Стихи и эссе

Кристенсен Ингер

VI

Я проигрываю это, чтобы нащупать точку, где музыка наталкивается на сопротивление – чтобы сломить это сопротивление и встретиться с музыкой и снова этот дом колосс из шлакоблоков, бетон с остатками тростника с фабричной низины, раствор с отпечатками трёх больших рук эти ослепшие глаза, этот сводчатый конгломерат из миллионов рабочих глаз времён и мест – и золотой кнут как молния над крышей золотой кнут, мои друзья, который висел на его поясе, пылающие слова, которые выжгли себя до самой сердцевины его тела, когда солнце и он гарцевали по пустыне так я представляла себе Рембо с тремя большими руками, две для себя, третья для безвестного так я представляла себе музыку – о эти две мои руки, которые сопротивляются тому, чтобы найти третью и снова этот дом, где негр широко распахнул глаза как прожектора, разъедающие воздух, где кровь негра удобрила каменную кладку монахов, где плодовитая женщина из какого-то уголка мира в углу мексиканского храма родила вот эти свои крики там на улице снег грязная кромка вокруг самого обычного северного дома с книгами, ванной и центральным отоплением, а сверх того лишь с презреньицем к тому что мы потеряли и нашли там в верхней комнате я ищу и ищу свою третью руку, может она спряталась в снегу, может выберется сама, прокрадётся ощупью к сердцу стихотворения, натолкнётся на моё сопротивление посреди стиха я проигрываю это, чтобы нащупать точку, чтобы после этого

уже ничего больше не нащупывать, чтобы замереть на мгновение точкой в доме в теле мира, дать на мгновение невозможный ответ на невозможный поворот моих вопросов – если уж снова проиграть эту невозможную точку за точкой и паузу за паузой вплоть до центра времени, где можно запросто послать прощальное письмо, до десяти, когда почтальон вынимает письма но миленькое письмецо которое ничего без надобности не ворошит в минувшем уже отправлено года этак четыре назад я забыла сегодня тебе рассказать о мужчине в белой униформе который шёл по заснеженной улице, в белоснежных лакированных туфлях и с таковыми же усами, с букетом в левой протянутой руке, как ни в чём не бывало, я думала, он мёртв я забыла рассказать, что я думаю о твоей жизни как о смерти, что я снова и снова погребаю своё тело в твоём теле, что я снова и снова назначаю срок твоему счастью, которое не знает сроков, назначаю срок своим стихам, которые… если бы я могла начать с крика в храме, снова в этом доме, чтобы все они стояли во весь рост, все были жизнью в твоей жизни, жизнью, мои друзья, которая висела на его поясе и пылала, сгорела под африканским солнцем, вернитесь, мои друзья, и объясните вновь и вновь – это чистое золото и зияющая безвестность, как сочувствие у тех, кто говорит о чём угодно другом я думаю о твоей жизни, пусть это пребудет внутри, пусть это пребудет сердцевиной моих стихов

VII

Спиной к своим стихам, к себе самой, к своему слову, я ухожу от себя самой, от своих стихов, от своего слова и погружаюсь всё глубже в своё слово, в свои стихи, в саму себя сквозь вещи мы смогли разглядеть только вещи [9] , вечер и утро в марте, в марте тех дней, сборы за сборами, день за днём, звучит как последовательность, но всё же это лишь слово, март вечер и утро, больше уже не момент времени, но световая масса, которая то вывернется наизнанку, то свернётся обратно, постоянный крик, когда спинной мозг делится на спинной мозг с собственным спинным мозгом и все эти люди выстраиваются бок о бок, хвощи, раскачивающиеся в утреннем тумане, холодок под вечер, когда мы ждём пылающего огня, в котором забьётся сердце кто ещё может думать о красоте, все чужаки толпятся бок о бок в любимом, протянешь ли ему тело, окажется, что протягиваешь слово, которого они не понимают – и кто ещё смеет говорить о красоте понимания — протянешь ли ему хлеб, за него ответит копошащийся сброд то ли из недр земли, то ли из выси: спасибо за пищу, пойдёт и усядется на стуле, чтобы читать газету, не понимая но кто смеет ещё говорить о необходимости понимания я шла как-то по улице, что влилась в другую улицу, а та в улицу за улицей шла я, держась за чью-то руку о страна людей, о земной шар, вихрь засасывающий и выплёвывающий как вертящаяся дверь, кто-то ждёт начеку, кто-то, кто больше, больше, чем зло эта дверь что непрестанно раскачивается между злом и добром, эта дверь которую мы дёргаем и дёргаем и думаем, что нам что-то открылось, которая всегда открывается и закрывается лишь сама по себе эта мельница что мелет и мелет, эти стихи которые она открывает и закрывает как утро и вечер одновременно и что я сама хотела поставить как красивенькое завершение от одного понимания к другому, я забыла времена, места забыла, больше не мои, не моего любимого, не чужаков, не слов, не последовательностей, больше не красоты зла времена и места, а просто так времена и места, струящиеся вперёд и назад сквозь времена и места, и люди носящиеся туда-сюда среди людей над и под бесконечным туда-сюда на миг забыв всё зло мира не верь в ложь, не верь в забвение, не верь в то, что или здесь, или там, верь в человека, может быть случайного из чужаков, будто он, оставив свою чужесть, говорит: я не лгу, мне не лжётся верь что это возможно что все мы потеряли во встрече мой любимый – — ни смерть ни жизнь спиной к смерти и к жизни я ухожу от смерти и жизни и погружаюсь всё глубже в смерть и жизнь, проигрываю эту надрывную тему, думаю, мы слишком часто её упоминали, на этом нашем неведомом языке мы называли её любовью, мне бы называть её так снова и снова, но слово не оказывает такого сопротивления как вещи такого сопротивления как сердца, распахни их, пусть кровоточат сквозь слой за слоем сознания, эти бесформенные бастионы «я», где бродит страх, как безличный баран с современным воздушным мехом из стекловаты как единственная безнадёжная защита от чего? от ещё не выношенной страны людей, которую нам негде вынашивать, от ещё не выстроенного дома, в котором нам некогда жить, от ещё не зачатых детей, которым мы не смеем верить впиши своё имя в их сердца а их имена на своей деснице кто ещё смеет говорить о необходимости понимать, довольно видеть, владеть, знать и всё же Солнце, что пылает и пылает в сердцевине твоего тела, сквозь дитя, что тебе снится, сжигает его, оставляя кучку песка, которую легко смыть как слово с твоих губ о моя боль в твоей жизни, спиной к спине хочу я содрать свою веру, чтобы осталась вера, спиной к слову, пусть слово будет словом, пусть ложь будет ложью, зло будет злом – не забывать, но видеть, как тащит его за собой, этот крест верь что это возможно кто ещё смеет говорить о красоте понимания, кто смеет ещё говорить о сердцевине стихотворения, как будто речь о стихотворении, кто ещё смеет говорит о «сначала», как будто речь о встрече спиной к нашей встрече я ухожу от нашей встречи, всё дальше и дальше в нашу встречу, которая есть встреча вещей с вещами, которая есть встреча времён и мест с временем и местом, которая есть утро и вечер в марте, время года и будущее время, она открыта и закрыта, одновременно ты и чужие позволь здесь на кромке белого, безвестного написать кратко: тебе, мой любимый, ни жизнь, ни смерть, но это слово, которое мы произносим столь часто, на нашем неведомом языке мы называли это любовью

9

Возможно, отсылка к Николаю Кузанскому: через вещи к Богу как к началу вещей.

Это

(Det, 1969)

Prologos

Это. Это было… и всё на Этом. Так Это началось. Оно есть. Идёт дальше. Движется. Дальше. Возникает. Превращается в это и в это и в это. Выходит за пределы Этого. Становится чем-то ещё. Становится [чем-то] большим. Сочетает Что-то-ещё с Тем, что вышло за пределы и Этого. Выходит за пределы и этого. Становится отличным от чего-то-ещё и вышедшим за пределы этого. Превращается в Нечто. В нечто новое. Нечто постоянно обновляющееся. Сразу же становящееся настолько новым, насколько Это только может быть. Выдвигает себя вперёд. Выставляет себя напоказ. Прикасается, испытывает прикосновения. Улавливает сыпучий материал. Растёт все больше и больше. Повышает свою безопасность, существуя как вышедшее за пределы себя, набирает вес, набирает скорость, завладевает [чем-то] большим во время движения, продвигается дальше по-другому, помимо других вещей, которые собираются, впитываются, быстро обременяются тем, что пришло изначально, началось столь случайно. Это было… на Этом всё. Столь иным Это началось. Столь непохожим. [Вот] уже – различие между этим и этим, поскольку ничто не есть то, чем Это было. [Вот] уже – время между этим и этим, между здесь и там, между тогда и сейчас. [Вот] уже – протяжённость пространства между ним и чем-то ещё, чем-то большим, неким Нечто, чем-то новым, что сейчас, в этот момент, было, и тем, что сейчас, в следующий момент, продолжается. Движется. Заполняет [пространство]. Уже достаточно погрузилось в себя, чтобы различать внешнее и внутреннее. Играет,

переливается, клубится. Это: снаружи. И уплотняется: Это внутри. Обретает ядро, вещество. Обретает поверхности, изломы, переживает перепады, падения, возбуждения между отдельными частями, свободную турбулентность. Делает оборот, совершенно новый оборот. Обращается и вращается, его обращают и вращают. И не останавливается в своём развитии. Ищет форму. Оглядывается на прошлое. Оборот за оборотом обретает иной оборот. Берётся в повторную обработку. Виток за витком находит новое выражение. Обретает структуру в непрестанном поиске структуры. К вариациям внутри Этого добавляется материя вовне Этого. Меняет суть. Локализует необходимости, делит текущие функции на новые функции. Функционирует, чтобы функционировать. Функционирует, чтобы другое могло функционировать и потому что нечто другое функционирует. В каждой функции – необходимость новых функций в новых вариациях. Демаскировка всё ещё обращающегося сыпучего материала как катализатор для всего уже слишком твёрдого, того, что нашло свою собственную инерцию и утратило тенденцию к свободным соединениям. Необходимость внешней энергии для замкнутых частей. Неиссякаемой энергии. Толчка извне. Это было тем, чем собиралось быть. Собирается. Это, заставляющее другое делать что-то другое, нечто непосредственное. Принуждает к неудержимому исходу. Принуждает инертное Это к движению. Принуждает всё Это произойти. Это происходит. Это никогда бы не произошло без постороннего Это. Это никуда бы не пришло без враждебного Это. Это и это и это могли бы прекрасно функционировать, но без напряжения, без мощи, без введения в действие отдельных частей, без установления своих правил игры. Без заблуждений. Без ошибок и ловушек, шараханий в сторону и возможностей. Обретшее бытие Это никогда бы не обрело сущности, если бы не существовало существенно отличающееся Это и от своего преизбытка не раздавало бы смерть – настолько медленно, что это напоминает жизнь.

Это стало столь иным, что всего лишь напоминает [жизнь]. Столь сильно преобразившись. [Вот] уже – гораздо больше различий между жизнью и жизнью, чем между смертью и жизнью. [Вот] уже – время в большой степени может быть измерено только в жизни. [Вот] уже – безусловная пустынность пространства, сведённого к вещам. Оказавшихся в предуготовительной игре. Редуцированных до удержанных деталей, которые постоянно отделяются, делятся и дифференцируются, ища различия, ища видимости. Крутятся и переплетаются, извиваются, обращаются, принимают случайный оборот, изгибаются, синхронно искривляются в случайном проявлении, ища очевидную систему. Переформулируют. Подпитывают большие амбиции отдельных элементов: спроектировать Всё или Все-ленную по своему собственному малому образцу. Хотят выглядеть чем-то другим. Не хотят больше выглядеть самими собой. Варьируются столь случайным образом. Испытывают скачкообразные бифуркации. Флуктуируют диффузно.

Модулируют, обретают нюансы, которые сами модулируются, нюансируясь в процессе модуляций. Как попало. Ориентировочно. Ищут форму. Формируют форму, формирующую форму. Выходят за пределы этого. Сохраняют видимости. Ищут не-жизнь, которая не есть смерть. Играют роль. Невозможную для постижения. Входят в роль и не впускают пустоту. Относятся свободно к чужому, враждебному Это – с тем, чтобы быть чужими для себя. Имеют это в себе. Обращаются к враждебному, невовлечённому Это, будучи вовлечены в него. Обуславливают его. Соглашаются с ним. Это вводит в правила игры неотступные нарушения этих правил, как если бы это было неким правилом. Как будто неотступный смертный час был бы само собой разумеющимся оборотом. Как будто ему нужно было лишь правильно обернуться. Смертный час, где же теперь невеста твоя? Столь иначе теперь, в плену системы. Столь свободно.

Это горит. Это Солнце – оно горит. Так долго, сколько требуется, чтобы сгореть солнцу. Так долго до и так долго после эпох, которые измеряются жизнью или смертью. Солнце сжигает само себя. И сожжёт. Когда-то. Когда-нибудь. Промежутки времени, к продолжительности которых не существует восприимчивости. Не существует даже нежности. И когда Солнце погаснет – что жизнь, что смерть давно уже будут одним и тем же, как это было и всегда. Это. Когда Солнце погаснет, Солнце освободится от всего. И от Этого тоже. Это было… на Этом всё. В то же время иногда Солнце всё ещё достаточно избыточно, чтобы раздавать смерть настолько медленно, что она выглядит как жизнь, пока жизнь продолжает фикционировать. Между тем Солнце встаёт, Солнце садится. Свет и тьма сменяют друг друга. Это освещается, проясняется, ослепляет и делается явным в дневное время, готовясь к тому, чтобы стать приглушённым, покрыться тенью, остыть, потемнеть, спрятаться. Это небо – иногда небеса, а иногда тьма. Звёзды отмечают пунктиром расстояния и маскируют пустоту, горят до тех пор, пока Это длится. Или тьма – тотальна, и пустота затянута облаками, темнота скрыта темнотой, временная ночь во временном небе вместо Ничто, напоминает то, что будет дальше, чем будущее. После того, как. После того, как. До тех пор, пока Это длится. В этом сейчас. В следующий миг задаётся расстояние как молния между тьмой и тьмой. Электрические разряды, магнитные бури, химия маскируют эту статику. Эта гармоническая память о Ничто, о тьме без тьмы, о небе без неба и о пустоте без недостающей пустоты, том Ничто, чья гармония гармонических гармоний камуфлируется свободой. Возмещается видимостью. Удерживается вне той жизни, где Солнце восходит и Солнце садится. Так свободно, как только может конфликт формулировать свою устойчивую модель. Так же страстно, так же чувственно, как только может жизнь формулировать свою продолжительность, своё единственное движение. Солнце восходит. На равнине света ложатся в дрейф белые облака. В лавине света вокруг ворочаются бесцветные туманы и сгущаются в водяные фигуры, родные земле, фиксированные в меняющемся цвете. Выставляют себя напоказ. Двигают. И двигаются. Как попало. На ощупь. Ищут форму. Находят игру. Играют роль, формируют игру, в сильном восходящем потоке перекатывают инертный пар по небу, как будто ведут речь о свободе. Так, значит, речь о свободе. Солнце восходит и солнце заходит. Системная игра. Более реальное небо.

Это медлит. Находит место в мире и медлит в каком-то другом мире. То место, нпрм., где Тихий океан перекатывает один, два, три континента в Атлантический, и наоборот. Нпрм. Но медлит в каком-то другом мире. Это встаёт, бросается в начала, быстро превращается в пену и распыляется на усовершенствованные части en masse. Но медлит в каком-то другом мире. Формирует свет длинными волнующимися периодами, цитирует попутно небо, рефлектирует, плетёт блестящие идеи, они уже проявляются в цвете, но медлят, темнея, в другом мире. Впадают в крайности и останавливаются на сверкающей поверхности: ламе, сатин, люстрин. И натягивают ткань. Статическое, гладкое, скользит над всем, как если бы это было всё. Но в каком-то другом мире? Пропитывают безупречную чистоту пятнами, обостряют её до светочувствительного, нового экстаза. Мнут то, что гладко, сжимают то, что податливо, бросаются в бегство от самих себя, стихий(-ное) смешивание. Вода и воздух. Анти-свет и свет, внутри-светящееся, само-светящееся Это. Море, льющее через край кислород и солнечные блики, поднимающее в день полного штиля божественную солнечную бурю, находит гиперболическое выражение полёта и перетекает в седьмое небо, в интерференцию между волнами света и воды, рушится, уходит под поверхность, где море купается в море света. Но не горит, ещё более смертоносное: это море Икара. Другой мир. Нпрм., беззвучный мир звуков, что молчит в своём собственном мире. Мир поверхностей, погружённый в самого себя.

Или постоянно кипящий, бурлящий, переливающийся жемчугом мир, под наркозом тишины. Неугомонный, беспокойный мир анестезии, светящаяся тьма, где свет и тьма – это лишь проявления недостатка интерференции между светом и тьмой. Жизнь, что гораздо более опасна, чем Это. Другой мир, что функционирует как образ смерти в мире.

Так ощутимо. [И вот] уже – разница между смертью и смертью гораздо больше, чем между жизнью и смертью. [И вот] уже – пространство в целом может быть измерено смертью. Отсутствующая безусловная пустыня сводится к бытию. Ожидание. Медлит в другом мире. Захвачена своей вечной игрой. Сводясь к неудержанным деталям, что постоянно сближаются и соединяются, сопоставляются, комбинируются, ищут уплотнений. Ищут видимости, находят, нпрм., бездомное Это. Это – Летаргическое море.

Это пришло, чтобы остаться. До тех пор, пока Это длится. Это нашло своё окончательное местоположение. В течение некоторого времени. Отлилось в устоявшиеся формы. (Которые могли бы быть сформированы по-другому.) Нашедшее своё устойчивое проявление. (Которое может свободно обратиться в другое Это.) Привело себя в порядок, установило себя, нашло себе место. Мир пришёл в мир. Внутри мира. Привёл свою видимость в порядок. Нпрм., в мире камня, нпрм., в очертаниях континентальных шельфов, незыблемых скрытых смыслов, что ведут свой путь через горные хребты, приходят однажды как скальные формации, слой за слоем непроходимых затверженных смыслов, так хорошо проработанных, в своём собственном мире. Глубже смысла, без всякого смысла, в химическом сне, утихомиренно. Это было то, что двигалось, находило себе место и теперь постоянно успокаивается. Как слюда, гнейс и гранит. Как серный колчедан и кварц. Как усмирённая лава, базальт, диабаз. Ища окаменелую перспективу. Находя её застывшей в блеске преувеличенных проявлений. Одухотворений. Прозрений, замешанных – на киновари и цинковых белилах. На золоте и серебре, платине. Твёрдые формы явной видимости, видимости чистого значения. Подземные игры. Нпрм., играющие тёмные кристаллы, отдающие свои светящиеся краски вслепую. Чёрный рубин, сапфир, бирюза. Чёрное прозрачное стекло, алмаз. Чёрные белые опалы. Чёрное белое. Тонкие структуры организованных беспорядков, скрытые переходы между жизнью и смертью. Неуязвимая игра. В уязвимом мире.

Это словно взято из воздуха, и распространяется, формируется, а может и словно распуститься из Этого, распускается и приносит плод. Столь экзальтированный. Свет и СО₂, явленные однажды в уникальной зелё-ной ткани, прибавляющей в объёме. Лето. Набирающее силу, как трава, маскирующее папоротником землю, тайные следы к возобновлению, покрывает её деревьями, кустарниками. Рост. Достигает адекватного выражения, но все же эта адекватность никогда не полна, всегда остаётся подразумеваемое, движение в тень листвы. Оборачивается наизнанку, приходит со скрытыми отсылками к отсутствующему, враждебному, к экстазу. Прибегает к новым методам, чтобы сыграть страсть, страсть к зелёному, увертюру, где неуязвима только сама уязвимость. Одно лето. [Которое] лета не делает. Но лето изморённое, что приходит опять и опять, лето опустошённое, что откладывается до возвращения своего следующего щедрого прихода, лето пыльное, восстающее из пыли, делает смерть бессмертной. Как будто не отводящее от себя глаз Это обращено в себя, отцветшее Это] и есть цветение, а продуктивность – весь жалкий результат. Лето, определяемое как зима. Носящее маску. Играющее свою игру до конца, свою двойную игру. В красочном поединке с самим собой. Носит небрежно свой зелёный плащ, накинув на оба плеча, готовое к тому, чтобы выглядеть как лето. И повторяет: Лето умерло, лето прекрасно может распуститься зеленью. Ещё раз выгнать свежие побеги, чтобы достичь самого сочного проявления, повторить цветущий распад.