Степь ковыльная

Семенов Сергей Иванович

— Да, несбыточные. Один тиран сменяет другого. Ежели Екатерина помрет, при Павле, все так мыслят, нисколько не лучше народу станет. Свобода завоевывается в бою… только кровью.

Румянец заиграл на смуглых щеках Денисова. Он вскочил и, крепко пожав руку Анатолию, сказал:

— И я так мыслю. — Потом добавил тихо, взволнованно: — Поведаю вам тайну великую… даже Сергуньке, другу своему, о том не сказывал. Будучи в крепости Димитрия Ростовского, куда трижды меня вызывали для допроса по делу Монбрюна и Лоскутова, свел я там знакомство через двоюродного дядю своего, урядника

Правоторова, с Дементием Ивановым, братом Емельяна Пугачева. Ох и разумный же, крепкий он, как кремень! Правда, о многом недоговаривает — скуп на слова! Но верю, я; ежели опять вскипит волна возмущения, то и у нас на Дону найдутся вожаки.

Анатолий глубоко задумался, потом решительно сказал:

— Нет! Если вспыхнет новая крестьянская война, опять ее задушат. Напрасно будут пролиты реки крови. А если б даже, предположим, победило возмущение крестьянское, то кто же Россией править-то будет? Разве простой народ сможет власть удержать? Никогда. А значит, воцарится полное безвластие, развалится по клочкам все государство, опять «смутное время» на Руси настанет… Единственный путь — тайный союз людей просвещенных, блага народа желающих, таких, как Радищев, Новиков и им подобные. Опора их — лучшая часть офицерства российского, способная повести за собой войска.

— Никак не согласен я с вами, Анатолий Михайлович, — страстно сказал Павел. — Тайный союз, стало быть, заговор? Но в союз всегда могут втереться предатели и болтуны. Да и каковы цели того союза и сколь многих может привлечь он к себе? Насчет безвластия говорите вы. Да, оно весьма опасно. Но умен народ наш, поймет: без государства, без твердой власти нам не прогнить — иначе отовсюду, из всех стран, протянутся к нам лапы загребущие.

Наступило молчание. Позднеев, бросив в печку последнюю охапку хвороста, сказал задумчиво:

— Есть и еще один, третий, путь… тот, по которому пошли сейчас французы. Но нам по дорожке этой пока идти не приходится — нет у нас такого крепкого «третьего сословия», как во Франции.

— А что там происходит, Анатолий Михайлович? Расскажите! До нас долетают лишь скудные слухи, в коих разобраться трудно. И что за Бастилия, кою в прошлом году взяли возмутившиеся французы? Ведь вы же иностранные газеты выписывали, вам все, наверное, ведомо.

С жадным вниманием слушал Павел рассказ Позднеева о событиях во Франции. Потом сказал:

— Большие дела творятся там, чем-то кончится… Но у меня не идут из головы наши дела, российские. Хотя мнится, что все у нас ледяным холодом крепко сковано, все же, когда ни на есть, и у нас взойдет красное солнышко… Да, злая участь постигла Радищева! — И, кинув проницательный взгляд на Позднеева, спросил: — Нет ли у вас с собой того «Путешествия»? Надо ли уверять вас, что скорей все пытки выдержу и жизни лишусь, чем кому-либо поведаю, что от вас получил ту книгу?

Лицо Позднеева стало очень серьезным, он задумался. Наконец сказал:

— Хорошо, я дам вам ее, хотя не столько за себя, сколько за вас опасаюсь, как бы чтение не принесло вам гибели. Дайте мне слово, что, прочитав «Путешествие» и переписав для себя тайнописью наиболее примечательные места, вы тотчас же книгу сожжете.

— Даю

вам нерушимое слово, — твердо сказал Павел.

Позднеев открыл кожаный чемодан, достал книгу, тщательно завернул ее в «Санкт-Петербургские ведомости» и передал Денисову.

— Вот вам. Весьма опасное это дело, но словно бы долг свой перед Александром Николаевичем выполняю: должны же знать люди славные мысли его, за исповедание коих он такие муки принял.

Суворов проехал вскачь сотню верст, отделяющих Бырладу от Измаила, почти без отдыха по вязкой, грязной дороге, верхом на невзрачной на вид, но очень выносливой донской лошади. Оставив далеко позади спутников — Позднеева и еще двух офицеров, кони которых притомились, — Суворов мчался вдвоем с вестовым Селезневым.

Опасно было ехать так — кругом бродили шайки турецких «башибузуков», но Суворов не считался с этим. Он спешил потому, что знал: пошли раздоры между командующими войсками под Измаилом — генерал-поручиками Самойловым и Павлом Потемкиным. Последний отдал приказ об отступлении своего отряда. Действительно, на полпути от Бырлады к Измаилу, уже близко к вечеру, встретил Суворов колонны войск Павла Потемкина.

Низко стлались по небу тучи. Угрюмые, голодные, оборванные, шагали солдаты под холодным дождем. Мерно грохотали барабаны. Никто не обратил внимания на остановившихся в поле у обочины дороги двух всадников. Во главе колонны шел пожилой поручик. На лице его застыло виновато-растерянное выражение, точно именно из-за его, поручика Пирогова, провинности не был взят Измаил — и вот приходится ныне постыдно отступать.

Суворов быстрым движением опустил воротник, приподнял треуголку и, размахивая ею, привстав с седла, крикнул звонко:

— Ко-лон-на, стой! Поручик Пирогов, ко мне!

Ошеломленный офицер вздрогнул от изумления, но когда он узнал Суворова, лицо его озарила счастливая улыбка. Он подошел к генерал-аншефу и, выхватив шпагу, отсалютовал ему.

Через десять лет, выйдя в отставку, рассказывал Пирогов своим внукам:

— Чеканя шаг, я подошел к знаменитому полководцу и лихо отсалютовал ему, а сам думал, несказанно обрадованный: «Где Суворов, там нет отступления».

Рассказывал это Пирогов искренне, будучи совершенно уверенным, что так оно и было на самом деле, а не то получилось тогда: и никаких мыслей в тот миг не было в голове поручика, безмерно удивленного неожиданным появлением Суворова; и чеканить шаг не мог он по той простой причине, что земля была мокрой и скользкой; и отсалютовал-то он весьма неловко, поскользнувшись в лужице на обочине.

Но в главном, основном он был все-таки прав: радость охватила сердце Пирогова и сердца всех солдат при одном лишь виде Суворова., Забыто было все: и тягостные лишения при долгой осаде Измаила, и этот надоедливый моросящий дождь, и пробирающая до самых костей сырость, и то, что не ели с самого утра, и сама тяжесть этого унизительного отступления. Стихийное «Ура, Суворов!» прокатилось грозным гулом по колонне.

Стая ворон, дремавших в рощице, поднялась с пронзительным карканьем, с трудом вздымая отяжелевшие от дождя крылья.