Стихи и эссе
Шрифт:
Конец.
Предисловие Одена к сборнику стихов Иосифа Бродского (1973) [381]
Каждый требует от поэзии двух вещей. Во-первых, это должен быть умело созданный устный объект, в котором действительно соблюдаются правила языка, на котором он написан. Во-вторых, должно быть сказано нечто существенное о действительности, обычной для всех нас, но воспринятой с уникальной точки зрения. То, что говорит поэт, никогда не говорилось прежде, но, как только он сообщает это, его читатели считают законным присваивать это мнение себе.
381
Перевел
Действительно точно судить о стихотворении, как устном объекте, могут, конечно, только люди, которые владеют тем же самым родным языком, что и его сочинитель. Не зная русского языка и поэтому вынужденный базировать свое суждение по английским переводам, я могу сделать не более чем предположение. Моя главная основа для этого того, чтобы высказывать свое суждение, переводы Профессора Кляйна показали себя с лучшей стороны по отношению к оригиналам, — и убедили меня, что Иосиф Бродский является превосходным мастером. Например, в его длинной Элегии для Джона Донна слово "спит" упоминается, если я точно подсчитал, пятьдесят два раза. Такое повторение, возможно, очень легко стало бы раздражающе и неестественно, но фактически, виртуозно обработано.
Кроме того, эти переводы ясно показывают, что господин Бродский владеет разными интонациями, от лирической "Рождественский романс" и элегической "Стихи на Смерти T. С. Элиота" до гротескной "Два Часа в Пустом Резервуаре", а также может обращаться с равной непринужденностью как с широким разнообразием ритмов и метров, коротких и длинных строк, так и с ямбами, aнапестами, мужскими и женскими рифмами, как, например, в "Прощайте, мадемуазель Вероника":
Если кончу дни под крылом голубки, что вполне реально, раз мясорубки становятся роскошью малых наций — после множества комбинаций Марс перемещается ближе к пальмам; а сам я мухи не трону пальцем…Об уникальности и, в то же самое время, об универсальной уместности видения поэта, легче судить иностранцу, так как это не зависит от языка, на котором стихотворение написано. Господин Бродский не легкий поэт, но даже поверхностное чтение показывает, что, как Ван Гог и Вирджиния Вулф, он имеет экстраординарную способность представлять материальные объекты в таинственном виде, вестниками из мира невидимого. Вот — несколько примеров.
Все чуждо в доме новому жильцу. Поспешный взгляд скользит по всем предметам, чьи тени так пришельцу не к лицу, что сами слишком мучаются этим. Огонь, ты слышишь, начал угасать. А тени по углам — зашевелились. Уже нельзя в них пальцем указать, прикрикнуть, чтоб они остановились. Подушку обхватив, рука сползает по столбам отвесным, вторгаясь в эти облака своим косноязычным жестом. О камень порванный чулок, изогнутый впотьмах, как лебедь, раструбом смотрит в потолок, как будто почерневший невод. …и зонт сложи, как будто крылья — грач. И только ручка выдаст хвост пулярки. Не то, чтобы весна, но вроде. Разброд и кривизна. В разброде деревни — все подряд хромая. Лишь полный скуки взгляд — прямая.В отличие от творчества некоторых своих современников, господин Бродский, кажется, продолжает внешне, то, что можно было бы назвать традицией ''общественной'' поэзии, начатой еще Маяковским. Хотя никогда не использует ее фортиссимо. Действительно; такого оригинала, как господин Бродский, я склонен классифицировать как традиционалиста. Во-первых, он показывает глубокое уважение и любовь к прошлому своей родины.
Вот так, по старой памяти, собаки на прежнем месте задирают лапу. Ограда снесена давным-давно, но им, должно быть, грезится ограда. Их грезы перечеркивают явь. А может быть, земля хранит тот запах: асфальту не осилить запах псины. И что им этот безобразный дом! Для них тут садик, говорят вам — садик. А то, что очевидно для людей, собакам совершенно безразлично. Вот это и зовут: "собачья верность". И если довелось мне говорить всерьез об эстафете поколений, то верю только в эту эстафету. Вернее, в тех, кто ощущает запах.Он — также традиционалист в том смысле, что его интересует то, что во все времена интересовало большинство лирических поэтов, то есть, общение с природой, человеческие артефакты, любовь или дружба, и размышления о месте и назначении человека, о смерти, и смысле жизни.
Его поэмы аполитичны, возможно, этим можно объяснить, почему он, пока, не в состоянии получить официальное одобрение, поскольку я не могу найти ничего такого, что самый строгий цензор мог бы назвать ''подрывным'' или ''безнравственным''. Единственные строки, которые можно было бы очевидно назвать ''политическими'':
Адье, утверждавший "терять, ей-ей, нечего, кроме своих цепей". И совести, если на то пошло.чувство, с которым, конечно, любой классический Марксист согласился бы. Что касается его артистического кредо, никакой поэт не поссорился бы с
Наверно, тем искусство и берет, что только уточняет, а не врет, поскольку основной его закон, бесспорно, независимость деталей.После чтения переводов Профессора Кляйна, я без колебаний объявляю, что, в русском языке, Иосиф Бродский является поэтом первого сорта, человеком, которым его страна должна бы гордиться. Я очень благодарен им обоим.
ЛЕКЦИИ УИСТЕНА ОДЕНА О ШЕКСПИРЕ
Не будет преувеличением сказать, что у предлагаемой вниманию читателя книги два автора. Пожалуй, первый из них — Шекспир, полумифический нарвал, сокрытый в глубине своих текстов. Второй автор (капитан смело рассекающего шекспировские строки корабля) — поэт Уистен Оден. В сентябре 1946 года газета "Нью-Йорк Тайме" сообщила, что "У X. Оден, поэт и критик, прочтет курс лекций о Шекспире в Новой школе социальных наук. Г-н Оден сообщил, что курс займет два семестра и охватит все шекспировские пьесы в хронологическом порядке". За плечами у Одена, уже известного в то время тридцатидевятилетнего поэта, был значительный опыт преподавания и литературных чтений в Англии и Соединенных Штатах. По свидетельствам современников, лекции в Нью-Йорке пользовались огромным успехом: большая аудитория Новой школы социальных наук, в манхэттенском квартале Гринвич-виллидж (где жил тогда и сам Оден), была заполнена до предела (на каждой лекции присутствовали до пятисот человек), а входные билеты продавались у дверей. Впрочем, Оден, считавший всякую литературную критику лишь "живой беседой" и "совокупностью цитат", выбрасывал, по собственному признанию, наброски и черновики лекций.