Степь ковыльная
Шрифт:
Павел сказал это так естественно, что Сергунька, ошарашенный, подумал: «Ах, Павлик, Павлик, в первый раз в жизни слышу, как лжу молвишь!»
— Пока все, хорунжий, — сказал Щербатов. — Ваше злонамеренное упрямство поведет к весьма пагубным для вас последствиям.
Павла отвели к двери, и Щербатов тихо обратился к атаману:
— Алексей Иванович, а не подсадить ли этого Костина в караулку к сим трем преступникам так недельки на две, не более? Ежели они его на тот свет отправят, жалеть, в сущности, не придется. А ежели они при нем языки развяжут и он нам о тех разговорах сообщит, может, польза будет.
— Вполне согласен с вами, ваша светлость, — поспешил
— Урядник Дерябин! — вызвал Щербатов. — Подробно опрашивать тебя сейчас нет времени. Этим потом полковник займется, — кивнул он на Сербинова. — Ответь пока кратко: согласен ты с предерзостными словами хорунжего Денисова?
Дерябин вспомнил жену, детей, но, тряхнув головой, ответил решительно:
— Да что ж, все по правде он сказывал.
— Так-так, — протянул Щербатов холодно. — Ну, отойди… Карпов, твоя очередь!
Казалось, пол загудел под мощной поступью Федора. «Ну и великан! — подумал невольно князь. — какого бы королю прусскому продать в его знаменитую великанью роту. Знатно заплатил бы… Нет, просто-таки жаль такого богатыря жизни лишить».
— Ты грамотен, Карпов?
— Никак нет, не обучен, ваша светлость, — ответил Федор таким громовым голосом, что свеча на столе перед Щербатовым внезапно качнулась и упала, а седенький аудитор подпрыгнул в кресле.
— Так вот, Карпов, жаль мне тебя, сердечно жаль… Человек ты, видимо, простой, неученый… сбили тебя с толку лиходеи-смутьяны… Покайся чистосердечно во всем, пожалуй, и отпустим тебе великую вину твою. Что зря упорствовать? Тебе ведь жить еще да жить лет до ста, а то и поболе!
— Хотя б и до тысячи прожил, а вины за собой признать не могу. Правду истинную сказал вам Денисов, всю правду! — громом прогрохотал голос Федора, наполняя собой большую комнату.
Щербатов не выдержал, вскочил, бешено крикнул:
— Увести всех!
Конвойные захлопнули тяжелую, с железными полосами дверь. Загрохотал наружный засов, со скрежетом повернулся ключ в огромном замке.
Сергунька молча, со слезами на глазах обнял Павла, Федора, Дерябина. Потом окинул взором караулку. Она была тесновата. Толстенные каменные стены, два узких, похожих на бойницы, оконца с железной решеткой. Маленькая печка, около нее — куча дров. Вдоль стен — деревянные нары. Пол, выложенный плитами, застлан тонким слоем соломы. Табуреты у колченогого столика. На нем каравай хлеба, миска гречневой каши, от которой струйками тянется пар, другая миска — с кислым молоком, плошка, доверху наполненная солью, деревянные ложки и большой нож с деревянным лезвием.
— Да вы не так уж плохо живете! — изумился Сергунька. — В тюрьме куда как хуже…
Он подсел к Денисову, спросил:
— Ну, поведай, как вы в беду попали.
— Рассказывать-то нечего, — хмуро ответил Павел. — Приехали мы к Александру Петровичу, — кивнул он на Дерябина, — подождали часочек, пока возвернулся с хутора. Сидим, гутарим. В Черкасске из девяти десятков три уже разгромлены… Перехватывали наших казаки полка атаманского, где все на подбор «дюжие» по достатку. В хуторе Вершинине Александр Петрович склад оружия устроил — в Черкасске в последнее время обыски делали, запретили хранить ружья и пистоли. Александр Петрович сказал, что много шпыней бродит по городу, а я, к слову, поведал ему о встрече нашей намедни с кудлатым пьяницей. Он аж побледнел, говорит: «То Тихонов — один из главных сыскных псов у Сербинова…» Вдруг слышим: подъехали конные, окружили хату. «Сдавайтесь!» — кричат. Стали мы отстреливаться Через окна. Да что у нас было — по две
— А как же я мог вас оставить?! — возмутился Сергунька. — Ведь главное-то, за чем ехали сюда — выведать сроки наступления и число войск, — сталось неведомо. Одно только уныние привез бы я с собой.
— Правильно, правильно, Сергунька, — одобрил Федор. — С тобой мы здесь не соскучимся, а все ж жалковато, что и ты попал, как кур во щи… Ну, давайте подзакусим, други, а то живот подвело. — И он стал резать хлеб, ворча: — Ишь, даже нож деревянный, только крохами сорит.
Шесть дней в камеру носил обеды пожилой урядник атаманского полка Прозоров. Дерябин немного знал его: Прозоров — богатей, владелец большой мельницы в станице. Входя, он зло пробурчал:
— Жрите, смутьяны, бунтовщики богомерзкие! Уж совсем недолго осталось вам лопать-то! Сам буду проситься, чтоб дозволили мне казнить вас, треклятых! — И, окинув арестованных ненавидящим взглядом, уходил вразвалку, тяжелой походкой.
Но на седьмой день заключения — было это пятнадцатого февраля — обед и воду принес молодой безусый казачок… Ставя на стол солонку, он нечаянно опрокинул ее и начал поспешно собирать соль: рассыпать соль — примета плохая, к тому же кто бы ни были арестованные, все же они старше по возрасту, а молодежь казачья сызмальства приучалась относиться к старшим с почтением.
Дерябин ласково спросил:
— Сынок, а где же Прозоров-то?
Казачок смутился:
— Сегодня утром все в поход ушли… Осталась лишь наша сотня, из молодых, охраняем войскового атамана… — И быстро вышел, почуяв, что сболтнул лишнее.
Едва закрылась за ним дверь, Павел сказал решительно:
— Бежать надо, не то поздно будет. Когда войска возвернутся, тотчас же под суд отдадут нас и… — Он выразительно провел ладонью по шее.
— Конечно, бежать, — подхватил Сергунька. — Но как? Подкоп нельзя сделать, пол каменный, стены ничем не прошибешь, земля промерзла не менее чем на аршин, да и копать-то нечем. Одно остается: как только принесут нам обед, навалиться на тех, кто войдет, обезоружить и — во двор…
— Ну, а потом что? — горько усмехнулся Дерябин. — Ворота железные, на запоре. Забор высокий, утыкан гвоздями. На улице — стража Иловайского.
— А ежели через дом атамана прорваться? — предложил Федор.
— На крайний случай придется и на это пойти, — ответил Дерябин. — Но только ведомо мне, что не менее двух десятков казаков в нижнем этаже размещено, а ныне, может, и поболе. К тому же далеко ли уйдем в кандалах?
— Так что ж, по-твоему, делать-то? — спросил настойчиво Федя.
Дерябин задумался, поглаживая кудрявую, с серебристыми нитями бороду, потом сказал неторопливо:
— Переждем два-три денька, не более. Теплится во мне надежда: не все еще десятки наши разгромлены… Может, возгорится в городе восстание. Клятву дали десятники: как отдалятся от города войска, поднять возмущение… Мой свояк Пименов должен прибыть сюда из хутора Вершинина с отрядом.
XXX. Побег
Беспокойно спал эту ночь атаман на низкой персидской тахте в своем кабинете. Слабый мерцающий свет падал от лампады, зажженной перед иконой Алексея — человека божьего. На столике перед тахтой стояли канделябр с незажженной свечой и графин с настоем шиповника. Тут же лежали огниво, трут и связка ключей, с которой никогда не расставался атаман.