Степан Эрьзя
Шрифт:
В прихожей Степана встретила высокая дама в длинном темном платье, а вскоре вышел и сам хозяин, с окладистой бородой и очках в тонкой металлической оправе. Протянув широкую ладонь, улыбаясь сказал:
— Значит, к нам пожаловал Эрьзя. Рады, очень рады. Снимайте пальто и проходите ко мне.
Он хотел взять у Степана пальто, но тот запротестовал:
— Я сам повешу, только скажите где. Оно у меня мокрое. На улице дождь.
— Что вы хотите от петербургской погоды? Это вам не Италия, — заметил Семен Афанасьевич и крикнул кому-то: — Зинаида, вели, пожалуйста, подать нам чаю!
Он
— С вашего разрешения я дочитаю письмо Александра Валентиновича, а потом поговорим.
Та же женщина в темном платье принесла на подносе два стакана чаю, вазочку с фруктовыми конфетами и печеньем. Все это она расставила на краю письменного стола, слегка отодвинув бумаги.
— Давайте познакомимся, — обратилась она к Степану, протянув руку. — Зинаида Афанасьевна.
— Моя сестра, — добавил Венгеров, на миг оторвавшись от письма.
Наконец дочитав его, он принялся расспрашивать об Италии, об эмигрантах. Он хорошо знал Бурцева, Лопатина. Степан охотно рассказал о своих встречах с ними. Затем разговор перешел на искусство. Венгеров высказал свое отрицательное отношение к различного рода новым веяниям и направлениям — всем этим кубизмам и футуризмам, рьяно нападающим на реализм.
— В прошлом году в Москве в Политехническом музее некое объединение под названием «Бубновый валет» устроило Илье Ефимовичу настоящее мамаево побоище, — рассказывал он, положив большие руки на стол и скрестив пальцы. — Непонятно, чего они от него хотят? Видите ли, он написал Иоанна Грозного не вверх ногами. А свои картины они именно так и пишут — не разберешь, где голова, а где ноги. Все это идет к нам оттуда, с Запада. Вас, надеюсь, миновала эта холера?
— Я не заражен никакими измами, я сам по себе, — ответил Степан.
— Самому по себе тоже нельзя, можете сбиться с пути и обязательно окажетесь в обществе какого-нибудь валета, не бубнового, так червонного! Реализм — вот наш бог, он всегда торжествовал во всех видах русского искусства. Вам непременно следует познакомиться с Ильей Ефимовичем. Поезжайте-ка к нему в Куоккалу, я вам расскажу, как туда ехать.
— С Финляндского вокзала, — заметил Степан.
— Ну вот, вы сами отлично знаете...
Венгеров проводил Степана до прихожей и просил заходить к нему запросто.
Настроение, испортившееся без видимых причин еще вчера, несколько улучшилось. Да и дождь, наконец, перестал. Край неба со стороны Финского залива очистился от низко плывущих мутных туч. Степан немного потолкался на Невском проспекте, затем решил сходить в Русский музей, он давно мечтал об этом. Но музей оказался закрытым для посетителей. После довольно длинных препирательств швейцар все же пошел доложить «начальству», как он выразился. Хранитель музея Киньгородов, узнав, кто этот невзрачный господин в рыжеватом поношенном пальто и круглой широкополой шляпе, любезно поклонился и велел швейцару пропустить Степана.
В вестибюле Степан снял пальто, шляпу и обратился к хранителю музея:
— Вы мне дозвольте взять с собой палку, знаете, побаливают ноги, ревматизм.
Так с палкой он и ходил по залам, постукивая ею в музейной
В одном из залов новой русской живописи молодой художник старательно копировал одну из картин. Степан внимательно посмотрел на него и с тихой улыбкой промолвил:
— Надобно писать самому, самому, а не копировать.
Он не знал, да и не мог знать, что молодой художник Николай Александрович Каменщиков — его земляк, алатырец. Не знал и тот, кто сейчас прошел мимо него с палкой в руке, слегка прихрамывая. Немного позднее художник спустился вниз, чтобы узнать у швейцара, кто этот странный посетитель.
— Надо полагать, иностранец, зовут его Эрьзей, — пояснил тот.
Уж он-то, Каменщиков, хорошо знал, кто такой Эрьзя, его прославленный земляк. Правда, до этого он его ни разу не видел, но столько о нем наслышался. Он сразу же бросился на улицу, но было уже слишком поздно, Эрьзя успел уйти...
В этот день Степан не сумел вручить всех писем, которыми его снабдили заграничные знакомые. Выйдя из музея, прошелся немного по городу и не заметил, как закончился день. А наутро следующего дня к нему ввалилась группа репортеров петербургских газет. На опешившего скульптора обрушилось столько вопросов, что он не успевал на них отвечать. «Откуда только, черти, узнали, где я живу?» — недоумевал он. Но потом вспомнил, что вчера в музее сказал Киньгородову, где остановился, и просил его помочь подыскать помещение для мастерской.
Репортеры потащили его в редакцию, в одну, затем в другую. Носился он с ними по всему Петербургу, как ошалелый, до боли в ногах. К середине дня он все же сумел отделаться от них, но уже настолько устал, что больше не хотелось никуда идти. А пообедав, решил поехать в Куоккалу к Репину.
Время уже подступало к вечеру, когда Степан добрался до репинской дачи. На осторожный стук вышел паренек лет пятнадцати, плохо говоривший по-русски, и сказал, что хозяин отдыхает после обеда, так что пусть добрый господин немного погуляет. Степан пошел к заливу по тропке между реденькими сосенками. Вид кругом был пустынный и унылый. Серый залив с мелкой рябью на поверхности и эти реденькие сосны по берегу нагоняли на Степана тоску. «Какой черт загнал его в эту глухомань? — невольно подумал он, но вслед за этой пришла другая мысль: — Может быть, оно и лучше для художника жить вдали от людской суеты и шума...» Не к тому ли всегда стремился и он, Степан, когда ему особенно хорошо работалось?
Он и не заметил, как ушел далеко от дачи. Вернувшись обратно, увидел бегущего навстречу паренька: оказывается, Илья Ефимович давно проснулся. Степану стало вдруг немного страшно: сейчас он встретится с человеком, уже давно обласканным славой и признанием. Еще в годы учения в Училище живописи, ваяния и зодчества имя Репина было для них, будущих художников, чем-то в роде знамени. Каждый его приезд в Москву на выставку являлся целым событием. Степану тогда удалось увидеть Репина несколько раз, но, чтобы подойти к нему близко и заговорить, об этом и не мечтал.