Стихотворения (1908-1937)
Шрифт:
11-13 мая 1932
***
Там, где купальни, бумагопрядильни И широчайшие зеленые сады, На москве-реке есть светоговорильня С гребешками отдыха, культуры и воды. Эта слабогрудая речная волокита, Скучные-нескучные, как халва, холмы, Эти судоходные марки и открытки, На которых носимся и несемся мы. У реки Оки вывернуто веко, Оттого-то и на москве ветерок. У сестрицы Клязьмы загнулась ресница, Оттого на Яузе утка плывет. На москве-реке почтовым пахнет клеем, Там играют Шуберта в раструбы рупоров, Вода на булавках, и воздух нежнее Лягушиной
61
К немецкой речи
***************
Себя губя, себе противореча, Как моль летит на огонек полночный, Мне хочется уйти из нашей речи За все, чем я обязан ей бессрочно.
Есть между нами похвала без лести, И дружба есть в упор, без фарисейства, Поучимся ж серьезности и чести На западе, у чуждого семейства.
Поэзия, тебе полезны грозы! Я вспоминаю немца-офицера: И за эфес его цеплялись розы, И на губах его была Церера.
Еще во Франкфурте отцы зевали, Еще о Гете не было известий, Слагались гимны, кони гарцевали И, словно буквы, прыгали на месте.
Скажите мне, друзья, в какой Валгалле Мы вместе с вами щелкали орехи, Какой свободой вы располагали, Какие вы поставили мне вехи?
И прямо со страницы альманаха, От новизны его первостатейной, Сбегали в гроб - ступеньками, без страха, Как в погребок за кружкой мозельвейна.
Чужая речь мне будет оболочкой, И много прежде, чем я смел родиться, Я буквой был, был виноградной строчкой, Я книгой был, которая вам снится.
Когда я спал без облика и склада, Я дружбой был, как выстрелом, разбужен. Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада Иль вырви мне язык - он мне не нужен.
Бог Нахтигаль, меня еще вербуют Для новых чум, для семилетних боен. Звук сузился. Слова шипят, бунтуют, Но ты живешь, и я с тобой спокоен.
8-12 августа 1932
62
***
Друг Ариоста, друг Петрарки, Тассо друг Язык бессмысленный, язык солено-сладкий И звуков стакнутых прелестные двойчатки, Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!
Старый Крым, май 1933
***
Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть Bедь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить! Bедь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет. О, как мучительно дается чужого клекота почет За беззаконные восторги лихая плата стережет. Что если Ариост и Тассо, обворожающие нас, Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз. И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.
май 1933, Старый Крым
***
Холодная весна. Голодный Старый Крым, Как был при Врангеле - такой же виноватый. Овчарки на дворах, на рубищах заплаты, Такой же серенький, кусающийся дым. Все так же хороша рассеянная даль, Деревья, почками набухшие на малость, Стоят как пришлые, и вызывает жалость Bчерашней глупостью украшенный миндаль. Природа своего не узнает лица, А тени страшные - Украины, Кубани... Как в туфлях войлочных голодные крестьяне Калитку стерегут,
Июнь 1933, Старый Крым
63
***
Квартира тиха, как бумага Пустая без всяких затей И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке, Лягушкой застыл телефон, Видавшие виды манатки На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки, И некуда больше бежать А я как дурак на гребенке Обязан кому-то играть...
Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю, И грозные баюшки-баю Кулацкому баю пою.
Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель Такую ухлопает моль...
Давай же с тобой, как на плахе, За семьдесят лет, начинать Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены Домашнего страха струя Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья.
Ноябрь 1933
Bосьмистишия
************
1.
Люблю появление ткани, Когда после двух или трех, А то четырех задыханий Придет выпрямительный вздох И дугами парусных гонок Открытые формы чертя,
64
Играет пространство спросонок Не знавшее люльки дитя.
ноябрь 1933, Москва
июль 1935, Воронеж
2.
Люблю появление ткани, Когда после двух или трех, А то четырех задыханий Придет выпрямительный вздох И так хорошо мне и тяжко, Когда приближается миг И вдруг дуговая растяжка Звучит в бормотаньях моих.
ноябрь 1933, Москва
3.
О, бабочка, о, мусульманка, В разрезанном саване вся Жизненочка и умиранка, Такая большая, сия! С большими усами кусава Ушла с головою в бурнус. О, флагом развернутый саван,Сложи свои крылья - боюсь!
ноябрь 1933, Москва
4.
Шестого чувства крохотный придаток Иль ящерицы теменной глазок, Монастыри улиток и створчаток, Мерцающих ресничек говорок. Недостижимое, как это близко! Ни разглядеть нельзя, ни посмотреть, Как будто в руку вложена записка И на нее немедленно ответь.
Май 1934, Москва
5.
Преодолев затверженность природы, Голуботвердый глаз проник в ее закон, B земной коре юродствуют породы, И как руда из груди рвется стон. И тянется глухой недоразвиток, Как бы дорогой, согнутою в рог, Понять пространства внутренний избыток И лепестка и купола залог.
январь 1933, Москва
65
6.
Когда, уничтожив набросок, Ты держишь прилежно в уме Период без тягостных сносок, Единый во внутренней тьме, И он лишь на собственной тяге, Зажмурившись, держится сам Он так же отнесся к бумаге, Как купол к пустым небесам.
ноябрь 1933, Москва
7.
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, И Гете, свищущий на вьющейся тропе, И Гамлет, мысливший пугливыми шагами, Считали пульс толпы и верили толпе. Быть может, прежде губ уже родился шепот