Степь ковыльная
Шрифт:
— Ты, видно, веселый парень…
— В уныние николи не впадаю, ваша светлость. Сыт крупицей, пьян водицей, саблей бреюсь, не огнем, так дымом греюсь.
— Хитры вы, казаки, разобраться в вас трудно.
— Трудно? Так уж повелось на свете белом: легко лишь с девками болтать, а во всем прочем без труда — никуда: не вытащишь и окунька из пруда.
— За словом ты в карман не лазишь.
— Слово — дело великое, иной раз пуще стрелы татарской разит.
— А скажи, какого ты мнения о волнениях мятежных на Дону?
— Смутьянам и своевольникам не потатчик я. Древние
— А ты согласен переселиться на Кубань?
— Кто, я? Да хоть сегодня, ваша светлость. Мне что? Бобыль я, а вкусную рыбку да хлеба скибку и на Кубани найтить можно…
— Врет, как блины печет! — восхищенно прошептал себе под нос старичок аудитор.
— Разрешите мне задать вопрос, ваше сиятельство? — скрипучим голосом сказал Сербинов. И, получив согласие Щербатова, обратился к Сергуньке: — Нам известно, что ты — друг Денисова, одних мятежных мыслей с ним.
— А вот мне это — никак неизвестно, — возразил Костин. — Правда, когда-то дружбу водил с ним, но за последний год как ножом отрезал.
У Сергуньки и впрямь положение было довольно выгодное: за последний год Павел для видимости держал его в отдалении от себя, поручая ему тайно лишь важные дела, требующие большой смелости: поездку в Черкасск, в Таврию, на север Дона… В восстании в самой станице Костин по настоянию Павла участия не принимал, против станичных богатеев не выступал.
— Ты знаешь, какие кары угрожают мятежникам? — зло спросил Сербинов.
— Без строгости с нашим братом нельзя, — ответил рассудительно Костин и добавил звонко: — Да только учил при нас офицеров генерал Суворов: «В людях разбираться надобно. При строгости и милость надлежит иметь, строгость без милости — сущее тиранство. Только трусы жестокосердны».
Имя Суворова прозвучало смелым вызовом в чинном зале, точно свежий ветерок ворвался в него.
Старичок аудитор от испуга выронил гусиное перо.
Щербатов беспокойно двинулся в кресле, приказал:
— Костин, отойди-ка к двери! — И шепотом спросил у Сербинова: — Какие улики у вас имеются?
— Никаких нет, ваша светлость, — печально развел тот руками. — Допрашивал я «дюжих» казаков из его станицы — Корытина, Милютина, Красова, но ничего касательно Костина они не сообщили. Однако же подозрителен он, весьма подозрителен! Надо бы придержать его под арестом, пока не закончится поход на Есауловскую. Разрешите сделать очную ставку его с Денисовым, Дерябиным и Карповым.
— Согласен, — кивнул Щербатов и, подозвав ординарца, распорядился: — Снимите с Костина кандалы!
Не верилось ему, что этот веселый крепыш, с озорным взглядом серых выпуклых глаз, радостно размахивающий занемевшими от кандалов руками, замешан в чем-нибудь серьезном.
— Приведите других арестованных, — приказал Щербатов.
Раздался звон цепей. Ввели скованных по рукам и ногам Павла, Федора и Дерябина — невысокого казака, худого, широкоплечего, с курчавой, уже седоватой бородой.
Дрогнуло жалостью сердце Сергуньки при взгляде на них, и все же он обрадовался: как-никак живы!
— Хорунжий
И когда Денисов, громыхая цепями, подошел к столу, окинул его внимательным взглядом.
Об этом вожаке мятежников он уже слышал от Иловайского. Подумал: «Черт возьми, называть его на „ты“ неудобно, хотя он и злейший государственный преступник… Все же офицер, к тому же георгиевский кавалер. Хорошо грамотен, начитан… Быть может, вежливое обращение побудит его к откровенности?»
— Вы, хорунжий, обвиняетесь в весьма тяжких преступлениях, — сухо, бесстрастным тоном произнес Щербатов, — в нарушении воинского долга, в подстрекательстве к избиениям и грабительству, в бунтовщических деяниях, клонившихся к поднятию восстания в Черкасске. Однако же ваше чистосердечное признание может смягчить кару. Признаете ли вы себя виновным?
— Не признаю, — глухо, ко твердо ответил Павел. — За что казаков насильственно переселяют на Кубань? За то, что мы, донцы, поддерживая славу предков наших, доблестно сражались с турками? Почему прошение об отмене того переселения, направленное через Сухорукова, не было доложено государыне?
— Дерзостные слова говорите, хорунжий, — спокойно сказал Щербатов, но в глазах его мелькнул мстительный огонь. Он обратился к аудитору: — Ведите подробную запись допроса.
Аудитор испуганно покосился и еще быстрее забегал пером по бумаге.
А Павел продолжал горячо:
— Скажу и о том, что вы называете грабительством. Мы лишили имущества лишь тех, кои нажили его, держа в кабале голь казачью. И не себе забрали то имущество, а роздали старикам, старухам немощным, казакам увечным, вдовам с детишками. По старой заповеди донской творили: вдовой казачке хоть щепку подбрось. Грабитель — тот, кто в свою пользу обращает достояние чужое, к примеру те, — высоко взметнулся голос Павла, — кои присвояют себе плоды тяжкого подневольного труда крепостных. А все ж бывали были, что и баре волками выли.
Судьи сидели с перекошенными лицами. Трусоватый Сербинов, злобно ощерив зубы, потихоньку отодвинул свое кресло от стола: «А вдруг набросится или плюнет в лицо?» Побледневший аудитор, высунув от усердия кончик языка, быстро строчил пером.
Щербатов подумал с ненавистью: «Да ведь это же прямая пугачевщина!»
А голос Павла продолжал звучать страстно и гневно:
— Да, я приехал в Черкасск, чтоб поднять здесь восстание. А что же иное оставалось нам делать? Ждать, пока войска к нам придут и всех, кто о воле помышляет, покарают и изничтожат?..
— Ну, все понятно, — небрежно промолвил Щербатов. — Свидетелей вызывать не к чему, — сказал он Сербинову. — Он сам себе подписал смертный приговор. — И снова Денисову: — Скажите, хорунжий, еще одно: вон тот, Костин, одного с вами поля ягода, одних мыслей и деяний?
Павел обернулся. Жгущий точно пламенем взор его скрестился с печальным, потускневшим взором Сергуньки.
Резко повернувшись снова к Щербатову, Павел ответил пренебрежительно:
— Ну что ж, было время, дружили мы, потом начисто разошлись. Нет, не причастен он к нам! Ни рыба ни мясо… Скорей к богатеям льнет.