Степан Разин
Шрифт:
— Чего замер? Займись копчением рыбы! Без ужина хочешь остаться? Так я устрою!
Стёпкин отец щёлкнул небольшой трёххвостой плетью и я, вспомнив Стёпкиным умом, как она больно жалится, метнулся на струг за кольями и разными шкурами, из которых казаки собирали коптильню, и укрывали, прокопанный в склоне берега узкий ров для дымохода. Если рыбье мясо располосовать на ленты, то за короткую летнюю ночь оно вполне себе прокапчивается на холодном дыму, а если на горячем, так и пары часов хватает. Но для долгого хранения рыбы нужно
Мне, выходцу из России третьего тысячелетия, такой способ копчения был не известен. Да и в принципе, я был мало приспособлен для той жизни, что жил Стёпка, его родичи и соплеменники. Кем я был в две тысячи двадцать четвёртом году? Сорокалетним инженером-кораблестроителем, который погиб при весьма странных и не известных мне обстоятельствах на производстве. Я помнил только, что спустился в трюм ремонтируемого корабля. И всё. Что случилось дальше, я не знал. Вспышка, чернота и я здесь, в теле тринадцатилетнего мальчишки.
То, что эя «вселился» в тело Степана Разина, мне не верилось и, честно говоря, верить не хотелось. По понятным, надеюсь, причинам. Не верил я, что можно изменить уже свершившееся историческое событие, а значит становилось страшно. Оно ведь уже свершилось, значит свершится и со мной! Лет через сорок? Ну, так время летит быстро. Мне ли не знать? И в множественность параллельных миров мне не особо верилось. Хотя… Точно так же я не верил и в переселение душ, мать их… И вот, я тут, чёрт побери! Но, где Стёпка?
Оказалось, что за сорок дней я настолько выучил маршруты передвижений «своего» тела, что больше не получил ни одного замечания ни от отца, ни от братьев, а на ужин получил не ошмётки еды, оставшиеся после отцовской трапезы, а персональный кусок стерляди, уложенный мне на большую персональную деревянную тарель — почти плоскую круглую миску, больше похожую на маленький щит. Туда же, по указке отца, мачеха положила кулеш из заваренного со вчерашнего вечера ячменя с кусочками сала и мяса сурков.
Поев, я тут же уснул. Набитый едой желудок давил на глаза, и уснул я по-настоящему сладко, впервые в этом мире. Самостоятельно ворочаясь ночью, просыпаясь от укусов каких-то кровопийцев, я, буквально на мгновение окидывал затуманенным взором чёрное небо, с трудом находя в плотном скоплении звёзд знакомые созвездия, и снова засыпал.
Проснувшись, по привычке раньше всех и сбегав «до ветру», я, доев оставшиеся от ужина крохи, запил их водой и сбегал к, пасущимся недалеко и стреноженным, коням. Там у Стёпки был своя любимая кобылка «Муська», которую он подкармливал распаренным ячменём, отложенным вечером перед варкой кулеша.
Ячменём лошадей обычно не кормили. Во-первых, это была еда для людей, а во-вторых, не всякая лошадь разгрызёт твёрдую оболочку зерна. А вот запаренный ячмень лошадям был показан. Даже я знал, что ячмень является сильным кормом и его общая питательность, энергетическая ценность и переваримость
Откуда знал? Да всё детство летние каникулы проводил у бабушки с дедушкой в деревне, что в Краснодарском крае, а там имелась коневодческая ферма. С детства любил лошадей. Вот и сейчас, гладя лошадиный круп, меня вдруг охватила такая «щенячья» радость, что захотелось петь и плясать. Сначала я просто притопывал и что-то бубнил себе под нос ритмичное, а потом, вскинул руки и пустился в казачий пляс.
Мне приходилось в детстве плясать вприсядку, да и на Кубани, где жили все мои родичи, включая и бабушку с дедушкой, танцевали и пели на любых застольях. Поэтому, пройдясь вокруг лошадки с притопами и прихлопами, я стал импровизировать, похлопывая себя то по груди, то по коленям, то по пяткам и носкам, напевая «Ойся, ты ойся, ты меня не бойся. Я тебя не трону, ты не беспокойся».
Глава 2
— Ты кто? — вдруг услышал я свой голос.
Да-да. Именно голос, то есть — звук, вышедший из «моих» уст.
— Э-э-э… Я — Степан, — сказал я теми же губами.
— Это я — Степан, — сказали мои губы и задрожали. Потом из моих глаз полились слёзы, а из моей груди вырвался «рёв». Обычный рёв испуганного ребёнка. Почему испуганного? Да потому, что я понял, что Стенька из этого тела никуда не делся, а «сидел» в нём и наблюдал, как я этим телом управляю.
Тоже испугавшись, я не нашёл ничего умнее, как начать повторять короткую «Иисусову молитву»:
— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного, — мысленно проговорил я, так как уста мои были заняты рёвом. — Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного. — Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного.
Стёпка ревел и ревел, а я повторял и повторял эту молитву. Повторял до тех пор, пока Стёпка не затих и не спросил, шмыгая носом:
— Ты, шмыг, кто? Ангел? Или дух святой?
Я озадачился и после некоторого раздумья, согласился.
— Ну, да. А кто ещё? Слышишь же, что молюсь.
— Шмыг. Слышу. Шмыг.
Я поднял руками подол рубахи, спускавшейся почти до колен и подвязанной бечевой, и высморкался в него.
— Как ты… Моими руками… Гы-ы-ы… Шевелишь…. Гы-ы-ы…
Стенька снова завыл.
— А что же остаётся нам, ангелам, делать, ежели такие олухи, как ты, тонуть собираются, ревут, как бабы, а носы не утирают? Ежели б не я, как бы ты выбрался из реки?
— Так то не я прыгнул в неё, в реку ту… Гы-ы-ы…
— А кто? Я, что ли?
— То бесы меня толкнули… Гы-ы-ы…
— Вот! — назидательно отметил я. — Бесы толкнули, а мне пришлось тебя выручать.
Стёпка вдруг затих, замерев и уставив взгляд лошадке в круп.
— Значит, тебя Бог послал? Ко мне?
Я помолчал, просчитывая варианты развития ситуации.