Степкино детство
Шрифт:
Стоящий впереди других толстый, усатый офицер, с эполетами в бахроме, наклонился к губернатору и что-то сказал — одно или два слова всего. Слов не разобрал Степка со своего тополя, но зато ясно услышал, как губернатор выговорил: «Что-о? Бараки? Полицмейстера Бутовича?» — и круто повернулся к перилам.
— Так вот вы как! Бунтовать? Я вам покажу, как бунтовать. В тюрьме сгною!
И голос у него сразу другой взялся: крепкий, крикливый. Губернатор обвел глазами площадь, топнул каблуком — раз, другой, — а потом застучал часто, дробно,
— На колени! Шапки долой!
Ни звука в ответ. Ни шороха.
И вдруг головы стали клониться. И картузы уже с голов ползут.
Вот-вот на колени брякнутся люди.
И вдруг голос. Один голос на всю площадь.
— Протри глаза, ваше благородие, лето нынче. Не шапки — картузы на нас.
Толпа будто проснулась. Те, что сгребли картузы, снова нахлобучили их на головы. И все разом зашумели, заговорили, закричали:
— Небось барчуков господь не испытует!
— Вашего брата, видать, и холера боится!
— Людей, как собак, хватаете!
— В бараках гноите!
— Зачем народ обижаешь?
— Калмыцкий человек мало-мало кушать нет!
— Чиво смотреть на яво борода!
— Шайтан!
— Сок! [20]
И рук, рук вскинулось над головами — как камышовые заросли на ильменях!
И губернатор обе руки вскинул. Сжал кулаки и затряс ими.
Степка видел, как дрожала на его плечах золотая бахрома эполет, как шевелились его седые усы. И вдруг губернатор выпрямился, схватился за шашку, но сейчас же опустил руку и, ни на кого не глядя, ушел с балкона. За ним — раз-два, раз-два — промаршировали офицеры. А внизу уже слышалась команда:
20
Сок — бей (по-татарски).
— Стой полк!
— Марш полк!
Степка сунул два пальца в рот и пронзительно засвистел.
Над его головой свистел Суслик.
Но дверь на балкон снова отворилась, и оттуда — вот тебе раз! — два монашка вышли, безусые, безбородые. Ни на кого не глядя, они расстелили бархатную дорожку поперек балкона и замерли, не поднимая глаз. И сейчас же из губернаторских покоев вышел поп — прямой, гривастый, с грузным крестом на животе. Ступая по бархатной дорожке, подошел к перилам. Монашки стали по бокам.
«Архиерей, архиерей», — зашелестело внизу, и опять стало тихо.
Архиерей размашисто перекрестился и поднял над перилами балкона волосатые руки в широких рукавах лиловой рясы.
— Дети мои, — как из трубы, загудело на Степку, — пошто восстали на власть? Пророки учили: несть власти аще не от бога. Безбожники-зачинщики подстрекают вас на бунт. Смирите душу кротостью.
Под самым балконом кто-то громко рявкнул:
— У попа была соба-а-ака…
Но архиерей словно
— …Не огорчайте всемилостивейшего монарха… — трубил он с балкона. — Наказание божие падет на главу непокорных. Ибо сказано в писании: зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное…
— Паки и паки, съели попа собаки! — рявкнул тот же голос.
И над всей площадью загремело:
— Паки к паки, съели попа собаки.
В густом гуле пропал голос архиерея. Только волосатый рот его открывался и закрывался, и все поднималась его рука кверху, и все показывала куда-то на золотые маковки соборной колокольни, откуда, верно, должно было упасть наказание на головы бунтовщиков.
— Будя на небо таращиться! — кричали под балконом. — Улетишь!
Архиерей еще раз вскинул глаза к небу и, круто повернувшись, зашагал по бархатной дорожке в темные губернаторские покои.
Монахи, опустив головы в черных скуфейках, пошли за ним.
Тут оно и началось. Какой-то мастеровой, похожий на калмыка, скуластый, черноволосый — он стоял под самым тополем, — вдруг гаркнул поверх всех голов:
— Народы, расступись! Дорогу бревну!
И сейчас же, как просека в лесу, очистилась к губернаторскому дому дорожка, и желтый торец бревна показался на этой дорожке. И, как вчера, облепили бревно руки. Подняли. Раскачали.
— Получай сдачу. Раз, два, три — бери!
И в губернаторские ворота, как вчера в амбары — бах-бах!
Опираясь на плечи людей, над толпой приподнялся конопатчик Кандыба.
— Разрывай мостовую!
Миг один — и в балкон, в балясины, в зеленые ставни застучал серый булыжник.
И сейчас же в ответ булыжнику — цок-цок-цок! — орешками защелкало что-то о ствол тополя. От этих щелчков, как подрезанные, посыпались на землю ветки.
— Смотри, смотри, палят! — закричал сверху Суслик.
— Где, где палят? — Степка закрутил головой вверх, вниз, по сторонам… И вдруг увидел: с колокольни палят. С церкви! Там, под темным колоколом, стоят солдаты плечо к плечу, приткнув к белым рубахам блестящие ружья. Из ружей вылетают ровными рядами, один за другим, молочные клубки и тают в прозрачной синеве.
Тут Степка понял: настоящие пули цокают в дерево. Глянул вниз — и дух занялся. Что это? Как в грозу молния рассекает трещинами тучу, так разбилась, рассыпалась толпа. Людей закружило, завертело и понесло в протоки трех улиц.
Только у самого бревна еще копошились какие-то люди. Они пригибались к земле, хватали камни и швыряли их в губернаторский дом.
«Не убегай! Назад! Назад! Назад!» — слышал Степка их крики.
И вдруг возле бревна что-то затрещало, как трещит горящая лучина. Песок и щебень взметнулись кверху. А люди кругом как-то чудно стали валиться в разные стороны, кто навзничь, кто боком. Один, в малахае, сел вдруг около бревна, голова у него откинулась, малахай свалился на землю, и Степка узнал конопатчика Кандыбу.