Степь ковыльная

Семенов Сергей Иванович

Быстро сменяют притомившихся лошадей на почтовых станциях. Магическое влияние оказывают слова подорожной. «Премьер-майор Позднеев, личный адъютант генерал-аншефа А. В. Суворова, графа Рымникского, следует в действующую армию. Лошадей строжайше предписывается давать ему без всякой задержки».

И снова долгая дорога. Пронеслись мимо дубравы и чащобы Полесья, и вот уже блеснул ледяной грудью широкий Днепр, а за ним, спустя несколько дней, извилистый Днестр. Перестали встречаться на пути чумацкие обозы с солью, таранью и чумаки в белых свитках и бараньих шапках. Все чаще обгоняет быстрая тройка воинские обозы с продовольствием и фуражом, тянутся навстречу телеги с ранеными. Несутся ярко разрисованные, запряженные

цугом возки — каруцы, в них важно восседают молдаванские бояре в высоких куньих и лисьих шапках, в широких, как поповские рясы, меховых шубах.

Ноябрь, но здесь, в Молдавии, нет ни снега, ни мороза, на дорогах липкая грязь, сплошным пологом стоит густой туман, до костей пронизывает сырость.

Наконец возок Позднеева въезжает в местечко Бырлада, где остановился Суворов.

В эту войну Суворов одержал блестящие победы на Кинбурнской косе, у Фокшан, и особенно у Рымника, где, командуя двадцатипятитысячной группой войск, разбил стотысячную турецкую армию. Замолчать эту победу было совсем невозможно, и потому Суворову высочайшим указом присвоен титул: «Граф Рымникский».

Дверь открыл ординарец Суворова, служивший у него уже лет двадцать, Егор Селезнев.

— Анатолий Михайлович! — обрадовался он. — А ведь еще вчера наш генерал вспомянул о вас. Входите прямо к нему. Он на рассвете встать изволил, вышел во двор без рубашки, и я окатил его, как завсегда, ведерышком воды студеной. А ныне сидит за столом… и даже чаю не пьет, — сокрушенно вздохнул Селезнев, — все карту обозревает да заметки на бумаге черкает… А Прошка, подлец, дрыхнет, как барин. Вот уж зря разбаловал его наш генерал…

Позднеев усмехнулся, вспомнив о старинной, ревнивой к Суворову неприязни между Селезневым и Прохором, слугой Александра Васильевича.

Анатолий вошел в сени, где храпел на лавке кудлатый Прохор, и постучал в дверь комнаты.

— Войдите! — раздался звонкий голос.

Увидев Позднеева, Суворов вскочил из-за стола с юношеской живостью. Никак не похоже было, что минуло ему шестьдесят лет.

— Анатолий, здравствуй! Целых семь лет не виделись! А ты все тот же. И никак не растолстел на хлебах деревенских. Вот и хорошо, не переношу вояк брюхатых. Воинский человек должен быть подтянутым, в пружину собранным. Садись, садись, рассказывай о себе, о семье… Ну, есть прибавление роду-племени твоему?

— До сих пор не было, Александр Васильевич, — смущенно улыбнулся Позднеев. — Но, как уезжал я, сказала мне моя Ирина Петровна, что надо ждать того прибавления.

— Теперь к делу, ad rem, как говорили римляне. Поместишься ты в соседнем доме — там я оставил для тебя комнату. Сегодня отдыхай после дороги, а завтра с утра — ко мне, за работу! Сейчас коротко поведаю тебе о военных действиях. Последние месяцы здесь затишье, но оно перед бурей. А буря та должна грянуть не иначе, как у стен Измаила. Крепость оная считается всеми неприступной — знатно укреплена французскими и немецкими инженерами. Защищает ее тридцатипятитысячная армия янычар. А у нас тяжелой осадной артеллерии нет, да и войск, кои осаду держат, маловато: всего двадцать восемь тысяч; из них тринадцать тысяч, почти что половина, казаки донские, под командой Платова, и отчасти — украинские, под начальством Чепеги. Сам знаешь, казаки — лихие конники, но не городоимцы: крепость штурмовать им несподручно. Вот уже несколько месяцев держит армия наша осаду Измаила. Командовали той армией сначала Гудович, потом де Рибас, теперь вот Потемкин — родня светлейшего — и Самойлов. Два раза на приступ ходили — безуспешно! Потери немалые понесли. И еще больше теряем людей от недоедания, болезней желудочных и от лихорадки злой — места там болотистые… Да, крепок измаильский орешек, — вздохнул Суворов, — но крепки и зубы у гренадеров наших: придет время — разгрызут!.. А покончить с Измаилом надобно безотлагательно: армия устала, превеликие

издержки несет отечество на войну. К тому же и заграничные враги наши все больше наглеют. Нельзя, нельзя медлить! — пристукнул Суворов по столу сухим кулачком. — Ключ от крепостных ворот Измаила — то ключ к победе, к скорейшему окончанию изнурительной войны!.. — И закончил устало: — Вот и все пока, Анатолий…

Позднеев проспал несколько часов в отведенной ему комнате, а потом вышел на улицу погулять и осмотреть местечко. Вскоре же он столкнулся с шедшими навстречу ему двумя офицерами в синих плащах и доломанах Ахтырского гусарского полка — Астаховым и Стрельниковым. Увидав Анатолия, они бросились к нему:

— Вот нежданная встреча! Сколь затейны извороты жизни! — воскликнул восторженно Саша Астахов, целуя Позднеева. — А вы не изменились, Анатолий Михайлович, ну нисколечко! Будто еще вчера сидели мы в засаде в саду полковника Лоскутова, и вы, чтоб не заснул я, пребольно щипали меня — до сих пор не забыл, — засмеялся Саша.

Все тот же девический румянец заливал щеки Саши, все так же капризно была оттопырена верхняя припухшая губа, но очертания лица огрубели, стали более мужественными, и взгляд был уже не тот — не наивно-доверчивый, а твердый, решительный. А вот Стрельников, пожалуй, совсем не изменился. Лишь кое-где на бледном лице его прорезались тонкие морщины, но по-прежнему молодецки были закручены его золотистые усы, насмешлив и самоуверен взгляд темных глаз, по-прежнему небрежно-щегольски свисал с плеча ментик и ловко облегал фигуру голубоватый, расшитый золотом гусарский доломан, и, как встарь, победоносно оглядывал он проходивших мимо женщин.

— Идем, идем с нами, — весело говорил Астахов, взяв крепко под руку Позднеева. — Сейчас отведем вас на квартиру к нашему эскадронному Сабинину. Он сегодня празднует именины. Будут цыгане, жженка, вина изобилье — вот и отметим нашу встречу.

— Но ведь это же неудобно, Сашенька, я с Сабининым не знаком.

— Нет-нет, никаких возражений. И слушать не хочу! У нас, гусар, такое правило: друзья одного ахтырца — друзья всех.

За длинным некрашеным столом, заставленным бутылками, графинами, тарелками, расположились гусары в расстегнутых мундирах и в узких малиновых брюках — чикчирах, заправленных в высокие сапоги. Многие курили из длинных, вишневого дерева, чубуков, и, несмотря на открытые форточки, облака густого дыма висели в воздухе.

Вошел денщик, бережно держа в обеих руках в лосевых белых перчатках огромный серебряный супник с пуншем, горящим синеватым пламенем.

Сабинин стал разливать пунш большой ложкой в бокалы. Один офицер, размахивая в такт пустой бутылкой, затянул песню ахтырских гусар:

Прекрасно вся вселенная устроена у нас: С похмелья кружка пенна, хлеб ситный, лук и квас. В соседнем кабачочке хмельное есть вино. Мы, пьяные, танцуем и вертимся волчком. Но что тому дивиться и много рассуждать — Вселенна ведь вертится, и нам не устоять.

Гусары подхватили припев:

Гусары-ахтырцы всегда молодцы, В бою, на пиру ли они впереди, впереди, впереди!

Под окнами послышался шум, и в комнату вошли цыгане.

Прищурившись, Позднеев загляделся на одну цыганку. «Да ведь это же Мариула!». — узнал он. Она была все та же, лишь немного похудела со времени их встречи на крещенской ярмарке, но яркая красота ее не поблекла, так же смел взгляд, и монисто даже осталось прежнее: серебряные монеты — русские, турецкие, молдаванские и еще какие-то, пробитые и нанизанные на алую ленточку.