Степан Разин (Книга 1)
Шрифт:
В ратном седле, с пикой и саблей едет казак по вражеской, панской земле, а увидит волов, запряженных в плуг, да плугаря, гнущего спину, и скажет от сердца: «Бог в помочь!» И тот тронет шапку одной рукою, не отрывая вторую от плуга, и тоже от сердца в ответ: «Дзенькую, пане, бодай урожаю!»
Прислушиваться к тишине и всматриваться в ночной мрак стало уже привычкой Степана. Но была совершенно светлая, тихая ночь. Луна серебрила деревья и свежие зеленя, и теплый воздух был так неподвижен, что листья не шелестели и не качалась трава.
Стенька резал кусочками и ел сало, присланное матерью с попутным обозом. Он снова улетел
– Вот ты каков, лазутчик! – сказал он. Худущая, жалкая, ослабшая от голода, кошка разевала рот, но мяукать была не в силах. – Дохлятина! – ласково выбранился Степан и кинул ей сала. Наевшись и тихо мурлыча, кошка уснула возле его сапога. И почему-то Стеньке радостно было чувствовать ее сытый покой. Когда луна поднялась высоко, Степан подумал, что надо проверить, не спят ли в засадах дозорные. Он поднялся со своего пенька и пошел. Кошка проснулась и с жалобным криком помчалась в траве за ним... В памяти Степана мелькнуло что-то очень похожее. «Где же это раньше вот так же ко мне привязалась кошка? – подумал Степан. – Во сне, что ли, видел?» И вдруг рассмеялся: «Аленка!»
Он вспомнил девчонку, бежавшую за ним по дороге и потом робко жавшуюся к плетню... Потом такую же робкую он вспомнил ее у ворот своего двора, когда они пришли на Дон.
«Настя красоткой стала!» – тотчас же почему-то припомнились и слова, сказанные в тот день матерью. «Так и уехал, не встретившись с Настей!» – подумал Степан. Он захотел представить себе облик атаманской падчерицы, но прошли уже годы, и Настя совсем исчезла из памяти. Вместо нее встала перед глазами маленькая, хрупкая девчонка-полячка, которая целовала его грубые казацкие руки.
Это было, когда казаки ворвались однажды после битвы на панский хутор и, еще распаленные горячкою боя, пустились громить богатые покои, разбивать окованные железом лари и сундуки, рыща в подвалах и кладовых, и бросать в огонь вражеское добро. Степан, усталый, вошел в крестьянскую хату напиться и, распахнув дверь, застал полуодетую дивчинку, которая торопливо натягивала крашенинный сарафан. У ног ее валялось какое-то сброшенное платье. Помогавшая ей старая холопка засуетилась, стараясь заслонить ее от нескромных казачьих взоров, и Стенька сам в смущении отшатнулся.
Но старуха с дивчиной упали ему в ноги. В слезах и отчаянии дивчина схватила и прижала к губам его руку, моля о пощаде. И, глядя на пухлые губки, на бледное личико, на испуганные большие глаза, чувствуя нежную ручку, Стенька тут только понял, что это переодетая панночка скрылась у старой холопки. И, ничего не сказав, он вышел из хаты...
Несколько дней казаки стояли тогда на хуторе, и Стенька чувствовал, что с каждым днем все больше тянет его побывать в той хате и посмотреть на маленькую панночку. Он не решался зайти в ту хату, но по нескольку раз на дню старался пройти мимо и с тоской думал о том, что, может быть, очень скоро ему навеки придется покинуть хутор...
И хутор давно остался позади, и полячка давно позабылась за новыми боями и походами. Но тут, во время перемирия, с новым дыханьем весны, перед его глазами снова
«Домой бы скорей! Может, крестный еще не отдал Настюшу замуж», – подумал Стенька, досадуя, что не успел повидаться с атаманской падчерицей перед походом.
Станица Ивана была вскоре призвана на охрану послов, когда начались мирные «съезды» между царскими боярами и польскими панами-сенаторами.
Выдалась душная ночь. В огромном саду, окружавшем дворец большого польского пана, поместили Стеньку с его полусотней в хате садовника.
Сколько ни маялся Стенька, не мог заснуть. Он вышел из хаты в сад. Черное небо горело яркими звездами, в саду было темно – хоть глаз выколи, – и только вдали между сеткой листвы виднелся огонь в панском дворце. Мало-помалу Степан начал различать во мраке толстые стволы деревьев. Он пошел по дорожке. Справа от него лежал за деревьями широкий, дышавший прохладою пруд, и казалось, в его воде мерцало звездами опрокинутое небо. Впереди, у панского дома, щелкали и заливались соловьи... Из-под темных, ширококронных лип и дубов Степан вышел под ясные звезды. Перед ним теперь был большой яблоневый и вишневый сад. Даже в этом густом, непроглядном мраке на яблонях были видны белые гроздья цветов. Стенька сорвал ветку, поднес к лицу. Нежный запах свежести опьянил его. Упругие лепестки коснулись губ влажной прохладой... «Ворочусь домой, оженюсь и сад насажу. Ведь экую красу создал бог – и радость и сладость!» – подумал Степан.
Незаметно в раздумье он подошел к панскому дому. Во всем обширном дворце люди уже спали, только в покое, где жил боярин Юрий Алексеевич Долгорукий, в окне наверху, мигал огонь оплывающих свечек да двигались две неспешные тени.
«С думным дьяком засиделся боярин, – подумал Стенька, – и нагар со свечек снять позабыли, то и мигают, словно пожар».
Он подошел почти к самому дому. Соловьи звенели и щелкали.
«Как церковь! – подумал казак об огромных панских хоромах. – Вот пан – так уж пан! Отгрохал себе палаты! Хоть глазком заглянуть, как в таких-то домах живут. Ведь две-три станицы запросто влезут под крышу».
Степан постоял перед широкой лестницей, украшенной каменными вазами, потрогал холодные мраморные перила и побрел по дорожке к звенящему между кустами фонтану.
«Чудная жизнь! Пан живет как король, а король, говорят, и полпана у них не стоит: хотят – посадят, хотят – спихнут со престола, как все равно атамана, – размышлял Стенька. – Нам, казакам, подивиться туды-сюды, а боярам небось и в зависть: самим бы над государем хозяевать на такой же лад, чай, разгораются зубы».
Степан поглядел на небо. Сладостный покой вешней ночи разливался в его душе умиротвореньем и радостью.
Вдруг над головою его распахнулось окно.
– Соловьи-то гремят, соловьи! – с широким зевком сказал голос сверху. – И грех нам с тобою, Иваныч, в такую пору сидеть, закрывши окошки. Аж голова разболелась.
– Час поздний, боярин! – ответил второй голос. – Спать пора, да боюсь, и ляжешь, так не заснешь. Сойдем, что ли, в сад, пройдемся, а там уж – в постель. Я мыслю, наутро паны не приедут на съезд. Задачу ты задал им ныне. Дни три теперь думать станут.
Степан усмехнулся даже с какой-то гордостью, будто это он сам, а не боярин, задал панам «задачу», которую им придется решать дня три подряд.