Степан Эрьзя

Абрамов Кузьма Григорьевич

Из просторной прихожей паренек повел Степана вверх по лестнице, затем они снова спустились вниз и очутились в огромном пристрое — мастерской. На стенах и на полу — кругом — незаконченные или только начатые картины и эскизы. На мольберте стоял чистый загрунтованный холст. Репин сидел в кресле у небольшого круглого столика в полушубке и валенках с низкими широкими голенищами. Пожимая гостю руку, он мягким баском заметил:

— Напрасно сняли пальто, у меня здесь прохладно.

— Ничего, я не боюсь холода, — ответил Степан.

— А вот я боюсь, все время

мерзну. Весна в этом году затяжная, май уже проходит, а тепла все нет... Вы приехали из Москвы? — спросил он затем.

— Я приехал из Италии, — сказал Степан. — Позвольте представиться — Эрьзя.

Оба некоторое время молчали.

— Слышал, — произнес Репин. — Вы ведь, кажется, скульптор?.. И долго вы жили в Италии? — спросил он.

— И в Италии, и во Франции — всего восемь лет.

— Там вы, кажется, имели шумный успех?

Репин показался Степану несколько рассеянным и чем-то озабоченным, подолгу молчал, погруженный во что-то свое, личное, часто терял нить разговора, начинал говорить уже совсем о другом...

Степан посидел у него недолго — торопился к обратному поезду в Петербург — и едва успел на него, вскочил уже на ходу.

В купе сидел всего один пассажир. Степан достал трубку. Все время, пока был у Репина, ему ни разу не пришлось ею воспользоваться. В мастерской на самом видном месте висела табличка с надписью: «У нас не курят».

Вскоре в купе протиснулись два жандарма, до самой остановки не проронившие ни слова. Степан не обратил на них особого внимания, сидел себе у окна, попыхивая трубкой и мысленно переживал все детали встречи с Репиным. Признаться, он ожидал от Ильи Ефимовича большего внимания...

Поезд остановился. Сквозь мутное запыленное стекло Степан силился прочесть название станции. Но так и не успел этого сделать: вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Обернувшись, Степан увидел возле себя одного из жандармов.

— Вы Степан Дмитриевич Нефедов, по прозванию Эрьзя?

— Ну я, — ответил удивленный Степан.

— Вам придется сойти с поезда. Пойдемте с нами.

Степан попробовал протестовать: ему было непонятно, зачем он им понадобился, но жандарм, повысив голос, сказал:

— Всего лишь на несколько минут...

Однако эти несколько минут в жандармской комнате станции Белоостров растянулись на целый час. Степана обыскали, изъяв все документы и письма, которые он не успел доставить адресатам, составили протокол с ненужными и глупыми вопросами — зачем и когда приехал в Петербург, к кому ездил в Куоккалу, и тому подобное.

— Как же я теперь доберусь до Петербурга, поезд давно ушел? — возмущался Степан после того, как ему велели одеться.

— Не беспокойтесь, мы вас доставим.

Лицо у жандарма квадратное, глаза щелочками, жесткие темные волосы упали на низкий лоб, покрытый крупными складками. «Это, должно быть, оттого, что он все время хмурится», — невольно подумал Степан.

В Петербург он вернулся поздно ночью в сопровождении все тех же жандармов — они его привезли в закрытом автомобиле, в каких обычно возят арестантов. В охранном отделении

все началось сначала: снова учинили обыск и еще более нудный допрос. Жандармский офицер, который его допрашивал, хотел непременно знать: кто, к кому и для какой надобности послал его из-за границы в Россию. Причем ему уже было известно, кого он, Степан, посетил в Париже перед отъездом и вообще, с кем он там встречался, известно было и то, кому из эмигрантов он помогал в свое время деньгами. У Степана не было причин скрывать свои заграничные знакомства, и он обо всем рассказал чистосердечно. Он не знал, что все эмигранты, с которыми он сталкивался, находились под неусыпным надзором заграничных агентов охранки, и теперь факт его знакомства с ними ставился ему в вину...

2

Оказавшись в мрачной тесной камере петербургской охранки, Степан в слепой ярости готов был биться головой об стену. Он не знал за собой никакой вины и не мог понять, почему с ним так поступили. Ну, допустим, за границей ему приходилось общаться с эмигрантами, так ведь на чужбине это вполне естественное чувство — тянуться к соотечественникам. Конечно, во многом он разделял их взгляды, но это еще ни о чем не говорит, ведь он не сделал ничего такого, в чем жандармы могли его обвинять. Да они его ни в чем особенно и не обвиняли, просто взяли и посадили. Оказывается, в России возможно и такое.

До самого утра он метался по крохотной камере, точно зверь, попавший в западню. А в квадратное оконце, схваченное железной решеткой, сумеречным холодным светом смотрела белая петербургская ночь. Утром Степан спросил у надзирателя, который принес арестантский завтрак, долго ли собираются его здесь держать, на что тот хмуро ответил, что ничего не знает и что не его это дело определять сроки.

— Тогда вы, может, хотя бы соизволите принести мне трубку и табак? — попросил Степан. — У меня их отобрали при обыске...

— Арестантам не дозволяется курить.

— Какой я тебе, к черту, арестант?! — крикнул Степан. — Я художник!

— Не могу знать... — И железная дверь со скрежетом затворилась.

На четвертый день Степана вновь повели на допрос. На этот раз его допрашивал жандармский полковник, подтянутый, чистенький, с тоненькими усиками, загнутыми вверх, как у немецкого кайзера. Он был предельно вежлив и все время улыбался.

— Чего вы от меня хотите? — спросил Степан, раздраженный этой неуместной вежливостью.

— От вас — ничего, поверьте честному слову офицера — ничего.

«Какого черта тогда меня здесь мутузите?» — хотел крикнуть Степан, но, подумав, сдержался.

— Мы знаем, что вы замечательный скульптор. О вас так много пишут в газетах, — продолжал жандарм, — и это нас обязывает отнестись к вам с должным вниманием.

— Ничего себе внимание, — не сдержался Степан. — Ни с того ни с сего высадили с поезда, заперли в кутузку. Даже отобрали трубку с табаком. Ну как можно просидеть четверо суток без курева?