Степь ковыльная
Шрифт:
— Господин вахмистр, — ответил весело Сергунька, увидев, что Водопьянов повернул коня, — вы дюже не кричите, вас вот восьмеро в разъезде, а нас всего двое, можем мы перепугаться, да и… — С этими словами он обнажил саблю, решив: «Задержать во что бы те ни стало!»
Блеснула сабля и у Павла. Завязалась схватка. Дорога была узкой, а окружить казаков гусарам трудно было: рыхлое, топкое; как болото, поле расстилалось по обеим сторонам дороги.
— Не ходи, кума, поздно под вечер гулять! — балагурил Сергунька, отбивая удары тяжелого палаша.
Ловким ударом
Подъехал эскадрон ахтырцев. Командир, выслушав краткий доклад вахмистра, приказал перевязать Павла, взять двух гусар и доставить арестованных в штаб полка на хутор Федулов.
Всю дорогу Сергунька бережно поддерживал друга. «Из огня да в полымя! — думал Костин. — Ежели наши попытаются освободить, толку не будет: в Федулове цельный полк стоит! Да и хутор не маленький, до ста дворов будет. К тому же ранен Павлик, как тут бежать?»
При въезде на хутор Павел потерял сознание и очнулся только в клетушке с малым оконцем. Лежал он на низкой скамье, а сбоку на табуретке сидел Сергунька, печально глядя на друга. Руки и ноги его были закованы в кандалы. Увидев, что Павел пришел в себя, он улыбнулся, точно радуга блеснула всеми цветами.
— Очнулся? — сказал он. — Ну вот и хорошо! Тебя заново перевязали и руки не заковали. А завтра утром нам допрос будут делать, — продолжал он весело, как будто допрос обещал что-то хорошее. — А поместили нас не где-нибудь, а в пристройке к дому хуторского атамана. Как зовут его, не успел еще разузнать. Худо будет, ежели он или кто из хуторян опознают нас.
К утру туман рассеялся, и даже в маленькое запыленное оконце каморки проникли лучи солнца. И хотя узникам грозили муки, а возможно и смерть, все же они приободрились.
Вскоре кто-то отпер дверь. Вошел молоденький гусар с круглым добродушным лицом.
— Приставлен за вами присмотр вести.
Он положил два больших ломтя хлеба, посыпанного солью, луковицу, кувшин с водой, кружку и хотел было идти.
— Постой-постой, миляга, — остановил его Сергунька, поспешно наливая воду в кружку, во рту у него пересохло. — Как кличут-то тебя?
— Иван Загорнов, — ответил солдат, недоуменно смотря на улыбающегося узника в кандалах.
— Ну, Ванюша, пью за здоровье нас, пленных, и вас военных! — Сергунька поднял высоко кружку, выпил воду залпом. — А теперь, Ванечка, скажи, скоро ль нам допрос чинить-то будут?
— В полдень, сказывали в штабе.
— Стало быть, еще не скоро, часа через три-четыре… Да ты садись, садись, голубок, что ж ты стоишь? — подвинул ему Сергунька табуретку, пересаживаясь на нары.
Гусар послушно уселся, а Сергунька продолжал тараторить:
— В ногах-то правды нет, милок… А впрочем, где она? И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее нет. Правду безрукий выкрал, голопузому за пазуху положил, слепой подглядывал,
Оторопев от удивления, гусар ответил Сергуньке, не задумываясь, в тон ему:
— А зовут его, а и кличут его Александром Игнатьевичем Федоровым, а по чину он — сотник Войска Донского славного.
Сергунька и Павел переглянулись, но улыбка не сходила с румяных губ Сергуньки.
— Постой, а ты, часом, не из-под Мурома будешь? — спросил он гусара.
Тот весело осклабился:
— Чудеса! Как узнал про то?
— Да тут никакого колдовства нет, — засмеялся Сергунька. — Ежели умеешь по-былинному речь вести, стало быть, вернее всего, что ты из поморов либо из муромских лесов. А только поморов лишь в военный флот берут.
— Истинную правду говоришь! — подтвердил гусар.
Ему пришелся по душе этот разбитной, речистый узник, который и кандалами-то поигрывал, словно погремушками.
— Ну, теперь я пойду, а то еще хватятся меня, — неохотно поднялся с табурета Загорнов.
— Иди-иди, милок, — ласково промолвил Сергунька. — А на нас твердо надейся, как на скалу каменную, — мы тебя не подведем, никуда не убежим, — и он загадочно подмигнул гусару. — И вот что еще вспомни: в ваших муромских-то лесах в старину немало праведных разбойников было, что бояр да купцов обирали и добро их беднякам раздавали. Так ведь?
— Так, — подтвердил гусар. — Ты, словно колдун, все ведаешь, — и, кинув еще раз восхищенный взгляд на Сергуньку, вышел.
Улыбка мгновенно слетела с лица Сергуньки.
— Плохи наши дела, Павлик. Знает нас сотник Федоров еще по турецкой войне. Знает, наверно, и то, что самовольно возвратились мы с Кубанской линии. Ведь среди возвратившихся офицеры — лишь я и ты, да с последней партией прибыл есаул Рубцов. А еще хуже, ежели проведал он, что в волнениях на Дону немалое участие мы принимали.
— Ну, про наше участие, может, ему и неведомо, — утешающе проговорил Павел, поеживаясь от острой боли. — Хутор Федулов почти что за триста верст от наших мест. Сюда гонцов за подкреплением мы как раз и не присылали.
— Все же земля слухом полнится, — стоял на своем Сергунька. — К тому же Федоров — сволочь изрядная!
Томительно тянулось время. Раздумывая напряженно о допросе, Павел сказал другу:
— У меня есть план, как защиту держать. Я первым говорить буду, а ты только поддакивай.
Наконец их вызвали. Павел с трудом поднялся на ноги. Загорнов и Сергунька поддерживали его с обеих сторон. К счастью, идти было недалеко. Миновав две комнаты, вошли в третью, где за столом сидел румяный широкоплечий штаб-ротмистр с длинными золотистыми усами, не скрывавшими, однако, ребячьей припухлости верхней губы, и уже пожилой хуторской атаман — худой как щепка, с большим, загнутым книзу носом, с колючим взглядом. В сторонке, у оконца стола, поместился полковой писарь, торопливо очинявший гусиное перо.