Стихотворения (1928)

Маяковский Владимир Владимирович

Дело важное творя, блещет ум секретаря. «Ко мне, товарищи-друзья! Пошлю, работой нагрузя. Ванька здесь, а Манька — там! Вся ячейка по местам». Чисто, тихо, скоро, мило… Аж нагрузок не хватило!!! От удовольствия горя, блестят глаза секретаря. В бюро провел докладов ряд. Райком надул при случае. «Моя ячейка — лучшая». Райком с бюро и горд и рад — одно благополучие! Иван Петров ушами хвор, мычанье путал с музыкой, а на него фабричный хор навьючили нагрузкой. По сердцу Маше «друг детей», ей — детям петь о гусельках, а по нагрузке вышло ей — бороться против сусликов. Попов — силач. Испустит чих — держусь на месте еле я. (Ведет нагрузку у ткачих по части рукоделия.) Ося Фиш — глиста наружно, тощи мускулов начатки. Что на тощего нагружено? Он — инструктор спортплощадки. Груза много на верблюде по пустыням возят люди. И животное блюдя, зря не мучат верблюдья. Не заставите верблюда подавать в нарпите блюда. Что

во вред горбам верблюдьим, то и мы таскать не будем. И народ, как верблюды, разбежался кто куды. Заплативши членский взнос, не показывают нос. Где же «мертвые души» околачивают груши? Колбасина чайная, водка и арии. Парень отчаянно играет на гитаре. От водки льет четыре пота, а пенье катится само: «Про-о-ща-а-й, активная работа, про-оща-ай, любимый комсомо-о-л!»

НАГРУЗКА ПО МАКУШКУ

Комсомолец Петр Кукушкин прет в работе на рожон,— он от пяток до макушки в сто нагрузок нагружен. Пообедав, бодрой рысью Петя мчит на культкомиссию. После Петю видели у радиолюбителей. Не прошел мимо и Осоавиахима. С химии в один прыжок прыгнул в шахматный кружок. Играть с Кукушкиным — нельзя: он путал пешку и ферзя.— (Малюсенький затор!) Но… Петя знал, врагов разя, теорию зато. Этот Петя может вскачь критикнуть всемирный матч. — «Я считаю: оба плохи — Капабланка и Алехин, оба-два, в игре юля, охраняли короля. Виден в ходе в этом вот немарксистский подход. Я и часа не помешкаю — монархизмы ешьте пешкою!» Заседания и речи, ходит утро, ходит вечер, от трудов — едва дыша, и торчат в кармане френча тридцать три карандаша. Просидел собраний двести. Дни летят, недели тают… Аж мозоль натер на месте, на котором заседают. Мозг мутится, пухнет парень, тело меньше головы, беготней своей упарен, сам себя считает парень — разужасно деловым. Расписал себя на год, хоть вводи в работу НОТ! Где вы, Гастев с Керженцевым?!. С большинством — проголоснет, с большинством — воздержится. Год прошел. Отчет недолог. Обратились к Пете: — Где ж работы смысл и толк от нагрузок этих? — Глаз в презреньи щурит Петь, всех окинул глазом узким: — Где ж работать мне поспеть при такой нагрузке?

ИМПЕРАТОР

Помню — то ли пасха, то ли — рождество: вымыто и насухо расчищено торжество. По Тверской шпалерами стоят рядовые, перед рядовыми — пристава. Приставов глазами едят городовые: — Ваше благородие, арестовать? — Крутит полицмейстер за уши ус. Пристав козыряет: — Слушаюсь! — И вижу — катится ландо, и в этой вот ланде сидит военный молодой в холеной бороде. Перед ним, как чурки, четыре дочурки. И на спинах булыжных, как на наших горбах, свита за ним в орлах и в гербах. И раззвонившие колокола расплылись в дамском писке: Уррра! царь-государь Николай, император и самодержец всероссийский! Снег заносит косые кровельки, серебрит телеграфную сеть, он схватился за холод проволоки и остался на ней висеть. На всю Сибирь, на весь Урал метельная мура. За Исетью, где шахты и кручи, за Исетью, где ветер свистел, приумолк исполкомовский кучер и встал на девятой версте. Вселенную снегом заволокло. Ни зги не видать — как на зло. И только следы от брюха волков по следу диких козлов. Шесть пудов (для веса ровного!) будто правит кедров полком он, снег хрустит под Парамоновым, председателем исполкома. Распахнулся весь, роют снег пимы. — Будто было здесь?! Нет, не здесь. Мимо! — Здесь кедр топором перетроган, зарубки под корень коры, у корня, под кедром, дорога, а в ней — император зарыт. Лишь тучи флагами плавают, да в тучах птичье вранье, крикливое и одноглавое, ругается воронье. Прельщают многих короны лучи Пожалте, дворяне и шляхта, корону можно у нас получить, но только вместе с шахтой. Свердловск.

СОЛНЕЧНЫЙ ФЛАГ

Первое Мая. Снега доконавши, солнечный флаг подымай. Вечно сияй над республикой нашей, Труд, Мир, Май. Рдей над Европой! И тюрьмы-коробки майским заревом мой. Пар из котлов! Заглушайте топки! Сталь, стоп, стой! Сегодня мы, перед тем как драться, в просторе улиц и рощ проверим по счётам шагов демонстраций сил тыщ мощь. В солнце не плавится память литая, помнит, чернее, чем грач: шли с палачом по лачугам Китая ночь, корчь, плач. В жаре колоний гнет оголеннее,— кровью плантации мажь. В красных знаменах вступайте, колонии, к нам, в наш марш. Лигою наций бьются баклуши. Внимание, ухо и глаз. Слушай антантовских танков и пушек гром, визг, лязг. Враг в открытую зубья повыломил — он под земною корой. Шахты расчисть и с новыми силами в сто сил строй. В общее зарево слейтесь, мильоны флагов, сердец, глаз! Чтобы никто не отстал утомленный, нас нес класс. Время, яму буржуям вырой,— заступы дней подымай! Время зажечь над республикой мира Труд, Мир, Май!

ДОБУДЬ ВТОРОЙ!

Рабочая родина родин — трудом непокорным гуди! Мы здесь, мы на страже, и орден привинчен к мильонной груди. Стой, миллионный, незыблемый мол — краснознаменный гранит-комсомол. От первых боев до последних мы шли без хлебов и без снов — союз восемнадцатилетних рабоче-крестьянских сынов. В бой, мильоны! Белых — в помол! Краснознаменный, гордись,

комсомол! Довольство — неважное зрелище. Комсомольский характер крут. Комсомолец — это застрельщик в борьбе за чистку и труд. Чтоб веник мильонный старое смёл — краснознаменный, мети, комсомол! Красным отчаянным чертом и в будущих битвах крой! Зажгись рабочим почетом! На знамя — орден второй! С массой мильонной сердце само — краснознаменный, вперед, комсомол!

«ТЕЛЕВОКСЫ»?

ЧТО ТАКОЕ?

Инженером Уэнслеем построен человек-автомат, названный «Телевокс». В одном из отелей Нью-Йорка состоялся на днях бал, на котором прислуживали исключительно автоматы.

Из газет.

С новым бытом! Ну и фокусы: по нью-йоркским нарпитам орудуют — «Телевоксы». Должен сознаться, ошарашен весь я: что это за нация? или что за профессия? Янки увлекся. Ну и мошенники! — «Те-ле-воксы» не люди — а машинки. Ни губ, ни глаз и ни малейших признаков личных. У железных леших одно ухо огромной величины. В это ухо что хочешь бухай. Каждый может наговориться досыта. Зря ученьем себя не тираньте. Очень просто изъясняться на их эсперанте. «До ре ми» — это значит — — «Посудой греми! Икру! Каравай! Крой, накрывай». Машина подходит на паре ножек, выкладывает вилку, ложку и ножик. Чисто с машиной. Это не люди! На ложку для блеску плевать не будет. «Фа соль ля, соль ля си» то есть — «аппетиту для гони рюмашку и щи неси». Кончил. Благодарствую. «Си до» — вытираю нос, обмасленный от съедания. «Си — до» — это значит — до свиданья. «Телевокс» подает перчатки — «Прощай». Прямо в ухо, природам назло, кладу ему пятачок на чай… Простите — на смазочное масло. Обесславлен бог сам этим «Телевоксом». Брось, «творец», свои чины; люди здесь сочинены: в ноздри вставив штепселя, ходят, сердце веселя. Экономия. НОТ. Лафа с автоматом: ни — толкнет, ни — обложит матом. «Телевокс» развосторжил меня. С детства к этой идее влекся. О, скольких можно упразднить, заменя добросовестным «Телевоксом». Взять, например, бокс,— рожа фонарями зацвела. Пускай «Телевокса» дубасит «Телевокс» — и зрелище, и морда цела. Слушатели спят. Свернулись калачиком. Доклады годами одинаково льются. Пустить бы «Телевокс» таким докладчиком и про аборт, и о культурной революции. Поставь «Телевоксы» — и, честное слово, исчезнет бюрократическая язва. «Телевоксы» будут и согласовывать и, если надо, увязывать. И совершенно достаточно одного «Телевокса» поджарого — и мир обеспечен лирикой паточной под Молчанова и под Жарова. «Телевокс» — всемогущий. Скажите — им кто не заменим? Марш, внешторговцы, в Нью-Йорк-Сити. От радости прыгай, сердце-фокс. Везите, везите, везите изумительный «Телевокс»!

БЕЙ БЕЛЫХ И ЗЕЛЕНЫХ

1

Жизнь — фонтан. Открывайте и пейте-ка! Забульбулькало в горлышке узком. Обнимай бутылки, поэтика! Вторьте пробкам, театр и музыка! Заучена песня раньше азов,— поют, кутежами балованы,— как Аристотель, мудрец-филозоф, пропил свои панталоны.

2

Душу пуншем и шуткой греючи над омаром с фарфоровых блюд, ты спроси Александр Сергеича: — Что вы любите? — «Я? Люблю — и блеск, и шум, и говор балов, и в час пирушки холостой шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой». Прекрасной дамы тень сквозная мелькнет в бутылочной длине,— а пьяный Блок бубнит: «Я знаю, я знаю — истина в вине». Пенится бокал золоторунный… Петербурговы буруны черных роз намели пучки… «И тотчас же в ответ что-то грянули струны, исступленно запели смычки». А Северянин в эти разливы струн и флейтин влез прейскурантом вин: «Как хорошо в буфете пить крем-дэ-мандарин». Сдавались флейты пастушеским дудкам; колючками рифм, как репей, Сергей Есенин пристал к проституткам: «Пей, выдра, пей!» Куда пойдешь?! И годы назад Маяковский мечтал и мяк, сидел в пролетавших ночах, «глаза уткнув в желтоглазый коньяк». А «Травиаты» из театров, «из маленьких и больших, расканареивались по воздушной волне… Пей и подпевай, безголос и фальшив: «Налейте, налейте бокалы полней!» Пока заморские шипучие тринкены лакали дворяне, тянул народ, забитый и закриканный, бочки разной дряни. Попы поощряли: «Терпите, братие, пейте, причащайтесь, как велит вседержитель. На Руси веселие пити, не можно без водки жити». И под скрип телег, и под луч луны пили и зиму и лето… Аж выводились под Москвою белые слоны и змеи — зеленого цвета,

3

Не нам о богатых песней казниться. — Пейте, господа! Услужливо греет разная Ницца наследство ваших подагр. Мы там, где небо взамен потолка, с тобою, нищь и голь. Тебе времена в коммуну толкать,— но встанет четверть — и вся недолга, и топит борьбу алкоголь.

4

Мылом-цифрами смойте с водки поэтический грим красотки. Копытом по книге ступай, вино, четверкой своей свиной.

5

В рабочий подвал, вонючий и нищий, прохрюкало пьяное рыло свинищи: «Не сетуй на жизнь, подвалом задушенную,— построит водка жилплощадь воздушную. Зачем бороться тебе из-за платы, сивуха разделает в бархат заплаты. Чего подыматься, расправой грозя им,— напьешься и станешь банкир и хозяин». И вместо того, чтоб к винтовке и бомбе,— к бутылке тянули руки обе. Панель метет бороденка-веник. Вино — творец черепах. И вдруг черепаха встает с четверенек, бутылкой громит черепа. Рвет Ниагарой,— слюнявый, матовый. И режет визг тишину: на пятерню волосенки наматывая, муж ликбезит жену.