Степан Эрьзя
Шрифт:
«Странные вещи спрашивает, — подумал Степан. — Куда же ему деваться, как не работать у него?»
— Обещаю! — ответил он твердо.
Разве мог он поступить иначе по отношению к человеку, давшему в трудное для него время кусок хлеба и кров? Степан и не подозревал, что здесь повторяется тот же случай, что и в Казани с Ковалинским, где он был дешевым и непритязательным работником, сделавшим за четыре года так много, а заработавшим всего лишь около полторы сотни рублей. Бродский, как и Ковалинский, быстро распознал характер и способности Степана. Обеспечивая его небольшим жалованьем вначале, он как бы вкладывал в него капитал, который впоследствии намеревался вернуть в десятикратном размере...
Осенью 1902 года по протекции живописца Касаткина Степан поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Вначале его приняли в приготовительный класс, но уже спустя два месяца перевели в головной. До этого он понятия не имел ни о теории искусства,
Степану не всегда и не все было понятно в лекциях. Да и как могло быть иначе? Из античной мифологии он знал лишь историю похищения Елены сыном троянского царя — Парисом. Об этом ему случайно рассказала жена алатырского иконописца, у которого он учился живописи. Зато он кое-что знал из библейских мифов. Библия была, пожалуй, единственной книгой, которую Степан время отвремени почитывал в бытность иконописцем. И теперь очень жалел, что читал ее не всегда внимательно.
В училище в то время господствовал дух новаторства и реализма, привнесенный туда еще в 90-х годах художниками-передвижниками — Савицким, Архиповым, Коровиным, Левитаном, а позднее — Волнухиным, Серовым, Касаткиным. Степан всей душой, всеми чувствами впитывал в себя все то новое, доселе неизвестное, что давало ему училище. Не пропало зря и посещение вечерних классов Строгановского, иначе он мог бы задержаться в приготовительном на целый год. Правда, возраст здесь не играл никакой роли, рядом с ним сидели люди куда старше. Рассказывали, лет десять назад в училище поступил даже вышедший в отставку седой генерал и проучился несколько лет, пока совсем не одряхлел, так и не закончив его. Но Степан не собирался задерживаться в училище до старости, и так много времени потеряно. Его пылкая душа рвалась вперед. Мысленно он готов был в один миг преодолеть все препятствия, которые возникали в процессе учебы. Однако их приходилось преодолевать повседневно, шаг за шагом. Это было похоже на восхождение по крутой лестнице с тяжелым грузом на плечах. Он хорошо понимал, что многое зависело не от него, а от тех условий, в которых находился до этого. Многое надо было начинать с азов. То, что следовало бы знать еще с детства, приходилось постигать только сейчас. Какие познания могло ему дать бедное окружение в мордовском поселке Баевке, а затем в церковно-приходской школе села Алтышева? И позднее — в Алатыре, Казани — он все время вращался в среде провинциальных иконописцев, для которых главный смысл жизни — крепко выпить. В смысле интеллектуального развития он не мог взять в прошлом ничего хорошего, но, к счастью, из этого прошлого он не вынес и ничего плохого. Житейская грязь к нему почему-то не приставала. У него было врожденное чувство отвращения к человеческим порокам — к пьянству, зависти, жадности. До приезда в Москву он даже курить не научился. И лишь в фотоателье Бродского его потянуло к курению. Да и то, наверное, случайно. Ключ от кабинета хозяин оставлял в ателье и разрешал Степану по вечерам заходить туда и заниматься, когда бывал свободен от работы. На столе Бродского стояла красивая коричневая коробка с табаком. Здесь же лежала пара трубок. Степан не сразу уловил сочетание аромата и вкуса табачного дыма. К этому привык постепенно. В первое время кружилась голова и тошнило. А потом все прошло, и он обзавелся своим табаком и своей трубкой. Табак, правда, курил не такой дорогой, пришлось довольствоваться более дешевым и менее ароматичным. Курил Степан лишь вечерами, в училище трубку и табак с собой не брал.
В перерывах между лекциями и уроками рисования товарищи по учебе собирались курить в одной из круглых комнат, специально для этого отведенной. Степан туда не заглядывал. Не принимал он участия и в частых выпивках, устраиваемых по самым различным поводам и причинам, особенно теми, кто пришел в училище, уже успев хлебнуть житейского горя. Может быть, поэтому, а скорее всего по причине своей замкнутости и нелюдимости, он в училище так ни с кем близко и не сошелся. Для дружбы и товарищества нужно свободное время, а занятому человеку дорога каждая минута. Из училища Степан спешил в фотоателье, где его ожидала масса обязанностей. Раньше, посещая вечерние классы Строгановского училища, он бывал занят в течение дня. Теперь же работал больше по вечерам. Спать ложился далеко за полночь. Часов до десяти вечера они с младшим фотографом принимали клиентов, фотографируя при искусственном освещении, затем Степан обрабатывал негативы, после ретушировал. И только перед сном урывал немного времени для чтения книг по истории искусства, которыми запасался из библиотеки училища. Спал он в ретушерской комнате прямо на полу, постелив под себя старый пиджак. Под голову обычно клал свернутый в рулон лист картона. Одеялом служило суконное пальто, справленное
Во время рождественских праздников и святок в училище каждый год устраивались выставки ученических работ. В них в основном участвовали старшеклассники и выпускники. Эти выставки посещали художники, ранее здесь учившиеся, журналисты и вообще любители живописи и искусства. Несмотря на каникулы, Степан почти каждый день бегал на Мясницкую, в училище. Туда его тянуло не столько желание посмотреть работы своих старших товарищей, сколько возможность встретиться с какой-нибудь знаменитостью. Он слышал, например, что профессор Петербургской академии художеств Владимир Егорович Маковский ежегодно специально приезжает на эту выставку — считает себя кровно связанным с Московским училищем живописи, ваяния и зодчества. До того, как его пригласили в Петербургскую академию, он двадцать лет проработал здесь, в этом училище. Здесь же он и учился. А его отец, художник-любитель Егор Иванович Маковский, является основоположником училища. Это он открыл в 40-х годах прошлого века по своей личной инициативе класс рисования. Здесь можно было встретиться и с покровителями молодых талантов, которые покупали ученические работы, тем самым помогая учащимся материально. Следует заметить, что некоторые ученические работы впоследствии оказались первыми созданиями выдающихся мастеров и ценились очень высоко.
В один из дней, когда Степан околачивался на выставке, в зал вошла небольшая группа людей во главе с Павлом Александровичем Брюлловым, племянником знаменитого Карла Брюллова, академиком и смотрителем художественного музея Александра III в Петербурге. В художествен мире он был больше известен по анекдотам о его рассеянности, чем по картинам. Люди, составляющие группу, в основном были петербуржцы, среди них выделялся один иностранец, полноватый человек преклонных лет, невысокого роста, с красноватой лысиной. Степан невольно обратил внимание именно на него, суетливого, юркого. От иностранца не ускользнуло, что за ним наблюдают. Быстрый взгляд его живых глаз, темных и глубоких, с поразительно юношеским блеском, несколько раз встречался с глазами Степана. При этом на тонких нервных губах иностранца всякий раз вспыхивала мгновенная улыбка, расходившаяся светлыми лучами частых морщин по смуглому лицу. Вот они перешли в другой зал, но Степан не последовал за ними. Ему это показалось неудобным. Смуглое лицо иностранца с живыми юношескими глазами еще долго маячило перед его мысленным взором. Оно было настолько выразительным, что его трудно забыть. У Степана буквально чесались руки — хотелось взять кисть и попробовать написать это лицо. Обычно учащимся начальных классов вплоть до натурного не рекомендовалось писать маслом. Это считалось преждевременным. Степан все же не выдержал и решил нарушить правило. Сейчас каникулы, он относительно свободен, можно урвать час-другой от работы в ателье.
Вначале он сделал несколько зарисовок карандашом на бумаге, затем в учебной мастерской натянул на небольшой подрамник лоскут полотна, загрунтовал и принялся писать. В мастерских было пусто и тихо, все разъехались на время святок по домам. Степану никто не мешал, так что он за два дня закончил портрет полностью и принес к себе в ателье на Тверскую.
— Эге! — воскликнул Бродский, увидев портрет на стене в ретушерской. — Да это мой друг Тинелли! Где ты его взял?
— Не взял, а написал.
— Как написал? Сам? Когда же он тебе позировал!? И вообще, откуда ты знаешь этого итальянца?
— Я его совсем не знаю и видел всего один раз, в училище. Его приводил туда на выставку академик Брюллов. Вот я и задумал написать, уж больно понравилось мне его лицо, — сказал Степан.
— Значит, он опять в Москве. Надо его поискать и привести, пусть посмотрит, как ты его намалевал. Он любит художников, и сам немного рисует, — говорил Бродский, разглядывая работу Степана. — Тинелли — знаменитый фотограф. Фотографии ему удаются лучше, чем картины...
Степан не придал особого значения словам Бродского. Иностранец его больше не интересовал. Просто понравилось лицо, он написал его, и с тем до свидания. Он тогда не предполагал, да и не мог предполагать, какую огромную роль сыграет этот человек в его жизни.
На следующий день юркий итальянец появился в фотоателье. Он пришел в сопровождении Бродского. Итальянец сразу узнал Степана, улыбнулся все той же, расходящейся по всему лицу, светлой улыбкой и помахал ему рукой, словно старому знакомому. Спустя некоторое время Степана позвали к хозяину. Портрет из ретушерской уже висел на стене в его кабинете на месте фотографии какой-то московской знаменитости.
Итальянец, развалившись, сидел на диване, хозяин — за столом. Оба дымили трубками. Тинелли протянул Степану пухлую руку и проговорил, почти совсем не коверкая русские слова:
— Будем хорошими друзьями, молодой человек. Весьма польщен вашим вниманием. Портрет замечательный! Как вам удалось написать по памяти?
Бродский их представил друг другу. Тинелли счел обязательным добавить:
— Даниэль, коллега, маэстро Даниэль! Ты меня, Стефан, так называй — маэстро Даниэль.
Тинелли было более семидесяти лет, если не все восемьдесят.