Стихи

Кибиров Тимур Юрьевич

19

И если нам разлука предстоит… Да что уж «если»! Предстоит, конечно. Настанет день – твой папа многогрешный, неверный муж, озлобленный пиит, лентяй и врун, низвергнется в Аид. С Франческой рядом мчась во мгле кромешной, воспомню я и профиль твой потешный, и на горшке задумчивый твой вид! Но я взмолюсь, и Сила Всеблагая не сможет отказать мне, дорогая, и стану я являться по ночам в окровавленном саване, пугая обидчиков твоих. Сим сволочам я холоду могильного задам!

20

Я лиру посвятил сюсюканью. Оно мне кажется единственно возможной и адекватной (хоть безумно сложной) методой творческой. И пусть Хайям вино, пускай Сорокин сперму и говно поют себе усердно и истошно, я буду петь в гордыне безнадежной лишь слезы умиленья все равно. Не граф Толстой и не маркиз де Сад, князь Шаликов – вот кто мне сват и брат (кавказец, кстати, тоже)!.. Голубочек мой сизенький, мой миленький дружочек, мой дурачок, Сашочек, ангелочек, кричи «Ура!» Мы едем в зоосад!

Январь – май 1995

VIII ИСТОРИЯ СЕЛА ПЕРХУРОВА

Компиляция

– Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?

Андрий был безответен.

Н. В. Гоголь

Июльский полдень золотой жужжал в сто тысяч жал. Не одолев и полпути, взопрел я и устал. Натерла сумка мне плечо, кроссовки ноги жгли, лицо запорошила пыль иссушенной земли. С небес нещадно шпарил зной. Вострянск навозом пах. Промчался мимо самосвал, взметнув дорожный прах. И было ясно мне вполне, что зря я пиво пил. Тяжелый и нечистый хмель К земле меня клонил. Ни облачка, одни дымки химкомбинатских труб. Ворона нехотя клюет сухой лягушкин труп. И в поте своего лица, в нетрудовом поту по рытвинам моей страны я медленно бреду. Вокруг земля – на сотни верст, на сотни долгих лет картошкою покрыта вся. Чего ты? Дай ответ! Молчит, ответа не дает прибитый глинозем. Проселочный привычный путь до боли незнаком. Так был здесь соловьиный сад или вишневый сад? Вон бабка роется в земле, задравши к небу зад. Терпи, казак, молчи, козел, мы скоро отдохнем. Одноколейку перейдя, в сосновый бор войдем. Пахуча хвоя и смола, дремотна тишина, и даже песня комаров блаженна и нежна. И вот перхуровский погост. Вот тут и прикорнем под сенью скорбною листвы, под бузины кустом. Вот тут они лежат себе, их много набралось — кто собирал на монастырь, кто созидал совхоз. Вот тут из арматуры крест, тут – рыжая звезда, с фаянсовым портретом тут бетонная плита. Пластмасса неживых цветов теряет цвет и вид. Цветет сорняк, гниет скамья, стакан в траве блестит. Там дальше – мрамор и гранит и об одном крыле надгробный ангел накренен к кладбищенской земле. Развалины часовни там, там ржавчина и тлен. Рисунки местных пацанов куражатся со стен. Я слышу Клии страшный глас — невдалеке звучат людская молвь, стеклянный чок, ненормативный мат. Кого-то поминали там, глотали самогон. «Ты не стреляй в меня, братан!» — орал магнитофон. Дремота

сковывала страх, преображала бред. Мне в общем-целом все равно на склоне этих лет. И стало трудно понимать усталому уму. Уснул лирический герой, и снится сон ему: Пресветлый Аполлин и вы, парнасски сестры, Священным жаром днесь возжгите праздный дух! Да лиры по струнам легко летают персты, Да мусикийский звон переполняет слух! Полнощных стран певцу даруйте мощь словесну, Приятство звучных рифм и выдумку чудесну, Струи кастальской блеск, прохладу, чистоту. Избавьте росский штиль от подлых выражений, Но и превыспренних пустых воскликновений, Депро и Флакка мне даруйте простоту. Я днесь потщусь воспеть не ярый огнь Беллоны, Не гром хотинских стен, не крови смертной ток, Не ратей росских мощь, презревшу все препоны, Низринувшу во прах кичливых готфов рог. Не дмитесь впредь, орды агарян богомерзских, Вострепещи, сармат безстудный и предерзский, Петровой дщери меч коварных поразит! Да воспоет его Пиндар краев славянских! А мне довлеет петь утех приют селянских, Натуры мирной сень, как древле Теокрит. Позорищем каким восхищен дух пиита? Куда меня влечет звук лирныя струны? Се кров семейственный героя знаменита, Почившего от бурь на лоне тишины. Здесь не прельщают взор ни злато, ни мусия, Роскошества вельмож, суетствия драгие Не блещут в очи вам, но друг невинных нег Обрящет здесь покой от жизни коловратной, Здесь не Меркурия – Гигею чтут приятну, Любовь здесь властвует и незлобивый смех. Воитель Севера, в походах поседелый, Хозяин встретит вас с почтенною женой, Вас дочерей его окружит сонм веселый — О младость резвая, Астреи век златой! В сем доме не в чести повесы-петиметры, У коих во главах одни витают ветры, Афея злобного не встретишь, ни ханжу, Жеманниц не найдешь и филозофов модных. Здесь вкуса здравого и чувствий благородных, Веселостей живых приют я нахожу. А стол уж полон яств – тут стерлядь золотая, Пирог румяно-желт, зелены щи, каймак, Багряна ветчина и щука голубая, Хвалынская икра, сыр белый, рдяный рак. Морозом искрятся хрустальные графины, токай и мозель здесь и лоз кубанских вины, С гренками пиво тож и добрый русский квас! Рабы послушливы, хозяйка добронравна, Беседа без чинов всегда легка, забавна. Диван пуховый ждет после обеда вас. Иль библиотека, обитель муз и граций, Где дремлет сонм творцов, дививших прежде мир — Анакреонт, Софокл, Ешилл, Лукан, Гораций, Тибулл, Овидий, Плавт, Терентий и Омир, Мальгерб и Молиер, Корнелий вдохновенный, Камоэнс, Шекеспир, хотя непросвещенный — Для пользы, для забав сии мы книги чтем. А из гостиной песнь приятна долетает, Музыкой томною слух нежит, услаждает, Перстам девическим покорен, тихогром. Иль выйдем в дивный сад, где естества красоты Художеством де Лиль усугубить возмог. Цереры зрим плоды, румяные щедроты, Там белизну лилей, там пурпурный щипок. Зефира легкого прохладно повеванье, Сильфиды пестрых крыл между дерев мельканье Желанны, сладостны чувствительным сердцам. Там дальше зелень рощ, там стклянных вод струенье, Там тучны пажити, там нив златых волненье, Там пастушка свирель, сыны натуры там Живут в довольствии, Царю и Богу верны, Там добродетельми украшен Силин Флор, И в низком звании мы зрим дела примерны, А скаредны сердца не скроет злат убор. Невинность, праведность – вот истинно богатство, Богобоязненность – вот высший дар небес! Там девы юные бычка с парнями пляшут, Лукавый мельник там, колдун, обманщик, сват, Там на московской славноей на заставе, там на московской славной на заставушке, ай на московской славноей на заставе ай-то стояли святорусские богатыри еще стояло их двенадцать святорусскиих а как по ней-то по московской по заставушке а и пехотою никто да не прохаживал ай на добром кони никто тут не проезживал ай серый зверь еще да не прорыскивал ай черный ворон птица не пролетывал ай через эту славную-то заставу а еще едет поляничища удалая а удалая поляничища великая а и конь-то у нее да как сильна гора ай она-то на кони как сенна копна у ней шапочка надета на головушку ай пушистая-то шапочка завесиста спереду-то не видать личка румяного и сзаду-то не увидеть шеи белоей она ехала собака насмеялася не сказала Божьей помочи богатырям она едет прямоезжею дороженькой прямоезжею дорожкой к стольно-Киеву она ездит по раздольицу чисту полю она ездит поляница сама тешится на правой руки у ней-то соловей сидит на левой руки у ней да жавроленочек она кличет-выкликает поединщика супротив себя да кличет супротивника говорит она собака таковы слова ай приеду я во славный стольный Киев-град ай разорю-то я славный стольный Киев-град а я чернедь мужичков-тых всех повырублю а и Божьи церкви я да все на дым спущу а Владимиру-то князю голову срублю со Опраксией его да с королевичной еще старыя казак да Илья Муромец говорил он тут Илюша таковы слова ай же братьица мои да вы крестовые ай богатыря вы славны святорусские ай удалая дружинушка хоробрая на бою-то мне-ка смерть да не написана я поеду во раздольицо чисто поле поотведаю я силушку великую да у той у поляницы у удалою говорил ему Добрынюшка Микитинец ай же старыя казак да Илья Муромец ты поедешь во раздольицо чисто поле да на тыя на удары на тяжелыи да й на тыя на побоища на смертныи нам куда велишь итти да й куда ехати? говорил-то им Илья да таковы слова ай же братьица мои да вы крестовые поезжайте-тко раздольицом чистЫм полем заезжайте вы на гору на высокую посмотрите вы на драку богатырскую надо мною будет братцы безвременьице так поспейте ко мне братьица на выруку. Меж тем светало. Первый луч денницы Сквозь туч холодных заалел. Уже султан домашней птицы Кири-ку-ку свое пропел, Уж поселянин, пробудившись, На Божий лик перекрестившись, Принялся за привычный труд, Уже морозные узоры В сиянии младой Авроры Горят на окнах и кладут Свой блеск на штофные обои, На Бахуса стекло пустое, На стол, на изразцы печи, Уже при свете дня свечи Бледнеет позабытый пламень, И наконец, промолвив: «Amen!», Арсений встал. «Пора, мой друг! Я еду. Свидимся ли снова? Мой жребий темен. Если вдруг… А впрочем, Двинский, что ж такого? Взгляни внимательно вокруг На скуку поприща земного! Все та ж комедия – глупец Злодею рабствует послушно, Везде ярем или венец, Везде тиран иль малодушный! Предрассуждений вечных тьму Изгнать не в силах Просвещенье, Тельцу златому одному Кадят людские поколенья. Дурачествам тщеты мирской Сполна я отдал дань. Довольно! Как английский изгнанник вольный, Оставя мирный кров родной, Судьбу вверяя бурным волнам, Не вижу я, о чем жалеть, Чем дорожить, зачем терпеть Существенности тяжкой бремя, И кстати ль мне в мои лета Мечтаньям вновь предаться? Время, Как ветр холодный, без следа Развеяло туман желаний, И юных грез, и упований. И ныне – что осталось мне? Ужель с душою охладелой В докучной лени, в полусне, Без мыслей, без страстей, без дела Остаток жизни провождать? Нет, друг мой, рок судил иное. И не тебе меня держать. В философическом покое Я не способен прозябать. Ты помнишь, Двинский, юность нашу? Клико, Моэта и Аи Сверкали пенные струи, Переполняя жизни чашу. Лобзанья ветреных Армид, Младого дружества обеты, Гражданства строгие заветы, Напевы чистых аонид, Любовь к отечеству святая, Покой уединенных дум, Вакхических собраний шум — Все было внове! Присягая На Вольности алтарь принесть Цвет юности, готовя месть Тиранам, не остыв от хмеля, Кинжалом Занда иль Лувеля Мы потрясали…. Но давно Все это сделалось смешно. А все ж мудрей всего на свете Мне кажется строка из Гете: «Gib meine Jugend mir zur"uck!» Засим расстанемся, мой друг. Будь счастлив, мой ленивец славный, Скептический анахорет, Отступник света и сует, Философ острый и забавный! Ты выбрал, Двинский, часть благую, В халат и феску облачась, В глуши селенья заключась, Смеясь на бестолочь людскую, Вкушая сладостный досуг С бокалом, чубуком и книгой, Стеснительных условий иго Ты рано сбросил, милый друг. Средь бригадирш обоих полов Средь злобных сплетней, пошлых вздоров Ты сохранил и ум, и вкус, И благосклонность строгих муз. Простимся ж, брат!..» И вот уж тройка В пыли морозной мчится бойко. Арсений сумрачно глядит На открывающийся вид. Его Автомедон брадатый В тулупе, с красным кушаком Еще изрядно под хмельком Знай погоняет. Вот уж хаты Последние мелькнули, лес Сосновый поредел, исчез Из виду купол колокольни, И резвые выносят кони Героя в поле. Мерный бег, Песнь заунывная возницы, Блистающий на солнце снег Так усыпительны. Клонится Ко сну Арсений мой, согрет Под мехом полости медвежьей… Он пробужден незапно. Вежды Открыв, он видит – солнца свет Все так же ясен, небо сине, По белой стелется долине След санный ровно. Но ямщик Уже коней остановляет И, снявши шапку, обращает К нему свой оробелый лик: «Ох, барин! Лучше б воротиться!» — «Зачем же?» – «Долго ль до беды!» — «Да толком говори!» – «Кружится Пороша в поле». – «Нам езды Не боле двух часов осталось. Езжай!»… Но вскоре разыгралась Метель. Все небо облегла, Нависла туча снеговая. Окрестность поглотила мгла. Свирепый ветр завыл, играя. Смешались небо и земля. Сокрылись снежные поля. Метель и злится, и рыдает, И воем сердце надрывает. «Ну, барин, все, беда – буран! Дороги нет!» – «Да ты, брат, пьян! Пошел!» – «Ой, барин, нету мочи! Мы сбились. Коням тяжело. Летучий снег слипает очи. Следы сугробом занесло. Что толку нам кружиться доле…» И кони встали. Что там в поле? А кто их знает. В чистом поле во чистом поле во раздолье во том-ка во раздольице чистом поле едет старыя казак да Илья Муромец еще едет он Илья да на добре коне посмотреть на поляницу на удалую как-то ездит поляница во чистом поли она ездит поляница сама тешится она шуточки-то шутит не великии ай кидает она палицу булатную ай под облаку она да под ходячую ай одною рукой палицу подхватыват как пером-то лебединыим поигрыват подходил-ка тут Илья он ко добру коню да он пал Илья на бедра лошадиныи говорил-то как Илья он таковы слова ай же бурушко мой миленький косматенький послужи-тко мне еще да верой-правдою верой-правдой послужи-тко неизменною ай по старому служи еще по-прежнему не отдай меня ты ворогу в чистом поли чтоб срубил мне супротивник буйну голову ай садился тут Илья он на добра коня й он наехал поляницу во чистом поли поляницы он подъехал со бела лица поляницу становил он супротив себе говорил он поляницы таковы слова ай же славна поляница ты удалая ай же надобно нам силушкой померяться приударим-ка во палицы булатныи ай тут силушку друг у друга отведаем они съехались с чиста поля с раздольица й приударили во палици булатныи они били друг друга да не жалухою да со всей своей со силы богатырскоей у них палицы в руках да й погибалися ай по маковкам они да й отломалися они друг друга не сшибли со добрых коней не убили они друг друга не ранили й никоторого местечка не кровавили говорили-то они да промежду собой как нам силушку друг у друга отведати? приударить надо в копья в муржамецкии тут мы силушку друг у друга й отведаем припустили они друг к другу добрых коней приударили во копья муржамецкии они друг друга-то били не жалухою не жалухою-то били по белым грудям так у них в руках-то копья погибалися а й по маковкам-то копья отломилися они друг друга не сшибли со добрых коней не убили они друг друга не ранили никоторого местечка не кровавили говорили-то они тогда промеж собой надо биться-то нам боем-рукопашкою тут у друг друга мы силушку отведаем как сходили они тут да со добрых коней опустилися на матушку-сыру землю стали биться они боем-рукопашкою еще эта поляничища удалая а й весьма она была да зла-догадлива й учена была бороться об одной руке подходила-то она да к Илье Муромцу подхватила-то Илью да на косу добру да спустила-то на матушку-сыру землю да ступила Илье Муромцу на белу грудь она брала-то рогатину звериную заносила-то свою да руку правую заносила она руку выше головы опустить хотела руку ниже пояса. Меж тем уж вечер наступил, а спор в гостиной Не затихал. Петр Павлович, зардевшись И как-то странно щурясь, продолжал: «Вы спрашивали о моих принсйпах? Ну что ж, извольте! С некоторых пор Я, слава Богу, перестал стыдиться Выказывать свой образ мыслей. Да-с, Я – западник! Я предан всей душою Европе, то есть, говоря точней, Цивилизации! Не усмехайтесь, Я повторю – ци-ви-ли-за-ци-и!» Он произнес отчетливо, раздельно И с удареньем каждый слог: «Одно Лишь это слово чисто и понятно, А все другие – слава ли, народ, Славянство, воля ваша, пахнут кровью». «Да вы Россию любите ль?» – «Скажу Цитатою – Odi et amo!» – «Полно, Уж вы и до латыни добрались! — Не выдержала Марья Николавна. — Пора уже и честь нам знать. Прощай, Матвей Иванович!» Но Панин объявил, Что хочет проводить гостей хотя бы До Шилькова… Закат уж догорел. Ночь наступила, но прогретый воздух Был тих и ароматен. Быстро, ровно Неслась карета. Панин ехал рысью, Держась рукой за дверцу. Лизин профиль, И россыпь первых звезд, меж черных крон Мелькающих, и мерный стук копыт, И где-то справа огонек костра — Все это, гармонически сливаясь В щемящую мелодию, сближало Все больше их, сердца переполняя Отрадою и грустью. Эта ночь Навек соединила их, и каждый Знал – что бы ни случилось, никогда Они уже не смогут позабыть То ощущенье полного слиянья, Которое дается человеку Один лишь раз… А на пути обратном Счастливый Панин, зная наперед, Что этой ночью он заснуть не сможет, Зайти решил в Притынный кабачок. Не каждый из читателей, должно быть, Имеет представление о сельских Великорусских кабаках. Устройство Их чрезвычайно просто – из сеней Вы попадаете в избу, перегородка Пространство делит надвое. Две-три Пустые бочки, лавки, и на полках Различных штофов множество. Степенный За стойкой целовальник, Пров Назарыч, Известный всей округе. Панин знал Его довольно коротко… В тот вечер В Притынном кабаке гулял с друзьями Из Жиздры рядчик, славящийся пеньем, Которого Ардашева сынок Звал tenor'ом di grazia. Войдя, Матвей увидел рядчика стоящим Перед большой компанией. Он пел С какой-то залихватскою, веселой, Простонародной удалью и страстью. Он пел, и перед слушателем живо Вставали сцены русской жизни – вот над Муромцем лихая поляница да та ли поляничища удалая она руку заносила выше головы опустить хотела руку ниже пояса на бою-то смерть Илье и не написана ай по Божьему еще ли по велению у ней рученька в плече да застоялася во ясных очах у ней да помутился свет она стала у богатыря выспрашивать ай скажи-тко ты богатырь святорусскии тебя как-то молодца да именем зовут звеличают удалого по отечеству? еще старыя казак-от Илья Муромец разгорелось его сердце богатырское й он смахнул Илья своей да правой ручушкой да он сшиб-то поляницу со белой груди он скорешенько скочил на резвы ноженьки он хватил как поляницу на косу бодру да спустил он ю на матушку-сыру землю да ступил он поляницы на белЫ груди ай берет-то он Илья да свой булатный нож а и здынул-то он ручку выше головы опустить он хочет ручку ниже пояса ай по Божьему еще ли по велению права ручушка в плечи-то остоялася в ясных очушках еще да помутился свет тут он стал у поляничищи выспрашивать да й скажи-тко поляница попроведай-ка ты коёй земли скажи да ты коёй литвы еще как-то поляничку именем зовут удалую звеличают по отечеству? говорила поляница й горько плакала ты удаленький дородный добрый молодец ай ты славныя богатырь святорусскии когда стал ты у меня да и выспрашивать я про то тебе ведь стану и высказывать есть я родом из земли да из тальянскоей у меня есть родна матушка честна вдова да честна вдова она ведь все калачница калачи она пекла меня воспитала ай до полного она да ведь до возрасту тут иметь я стала силушку великую й отпускала меня мать да на святую Русь поискать себе еще да родна батюшку поотведать мне себе да роду племени ай тут старый-от казак да Илья Муромец он скорешенько скочил да со белой груди ай он брал-то ю за ручушки за белые ай он брал-то ю за перстни золоченые он здынул-то ю со матушки-сырой земли а становил-то он ю на резвы ноженьки на резвЫ ножки он ставил супротив себя целовал ю во уста он во сахарные называл ю себе дочерью любимою а когда я был во той земле тальянскою три году служил у короля тальянского да я жил тогда у той да у честной вдовы у честной вдовы у той да у калачницы у ней спал я на кроватке на тешвоей да на той-то на перинке на пуховоей у самой ли у нее да на белой груди й они сели на добрЫх коней разъехались да по славному раздольицу чисту полю еще старый-от казак да Илья Муромец он вернулся к своему да ко белу шатру да и лег-то он тут спать и проклаждатися а после бою он лег-то да после драки после бою-рукопашки отдыхать. Меж тем все та же декорация. Но нет Ни занавесей, ни картин на стенах. Смеркается. Не зажигают свет. И странные клубящиеся тени Усугубляют чувство пустоты, Тоски и безотчетного смятенья. Как на продажу сложены холсты И мебели остатки в угол дальний. Но на рояле нотные листы Еще белеют в полумгле печальной Уже у боковых дверей лежат Узлы, баулы, чемоданы. В спальню Открыты двери настежь. Старый сад За окнами темнеет оголенный. За сценой глухо голоса звучат. Купец застыл, немного удивленный, Перед забытой в спешке на стене Ландкартой Африки. Конторщик сонный Увязывает ящик в стороне. А рядом молодой лакей скучает С подносом. Неожиданно в окне Виденьем инфернальным возникает, Мелькает Некто в красном домино. И снова все тускнеет, затихает, Смеркается. Уже почти темно. Вот бывшая хозяйка с братом входит. Она не плачет, но бледна. Вино Лакей украдкой тянет. Речь заходит О новой книге Мопассана. Брат Насвистывает и часы заводит. В дверях барон с акцизным говорят О лесоводстве. В кресле дочь хозяйки Приемная сидит, потупя взгляд. Студент калоши ищет. В белой лайке Эффектно выделяется рука Штабс-капитана. Слышны крики чайки За сценой. Входит, на помин легка, Невестка располневшая в зеленом Несообразном пояске. Близка Минута расставания. С бароном Какой-то странник шепчется. Опять Мелькнуло Домино. Лакей со звоном Поднос роняет. Земский врач кричать Пытается. А беллетрист

усталый Приказывает на ночь отвязать Собаку. Управляющий гитару Настраивает. Гувернантка ждет Ответа. Из передней входит старый Лакей в высокой шляпе. Дождь идет. Входя, помещик делает движенье Руками, будто чистого кладет Шара от двух бортов. А в отдаленье Чуть слышно топоры стучат. И вновь В окне маячит красное виденье, Кривляется. Уже давно готов И подан экипаж. На авансцену Герой выходит. Двое мужиков Выносят мебель. Разбирают стены. Уходят, входят в полной темноте. Все безглагольным и неизреченным Становится внезапно. Ждут вестей. Бледнеют. Видят знаки. Внемлют чутко. И чают появления гостей Неведомых, грядущих. Сладко, жутко, Не очень трезво. Театр-варьете Насчет цензуры отпускает шутки. Маг чертит пентаграмму. О Христе Болтают босяки. Кружатся маски — Пьеро, припавший к лунной наготе, Маркизы, арапчата. Вьется пляска Жеманной смерти. Мчится Домино, Взмывает алым вихрем, строит глазки, Хохочет, кувыркается. В окно Все новые влезают. Вот без уха Какой-то, вот еще без глаз и ног. Всеобщий визг и скрежет. Полыхает, Ржет Некто в красном. Пьяный мистагог Волхвует, бога Вакха вызывает. И наконец, всю сцену заполняют и лижут небо языки огня а поляница эта удалая ай как эта поляничища удалая на кони она сидела призадумалась хоть-то съездила на славну на святую Русь так нажила я себе посмех великии этот старыя казак да Илья Муромец ай он назвал тую матку мою блядкою ай он назвал поляницу меня выблядком не спущу-ка я обиды той великоей да убью-то в поли чистом я богатыря подъезжала-то она да ко белу шатру она била-то рогатиной звериноей она била-то в Илюшин во белой шатер улетел-то шатер белый с Ильи Муромца Илья Муромец он спит там не пробудится от того от крепка сна от богатырского еще эта поляничища удалая она бьет его рогатиной звериноей она бьет его собака по белой груди погодился у Ильи да крест на вороти а и крест-то погодился полтора пуда пробудился он от звону от крестового ай он скинул-то свои да ясны очушки как над верхом тым стоит ведь поляничища бьет рогатиной звериной по белой груди тут скочил-то как Илья он на резвЫ ноги а схватил он поляницу за желтЫ кудри да спустил он поляницу на сыру землю да ступил он поляницы на праву ногу да он дернул поляницу за леву ногу а он надвое ее да ведь порозорвал да он перву половинку дал серЫм волкам а другую половинку черным воронам а и тут-то полянице ей славу поют ей славу поют да век по веку! И тут очнулся я. Уже кончался этот день. Паскудно было на душе. Томили хмель и лень. Вставай, пойдем своим путем! Не кукситься, пойдем! Недолог путь и близок дом, мы скоро отдохнем. А там, на кладбище еще шел поминальный пир. Рекою слезы там текли и самопальный кир. И я действительно пошел, куда ж я денусь тут. И был я так же мал и зол и нехорош ничуть. Пылал над лесом, надо мной закатный небосклон, и мне вослед, бренча струной, орал магнитофон: В Питере жил парень-паренек – эх, паренек! — симпатичный паренек фартовый, крупную валюту зашибал он – и водил девушек по кабакам портовым! Женщин как перчатки он менял – всегда менял! — кайфовал без горя и печали. И шампанским в потолок стрелял – эх, стрелял! — в ресторанах Женьку узнавали! Был у Жени кореш-корешок – эх, корешок! — был друган испытанный Володька, были не разлей-вода друзья они – навек!— братьями друг другу были вроде! Но однажды Вовка – эх, Вован молодой! — познакомился с красоткой Олей. Он хотел назвать ее женой – о боже мой! — он хотел на ней жениться скоро! А у Оли той была сестра – эх, сестра! — у нее была сестра Танюша. Женьку полюбила вдруг она – эх, она! — отдала она ему всю душу! И они гуляли вчетвером – ой-ё-ё-ёй — танцевали танго под луною. А судьба уж руку занесла – над головой — и над жизнью Вовки молодою. И однажды Женька забурел – эх, забурел — и на танец Олю пригласил он, тут Володя тоже не стерпел – он не стерпел — и ударил друга что есть силы! И сверкнул в руке у Женьки ствол – черный ствол — и навел наган он в сердце друга. Выстрел прогремел, а Таня с Олей – эх, сестрой — зарыдали в горе и испуге! Что же ты, братуха? Не стреляй – эх, не стреляй — не стреляй в меня, братан-братишка! — прошептал Володя и упал – эх, упал — весь в крови молоденький мальчишка. Что ж ты, Женя-Женька, натворил – о боже мой — слышишь, мусора свистят, Евгений! Делай ноги, паря, если хочешь быть живой, убегай, скипай скорее, Женя! Оторвался Женька от ментов – эх, ушел — потерял он Таню дорогую! И напрасно девушка ждала – его ждала — у фонтана, плача и тоскуя! Годы пролетели, пронеслись – эх, года — Женька возвратился в Питер милый. И однажды встретил Таню он – эх, Таню он — девушку, которую любил он! Здравствуй, поседевшая любовь – моя любовь — здравствуй и прощай, моя Танюша! За тебя я пролил, Таня, кровь – эх, Таня, кровь — погубил я, Таня, свою душу! Здравствуй и прощай, моя любовь – моя печаль — нам с тобою больше не встречаться! Буду горе я топить в вине – на самом дне — а вам пора за дело приниматься.

1994–1995

IX ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ШИЛЬКОВА В КОНЬКОВО

Педагогическая поэма

Ну пойдем же, ради бога! Мягко стелется дорога. Небо, ельник и песок. Не капризничай, дружок! Надо, Саша, торопиться — электричка в десять тридцать, следущая – через час — не устраивает нас. Так садись же на закорки, а верней, на шею, только не вертись и не скачи, пухлой ножкой не сучи. Это утро так лучисто! Жаворонок в небе чистом. Ивы плещутся в реке. Песня льется вдалеке. Песня русская, родная, огневая, удалая! Это Лада, ой-лю-ли, Лада Дэнс поет вдали! Над перхуровскою нивой вьется рэгги прихотливый. Из поселка Коммунар отвечает Лика Стар. А вообще почти что тихо. Изредка промчится лихо на мопеде хулиган, ныне дикий внук славян. И опять немолчный стрекот, ветра ропот, листьев шепот, лепет, трепет, бузина, то осина, то сосна. Вот и осень. Хоть и жарко, хоть еще светло и ярко, но уже заветный клен на две трети обагрен. И наверно улетели птицы, что над нами пели, свет-соловушка пропал. Кстати, значит, я наврал — это был не жаворонок, а, скорей всего, ворона. Впрочем, тоже хороша… Вот и я, моя душа, помаленьку затихаю, потихоньку умолкаю, светлой грустью осенен в точности как этот клен. И почти как эта лужа, только, к сожаленью, хуже, отражаю я листву, нас с тобою, синеву, старика, который тащит жердь из заповедной чащи, не страшася лесника, кучевые облака, солнце Визбора лесное, и, конечно, под сосною разложившийся пикник, блеск стекла в руках у них, завтрак на траве туристов, неопрятных гитаристов, дребезжание струны, выделение слюны от шашлычного дымочка, запоздалые цветочки, твой вопрос и мой ответ: «Можно, пап?» – «Конечно нет!», куст (особенно рябину), свежевырытую глину на кладбище и т. п., и т. д… А вот теперь успокойся. На погосте пращуров усопших кости под крестом иль под звездой вечный обрели покой. Здесь твоя прабабка Шура и соседка тетя Нюра с фотокарточек глядят… Нет, конечно, не едят эту землянику, Саша! Здесь же предки с мамой ваши спят в земле сырой. Потом ты узнаешь обо всем. Ты узнаешь, что в начале было Слово, но распяли Немота и Глухота Агнца Божьего Христа (агнец – то же, что барашек), ты узнаешь скоро, Саша, как Он нас с тобою спас.. – Кто, барашек? – Ладно, Саш. Это сложно. Просто надо верить в то, что за оградой, под кладбищенской травой мы не кончимся с тобой. Ладно, Саша. Путь наш долог. Видишь, солнце выше елок, а до Шиферной идти нам с тобою час почти. Дальше ножками, Сашура, я устал, мускулатура и дыхалка уж не те, и жирок на животе над ремнем навис противно. Медленно и непрерывно я по склону лет скольжу. И прекрасной нахожу жизнь, всё более прекрасной! Как простая гамма, ясно стало напоследок мне то, что высказать вполне я покуда не умею, то, что я пока не смею сформулировать, мой свет, то, чего покуда нет, что сквозит и ускользает, что резвится и играет в хвое, в небе голубом, в облике твоем смешном! Вот и вышли мы из леса. Вот с недвижным интересом овцы глупые толпой пялятся на нас с тобой, как на новые ворота. Песик, лающий до рвоты, налегает на забор. Ветер носит пыль и сор. Пьет уже Вострянск субботний, безответный, беззаботный, бестолковый, вековой. Грядки с чахлою ботвой. Звуки хриплые баяна. Матюканье и блеянье. Запах хлебного вина. Это Родина. Она, неказиста, грязновата, в отдаленьи от Арбата развалилась и лежит, чушь и ересь городит. Так себе страна. Однако здесь вольготно петь и плакать, сочинять и хохотать, музам горестным внимать, ждать и веровать, поскольку здесь лежала треуголка и какой-то том Парни, и, куда ни поверни, здесь аллюзии, цитаты, символистские закаты, акмеистские цветы, баратынские кусты, достоевские старушки да гандлевские чекушки, падежи и времена! Это Родина. Она и на самом деле наша. Вот поэтому-то, Саша, будем здесь с тобою жить, будем Родину любить, только странною любовью — слава, купленная кровью, гром побед, кирза и хром, серп и молот с топором, древней старины преданья, пустосвятов беснованье, пот и почва, щи да квас, это, Саша, не для нас! Впрочем, щи ты любишь, вроде. Ну а в жаркую погоду, что милей окрошки, Шур, для чувствительных натур? Ох и жарко! Мы устали. Мы почти что дошагали. Только поле перейти нам осталось. Погляди, вид какой открылся важный — поезд тянется протяжный там, вдали, гудит гудок, выше – рыженький дымок над трубою комбината, горы белых химикатов, гладь погибшего пруда не воскреснет никогда. А вокруг – простор открытый, на участочки разбитый с пожелтевшею ботвой или сорною травой. Ветер по полю гуляет, лоб вспотевший овевает. Тучки ходят в вышине. Удивляются оне копошенью человечков, мол-де, вечность, бесконечность, скоротечность, то да сё. Зря. Неправда это всё. Тучки, тучки, вы не правы, сами шляетесь куда вы без ветрил свой краткий век? Самый мелкий человек это ого-го как много! Вот и кончилась дорога. На платформе ждет народ. Провода звенят. И вот электричка налетает, двери с шумом растворяет. Мы садимся у окна. Рядом девушка одна в мини-юбке. Уж настолько мини, что, когда на полку рюкзачок кладет она, мне становится видна… Гм… Прости, я не расслышал. Как? Что значит «едет крыша»? Кто так, Саша, говорит? Я?!. Потише, тетя спит. Лучше поглядим в окошко. Вьется во поле дорожка. Дачник тащится с мешком. Дама с белым пудельком. Два сержанта на платформе (судя по красивой форме, дембеля). Нетрезвый дед в черный габардин одет. В пастернаковском пейзаже вот пакгаузы и гаражи, сосны, бересклет, волчцы, купола, кресты, венцы, Бронницы… Вот здесь когда-то чуть меня из стройотряда не изгнали за дебош… Очень много жизни всё ж мне досталось (см. об этом в книге «Праздник»). Я по свету хаживал немало, Саш. Смыв похабный макияж, залечив на этой роже гнойники фурункулеза и случайные черты затерев, увидишь ты: мир прекрасен – как утенок гадкий, как больной ребенок, как забытый палимпсест, что таит Благую Весть под слоями всякой дряни, так что даже не охрана, реконструкция скорей смысл и радость жизни сей! Так мне кажется… В вагоне от людей, жары и вони с каждой станцией дышать все труднее и сдержать раздраженье все труднее. Поневоле сатанея, злобой наливаюсь я от прикосновений потных, от поползновений рвотных, оттого, что сам такой, нехороший, небольшой. (Но открою по секрету, я – дитя добра и света. Мало, Сашенька, того — я – свободы торжество! Вот такие вот делишки.) Жлоб в очках читает книжку про космических путан. «Не стреляй в меня, братан!» — слышится в конце вагона песня из магнитофона. И ничто, ничто, ничто, и тем более никто не поможет удержаться, не свихнуться, не поддаться князю этого мирка. Разве что твоя рука, теребящая страницы «Бибигона», и ресницы сантиметра полтора минимум… Уже пора пробираться в тамбур, Саша. Следущая будет наша. Все. Выходим на перрон. Приготовленный жетон опускаем в щель. Садимся. Под землей сырою мчимся. Совершаем переход на оранжевую. Вот мы и дома, мы в Коньково! Дождик сеет пустяковый на лотки и на ларьки. На тележках челноки горы промтоваров катят. И с плакатов кандидаты улыбаются тебе. И парнишка на трубе «Yesterday» играет плавно. И монашек православный собирает на собор. Девки трескают ликер, раскрутив азербайджанца. У бедняги мало шансов, видно, Саша, по всему уготовано ему стопроцентное динамо… Ой, гляди, в окошке мама ждет-пождет, а рядом Том Черномырдин бьет хвостом (так его прозвал, Сашуля, остроумный дядя Юлий). Вот мы входим в арку, вот… нас из лужи обдает пролетевшая машина. За рулем ее дубина. Носит он златую цепь, слушает веселый рэп. Что ж, наверно, это дилер, или киллер, Саша, или силовых структур боец, или на дуде игрец, словом, кто-нибудь из этих, отмороженных, прогретых жаром нынешних свобод. Всякий, доченька, урод нынче может, слава богу, проложить себе дорогу в эксклюзивный этот мир, в пятизвездочный трактир. Ох, берут меня завидки! Шмотки, хавчик и напитки, и жилплощади чуть-чуть я хотел бы хапануть. И тебе из «Lego» замок. И велосипед для мамы. «Rothmans», а не «Bond» курить… Я шучу. Мы будем жить не тужить, не обижаться, и не обижать стараться, и за все благодарить, слушаться и не скулить. Так люби же то-то, то-то, избегай, дружок, того-то, как советовал один петербургский мещанин, с кем болтал и кот ученый, и Чедаев просвещенный, даже Палкин Николай. Ты с ним тоже поболтай.

1993–1996

Конец

интимная лирика

1997–1998

Внимательный читатель заметит, а невнимательному я охотно подскажу сам, что большинство стихотворений, составивших эту книжку, резко отличаются от всего, что я публиковал до сих пор.

Дидактика предыдущих книг, искреннее желание сеять, если не вечное, то разумное и доброе, жизнеутверждающий пафос, сознание высокой социальной ответственности мастеров слова и т. п., к сожалению, уступили место лирике традиционно романтической, со всеми ее малосимпатичными свойствами: претенциозным нытьем, подростковым (или старческим) эгоцентризмом, высокомерным и невежественным отрицанием современных гуманитарных идей, дурацкой уверенностью в особой значимости и трагичности авторских проблем, et cetera.

С прискорбием должен отметить, что новая книга оказалось несвободна и от доморощенного любомудрствования – недостатка, столь часто служившего прежде предметом моих не всегда справедливых насмешек. В этой связи следует иметь в виду, что некоторые философские и культорологические термины употребляются мною не вполне корректно. Например, vagina dentata (зубастое влагалище) в контексте этой книги утратила свой общеупотребимый психоаналитический смысл и выступает в роли символа некой хтонической женственной стихии, извечно сражающейся с фаллогоцентризмом, который является (опять-таки в данном контексте) синонимом светлого аполлонического начала.

Естественно, я хотел бы объяснить эти неожиданные для меня самого метаморфозы объективными и уважительными причинами – социальными катаклизмами последних лет, необратимым падением социального статуса так называемой творческой интеллигенции, нормальными, хотя и печальными, психосоматическими возрастными изменениями, однако истинные основания столь постыдного ренегатства лежат, очевидно, гораздо глубже.

Мне остается надеяться, что снисходительный читатель простит мне угрюмство, малодушные укоризны и сварливый задор, а быть может, и извлечет некий полезный моральный урок из всего ниже приведенного.

В помощь неутомимым исследователям проблем интертекстуальности в конце книги приводится список основной литературы, так или иначе использованной при написании этой книги.

С уважением,

Тимур Кибиров

2 июля 1998

ПРЕЛЮДИЯ

Нам ничего не остается, ни капельки – увы и ах! Куда нам с этаким бороться! Никак оно не отзовется, то слово, что полвека бьется на леденеющих устах, как рыба – не форель, конечно, так, простипома, хек, плотва — совсем чуть-чуть, едва-едва, царапаясь о лед кромешный… И кверху брюхом, друг сердешный, плывут заветные слова. Да мне-то, впрочем, что за дело? Не двигаясь, едва дыша, совсем чуть-чуть и еле-еле в противном теле ждет душа. Кого? Чего? Какого черта? Какому лешему служа? Вот из такого нынче сора растут стихи второго сорта, плодятся, мельтешат, кишат мальками в придорожной луже иль головастиками… Вчуже забавно наблюдать, ей-ей, как год за годом спорят ужас и скука, кто из них главней в душе изму-у-у-ченной моей. Гори ж, гори, моя заветная! Гори-сияй, пронзай эфир! Гори ты, прорва несусветная! Гори ты синим, словно спирт в каком-то там полтавском штофе! Кипи ты, как морковный кофе! Пошла ты к матушке своей!

1997–1998

АМЕБЕЙНАЯ КОМПОЗИЦИЯ

Матушка, матушка, это что такое? Сударыня матушка, что ж это такое? Дитятко милое, что же тут такого? Спи, не капризничай, ничего такого! Матушка, матушка, разве ты не видишь? Сударыня матушка, как же ты не слышишь? Дитятко милое, ну конечно, вижу. Что раскричалось ты, я прекрасно слышу! Матушка, матушка, как же так, маманя! Сударыня-барыня, я не понимаю! Полно ребячиться, все ты понимаешь. Слушайся, дитятко, а не-то узнаешь! Матерь родимая! Родная Праматерь! Я ж твое дитятко, матерь-перематерь! Тихонько, родненький, тихонько, не надо. Маменьке лучше знать, чего тебе надо! – Мать моя чертова, вот же оно, вот же! Где ж ты, мой батюшка? Что ж ты не поможешь? – Экий ты, сыночка, право, несмышленыш! Ну-ка не рыпайся, выблядок, гаденыш!

1998

* * *

«Все мое», – сказала скука. «Все мое», – ответил страх. «Все возьму», – сказала скука. «Нет, не все», – ответил страх. «Ну так что?» – спросила скука. «Ничего», – ответил страх. Боже мой, какая скука! Господи, какой же страх! Ничего, еще есть водка. Есть молодка. Есть селедка. Ничего – ведь что-то есть?.. Ничего-то ничего, ну а мне-то каково? Ну а мне-то, ну а мне-то, ну а мне-то каково? Ни ответа, ни привета, абсолютно ничего! Ах, как скучно, ах, как страшно, страшно скучно, скучно страшно, ах, какое ничего — нет пощады от него. Ну а коли нет пощады, так и рыпаться не надо.