородине.
Что бы пи говорили, а Ося ей нравился. Ее веселили его многочисленные анекдоты, розыгрыши и шутки, а историю об уцененных яйцах она слышала раз десять, всякий раз выдавливая сквозь смех: «И он поверил?»
– Ну да, я ему говорю, яйца потому и дешевые, что они уцененные – без желтка. Быстро пойди и обменяй.
– И он начал их поочередно бить? – хохотала она, представляя себе изумление покупателя.
Шелла даже не обиделась неожиданному его предложению: «Может, трахнемся?» – ответив шутя: «Только с позволения Парикмахера», – так как несмотря на то, что и душой и телом она была преданной женой, ей, как и всякой женщине, правился легкий флирт и возбуждаемое ею чувство.
Ее, правда, поразил происшедший в конце августа разговор братьев:
– Этот негодяй, – речь шла о соседе по даче, – не спросив моего согласия, присоединился к нашей трубе. Тогда я взял человека, раскрутил тройник, кинул в его трубу гайку и закрутил обратно. Бараб бегает туда-сюда, ничего не может понять. Трубы целы, прокладки, кран тоже – у меня вода есть, а у него нет. Только сейчас он догадался открутить тройник и нашел гайку. «Как она сюда попала?» – удивленно спрашивает он меня, а я недоуменно: «Видимо, засосало».
– Я не понимаю, чего ты добился, – возразил Изя, – через три месяца, но вода все-таки у него появилась. Не лучше ли было бы сразу по-мужски ему напхать, когда ты увидел, что он к тебе подключился.
– Но это же Бараб-Тарле!
– Ну и что, хоть папа римский.
– Как, ну и что? Он же завотделом! Лауреат Государственной премии!
– Извини меня, но ты поц! Что, легче мелко напакостить и от удовольствия потирать в тиши спальни руки, чем ответить один раз, но по-мужски?!
Братья разругались, и Шелла, выслушав доводы мужа, согласилась: не по-мужски как-то…
Конфликт, наверно, можно было бы уладить, но в ближайший выходной Парикмахеры вернулись на Маразлиевскую, и затем произошло событие, только разогревшее тлеющие угли.
Тенинбаум купил себе новый паспорт, став неожиданно для всех русским по фамилии Баумов.
Отбросив первую часть фамилии и добавив «ов» ко второй, он начал успешно продвигаться по службе, на что Изя, встретив его как-то на улице, зло пошутил:
– Ты себя недостаточно обрезал – надо было стать Умовым.
– А чего бы тебе, братец, не сделать то же самое, – нашелся Ося. – Херов, – похлопал он его по плечу, – по-моему, звучит лучше, чем Парикмахер.