Стена. Иллюзия одиночества
Шрифт:
Глава 4
Исключение реальности и власть музы
Первые мазки краски легли на белый холст. Поток мыслей художника и теснящиеся в голове образы невидимо переходили на полотно, и Виктор как бы вылеплял их, кистью придавая видимую форму. Поразительные перемены происходят в человеке, занятом творчеством. Он становится не просто красив, а божественно прекрасен: налет суетливости и спесь исчезают.
В этот час Виктор не видел работу другого мастера – Природы! Она вдохновенно трудилась над небесным полотном. Край горизонта на юго-западе густо замазала белилами, выписывая нагромождения кучевых
Часы на башенке пробили два часа пополудни. Вокруг потемнело, стало тихо, пасмурно, птица метнулась к воде, и первый гром, ещё хрипло и невнятно, издали – из-за реки – погрозил: доберусь и до вас! И замолк, слушая обрывистую хрупь далёкого эха. Воздух посвежел, а следом порывистый ветер наполнил пространство тревожными приохами природы, слабым шумом. Синие тучи наползли с запада, притащив за собой лохмотья воздушно-водяной массы. Тени ложились на землю, растекались кляксами, смешиваясь с поникшей травой. Туча вошла в тучу, содрогаясь в муках, небо блеснуло зарницами, рассыпая изумруды и яхонты из небесного тайника.
Где-то сверкнула свинцовая молния, капнуло раз-два, и следом крупные капли дождя забарабанили по крыше, зашумели в листве и траве. Вспышка – и тут же оглушительный гром, почти над головой: ударили небесные литавры, покатились гружённые громами телеги… Хлынул ливень! Вода шумным потоком обрушилась из разверзнутых небес. Началась гроза!
Стихия в сумасшедшей пляске понеслась над миром под гул и раскаты грома, заполняя пространство слитным оглушающим рёвом и содроганьем. Бурей и воем! Бушующий ветер ломал ветви, клонил сосны, выворачивал слабые корявины, нещадно хлестал струями как плеткой. Частые молнии вылетали из громоносных чёрных туч, мгновенно расползались вокруг змеями, пугая всё живое. Невидимый громовержец в кого-то метил свой удар, и гневу его, казалось, не было конца. Будто гигантский бык с огненными рогами до неба терзал и вытаптывал землю… И страшно! и удивительно видеть человеческому глазу исполинскою мощь яростной стихии.
В гостиной за большим столом сидело почти всё лесное общество, кроме Виктора и Цицерона. Виктор был ещё в мастерской, а садовник – в своей сторожке; небольшой пятистенный сруб стоял шагах в пятидесяти, в глубине сада, слева от особняка. Там же была сложена ладная банька, рядом – сарай с курятником: дюжина кур и петух скрашивали однообразие жизни Цицерона. Начало обеда совпало с началом грозы. Трапезничали молча. Оживились все лишь к концу застолья, когда стихия стала усмиряться: гроза уходила на юго-восток, горизонт на западе просветлел, но дождь продолжался.
– Такой грозы я в жизни не видела. Небесный содом и гоморра. У меня сердце в пятки ушло, – испуганно произнесла Вероника.
– Зевс сегодня страшен в гневе, – ответил скульптор. – Мы как будто оказались посреди сражения.
– Звучал булат, картечь визжала… – восторженно продекламировал Генри.
– Ах! Это ужасно! У меня разболелась голова, – разохалась Анна.
– Как устояла крыша? Ветер рвал всё вокруг, – удивлялся Тартишев.
– Слава Богу! Гроза закончилась и молний нет, – с облегчением вздохнула Вероника.
– А мне показалось, что одна молния попала в дерево, – Генри привстал из-за стола и указал на окно. – В той стороне я видел вспышку и огонь.
– Я, кажется, тоже видела, – подтвердила Анна.
– Однако дождь ещё льёт, – продолжила Вероника.
– Каков ни будь грозен день, а вечер-то настанет, – ответил Клювин. – Лёва, что ты всё маешься с мобильником?
– Странное дело – уровень сигнала на нуле! – Лёва в недоумении
Тартищев потряс указательным пальцем, будто дирижировал:
– Это происходит из-за электрических разрядов в воздухе. – Он достал свой мобильник и попытался позвонить. – Нет сигнала. Что я говорил!
– Виктор, дорогой! Ты спустился с небес на грешную землю? – радостно воскликнул Клювин.
Все повернулись к лестнице, по которой устало и отрешённо спускался Виктор. Он подошёл к столу и буквально рухнул на стул. Лицо его ещё было одухотворено работой, но сильная усталость и даже истощение читались в нём. Он посмотрел на всех с утомлённой улыбкой и сказал:
– Была страшная гроза… на моем полотне.
– Виктор, молодец! Генри, выдай ему порцию из классики! – Клювин похлопал художника по плечу.
– Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою, – продекламировал Генри.
– Виктор, тебя ждёт холодная водка и остывшая уха. А мы ждём картины, – сказал Тартищев.
– Картина завершена. Я испытал фантастическое вдохновение! Буря и гроза были со мной едины.
– Мы в нетерпении! Можно посмотреть? – спросила Вероника.
– Конечно! Поднимайтесь в мастерскую.
– Господа! Позвольте мне первому принять удар потрясения от нового творения мастера, – скульптор двинулся по лестнице на второй этаж. Следом поспешили остальные.
Вдоль светлой высокой стены круглой просторной комнаты до самого потолка стояли изящные мраморные колонны, между которыми были вмонтированы гипсовые рельефы на мифологические сюжеты. В центре зала – широкое полотно, укреплённое на мольберте, смотрело в сторону высокого окна. Живо записанное, оно как бы отворачивалось от вошедшего зрителя, словно юная девственница от навязчивого незнакомца. На сером полу у ножек мольберта лежали банки с масляной краской, коробка с тюбиками, бутылки с растворителями. На небольшом зелёном столике – палитра, кисти, пузырьки, выжатые тюбики, тряпки и мастихины. Густой специфический запах масляных художественных красок и лаков наполнял комнату неизведанной таинственностью. Здесь каждая вещь была значимой и неотторжимой от всего интерьера: и лёгкие стеллажи с толстыми альбомами репродукций картин известных живописцев, и банки с кистями, и прислонённые к стенам рамы, подрамники, холсты, этюды, и одинокое бордовое «кресло-жаба» на коротких ножках. На подоконнике стояла пыльная гипсовая голова Лаокоона, повёрнутая в отуманенную стеклину высокого окна, за которым лил дождь с грязно-молочного неба. Он стучал по стеклу и оцинкованному подоконнику, просясь к зрителям из зыбистой сыри: дайте взглянуть, дайте взглянуть!
Никто не нарушал тишину загадочной комнаты, разглядывая полотно, пытаясь поймать неводом разума неуловимый замысел мастера. И полотно отзывалось зрителю, приглашало войти в его мир, окунуться в его тайну. Оно теперь жило независимо от художника, выстраивая вокруг себя своё пространство: сейчас – это мастерская с первыми зрителями, завтра, возможно, – светлая галерея с множеством посетителей, а в будущем – тихая комната богатого коллекционера или сырой запасник музея, или… Судьба картины, как и человека, неизвестна простому смертному. Возможно, её ждёт долгая жизнь, восторженные восклицания и трепетное дыхание реставраторов, как судьба картин Тинторетто и Рафаэля, или её используют для подстилки в прихожей, как многие картины Поля Гогена, не ведая об их ценности. Художественное полотно тем и отличается от фотографии, что вместе с краской художник оставляет на холсте часть своей души: любовь, вдохновение, мысли и переживания.