Стихотворения (1928)

Маяковский Владимир Владимирович

КРЕСТ И ШАМПАНСКОЕ

Десятком кораблей меж льдами северными побыли и возвращаются с потерей самолетов и людей… и ног… Всемирному «перпетуум-Нобиле» пора попробовать подвесть итог. Фашистский генерал на полюс яро лез. На Нобиле — благословенье папское. Не карты полюсов он вез с собой, а крест, громаднейший крестище… и шампанское! Аэростат погиб. Спаситель — самолет. Отдавши честь рукой в пуховых варежках, предав товарищей, вонзивших ногти в лед, бежал фашистский генералишко. Со скользкой толщи льдистый лез вопль о помощи: «Эс-о-Эс!» Не сговорившись, в спорах покидая порт, вразброд выходят иностранные суда. Одних ведет веселый снежный спорт, других — самореклама государств. Европа гибель предвещала нам по карте, мешала, врала, подхихикивала недоверчиво, когда в неведомые океаны Арктики железный «Красин» лез, винты заверчивая. Советских летчиков впиваются глаза. Нашли! Разысканы — в туманной яме. И «Красин» итальянцев подбирает, показав, что мы хозяйничаем льдистыми краями. Теперь скажите вы, которые летали, что нахалтурили начальники «Италии»? Не от креста ль

с шампанским дирижабля крен? Мы ждем от Нобиле живое слово: Чего сбежали? Где Мальмгрен? Он умер? Или бросили живого? Дивите подвигом фашистский мир, а мы, в пространство врезываясь, в белое, работу делали и делаем. Снова «Красин» в айсберги вросся. За Амундсеном! Днями воспользуйся! Мы отыщем простого матроса, победившего два полюса!

СТРАННО… НО ВЕРНО

Несся крик из мира старого: «Гражданин советский — варвар. Героизма ждать не с Востока нам, не с Востока ждать ума нам. На свете только Европа умна. Она и сердечна и гуманна». И Нобиле в Ленинграде не взглянул на советские карты. Но скоро о помощи радио с айсбергов слал с покатых. Оказалось — в полюсной теми разбирались у нас в Академии. От «Италии» столб дыма. «SOS» рассылает в отчаянии. Подымят сигарой и мимо проходят богачи англичане. Мы ж во льдах пробивались тараном… Не правда ли — очень странно? Еще не разобрали дела черного, но похоже по тому, как себя ведут,— что бросили итальянцы шведа ученого кстати, у раненого отняв еду. Не знаю, душа у нас добра ли — но мы и этих фашистов подобрали. Обгоняя гуманные страны, итальянцев спасаем уверенно. Это — «очень странно». Но… совершенно верно.

О ТОМ, КАК НЕКИЕ СЕКТАНТЦЫ

ЗОВУТ РАБОЧЕГО НА ТАНЦЫ

В цехах текстильной фабрики им. Халтурина (Ленинград) сектанты разбрасывают прокламации с призывом вступить в религиозные секты. Сектанты сулят всем вступившим в их секты различного рода интересные развлечения: знакомство с «хорошим» обществом, вечера с танцами (фокстротом и чарльстоном) и др.

Из письма рабкора.

От смеха на заводе — стон. Читают листья прокламаций. К себе сектанты на чарльстон зовут рабочего ломаться. Работница, манто накинь на туалеты из батиста! Чуть-чуть не в общество княгинь ты попадаешь у баптистов. Фокстротом сердце веселя, ходи себе лисой и пумой, плети ногами вензеля, и только… головой не думай. Не нужны уговоры многие. Айда, бегом на бал, рабочие! И отдавите в танцах ноги и языки и прочее. Открыть нетрудно баптистский ларчик — американский в ларце долларчик.

КАЖДЫЙ САМ СЕБЕ ВЦИК

Тверд пролетарский суд. Он не похож на вату. Бывает — и головы не снесут те, которые виноваты. Это ясно для любого, кроме… города Тамбова. Дядя есть в губисполкоме. Перед дядей шапку ломят. Он, наверное, брюнет — у брюнетов жуткий взор. Раз — мигнет — суда и нет! Фокусник-гипнотизер. Некто сел «за белизну». Некто с дядею знаком. Дядя десять лет слизнул — как корова языком. И улыбкою ощерен, в ресторан идет Мещерин. Всё ему нравится, все ему знакомы… Выпьем за здравьице губисполкома! А исполкомщик спит, и мнится луна и месяц средь морей… «Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей». Товарищи, моргать нехорошо — особенно если свысока. От морганий пару хороших шор сделайте из этого листка! Советуем и вам, судья, сажать цветы, с поста уйдя.

ДОМ СОЮЗОВ 17 ИЮЛЯ

С чем в поэзии не сравнивали Коминтерна? Кажется, со всем! И все неверно. И корабль, и дредноут, и паровоз, и маяк — сравнивать больше не будем. Главным взбудоражена мысль моя, что это — просто люди. Такие вот из подвальных низов — миллионом по улицам льются. И от миллионов пришли на зов — первой победившей революции. Историю движет не знатная стайка — история не деньгой водима. Историю движет рабочая спайка — ежедневно и непобедимо. Тих в Европах класса колосс,— но слышнее за разом раз — в батарейном лязге колес на позиции прет класс. Товарищ Бухарин из-под замызганных пальм говорит — потеряли кого… И зал отзывается: «Вы жертвою пали… Вы жертвою пали в борьбе роковой». Бедой к убийцам, песня, иди! К вам имена жертв мы еще принесем, победив,— на пуле, штыке и ноже. И снова перечень сухих сведений — скольких Коминтерн повел за собой… И зал отзывается: «Это — последний и решительный бой». И даже речь японца и китайца понимает не ум, так тело,— бери оружие в руки и кидайся! Понятно! В чем дело?! И стоило на трибуне красной звездой красноармейцу загореться,— поняв язык революции, стоя рукоплещут японцы и корейцы. Не стала седа и стара — гремит, ежедневно известней п-я-т-и-д-е-с-я-т-и стран боевая рабочая песня.

ШЕСТОЙ

Как будто чудовищный кран мир подымает уверенно — по ступенькам 50 стран подымаются на конгресс Коминтерна. Фактом живым встрянь — чего и представить нельзя! 50 огромнейших стран входят в один зал. Не коврами пол стлан. Сапогам не мять, не толочь их. Сошлись 50 стран, не изнеженных — а рабочих. Послало 50 стран гонцов из рабочей гущи, войны бронированный таран обернуть на хозяев воюющих. Велело 50 стран: «Шнур динамитный вызмей! Подготовь генеральный план взрыва капитализма». Черный негр прям. Японец — желт и прян. Белый — норвежец, верно. 50 различнейших стран идут на конгресс Коминтерна. Похода времени — стан. Револьвера дней — кобура. Сошлись 50 стран восстанию крикнуть: «Ура!» Мир буржуазный, ляг! Пусть обреченный валится! Колонный зал в кулак сжимает колонны-пальцы. Будто чудовищный кран мир подымает уверенно — по ступенькам 50 стран поднялись на конгресс Коминтерна.

ДОЖДЕМСЯ ЛИ МЫ ЖИЛЬЯ ХОРОШЕГО?

ТОВАРИЩИ, СТРОЙТЕ ХОРОШО И ДЕШЕВО!

Десять лет — и Москва и Иваново и чинились и строили наново. В одном Иванове —

триста домов! Из тысяч квартир гирлянды дымов. Лачужная жизнь — отошла давно. На смывах октябрьского вала нам жизнь хорошую строить дано, и много рабочих в просторы домов вселились из тесных подвалов. А рядом с этим комики такие строят домики: на песке стоит фундамент — а какая ставочка! Приноси деньгу фунтами — не жилкооп, а лавочка. Помесячно рублей двенадцать плати из сорока пяти. Проглотят и не извинятся — такой хороший аппетит! А заплатившему ответ: «Зайти… через 12 лет!» Годы долго длятся-то — разное болит. На году двенадцатом станешь — инвалид. Все проходит в этом мире. Жизнь пройдет — и мы в квартире. «Пожалте, миленькая публика, для вас готов и дом и сад. Из ваших пенсий в 30 рубликов платите в месяц 50!» Ну и сшит, ну и дом! Смотрят стены решетом. Ветерок не очень грубый сразу — навзничь валит трубы. Бурей — крыша теребится, протекает черепица. Ни покрышки, ни дна. Дунешь — разъедется, и… сквозь потолок видна Большущая Медведица. Сутки даже не дожив, сундучки возьмут — и вон! Побросавши этажи, жить вылазят на балкон. И лишь за наличные квартирку взяв, живут отлично нэпач и зав. Строитель, протри-ка глаз свой! Нажмите, партия и правительство! Сделайте рабочей и классовой работу заселения и строительства.

ПОМПАДУР

Член ЦИКа тов. Рухула Алы Оглы Ахундов ударил по лицу пассажира в вагоне-ресторане поезда Москва — Харьков за то, что пассажир отказался закрыть занавеску у окна. При составлении дознания тов. Ахундов выложил свой циковский билет.

«Правда», № 111/3943.

Мне неведомо, в кого я попаду, знаю только — попаду в кого-то… Выдающийся советский помпадур выезжает отдыхать на воды. Как шар, положенный в намеченную лузу, он лысой головой для поворотов — туг и носит синюю положенную блузу, как министерский раззолоченный сюртук. Победу масс, позволивших ему надеть незыблемых мандатов латы, немедля приписал он своему уму, почел пожизненной наградой за таланты. Со всякой массою такой порвал давно. Хоть политический, но капиталец — нажит. И кажется ему, что навсегда дано ему над всеми «володеть и княжить». Внизу какие-то проходят, семеня,— его не развлечешь противною картиной. Как будто говорит: «Не трогайте меня касанием плотвы густой; но беспартийной». С его мандатами какой, скажите, риск? С его знакомствами ему считаться не с кем. Соседу по столу, напившись в дым и дрызг, орет он: «Гражданин, задернуть занавеску!» Взбодрен заручками из ЦИКа и из СТО, помешкавшего награждает оплеухой, и собеседник сверзился под стол, придерживая окровавленное ухо. Расселся, хоть на лбу теши дубовый кол,— чего, мол, буду объясняться зря я?! Величественно положил мандат на протокол: «Прочесть и расходиться, козыряя!» Но что случилось? Не берут под козырек? Сановник под значком топырит грудью платье. Не пыжьтесь, помпадур! Другой зарок дала великая негнущаяся партия. Метлою лозунгов звенит железо фраз, метлою бурь по дуракам подуло. — Товарищи, подымем ярость масс за партию, за коммунизм, на помпадуров! — Неизвестно мне, в кого я попаду, но уверен — попаду в кого-то… Выдающийся советский помпадур ехал отдыхать на воды.

ПРО ПЕШЕХОДОВ И РАЗИНЬ,

ВОНЗИВШИХ ГЛАЗКИ НЕБУ В СИНЬ

Улица — меж домами как будто ров. Тротуары пешеходов расплескивают на асфальт. Пешеходы ругают шоферов, кондукторов. Толкнут, наступят, отдавят, свалят! По Петровке — ходят яро пары, сжаты по-сардиньи. Легкомысленная пара, спрыгнув с разных тротуаров, снюхалась посередине. Он подымает кончик кепки, она опускает бровки… От их рукопожатий крепких — плотина поперек Петровки. Сирене хвост нажал шофер, визжит сирен железный хор. Во-всю автобусы ревут. Напрасен вой. Напрасен гуд. Хоть разверзайся преисподняя, а простоят до воскресения, вспоминая прошлогоднее крымское землетрясение. Охотный ряд. Вторая сценка. Снимают дряхленькую церковь. Плетенка из каких-то вех. Задрав седобородье вверх, стоят, недвижно, как свеча, два довоенных москвича. Разлив автомобильных лав, таких спугнуть никак не суйся. Стоят, глядят, носы задрав, и шепчут: «Господи Исусе…» Картина третья. Бытовая. Развертывается у трамвая. Обгоняя ждущих — рысью, рвясь, как грешник рвется в рай, некто воет кондуктриссе: «Черт… Пусти! — Пустой трамвай…» Протолкавшись между тетей, обернулся, крыть готов… «Граждане! Куда ж вы прете? Говорят вам — нет местов!» Поэтому у меня, у старой газетной крысы, и язык не поворачивается обвинять: ни шофера, ни кондуктриссу. У в а ж а е м ы е д я д и и т е т и! С к а ж и т е, с д е л а й т е о д о л ж е н и е: Ч е г о в ы н о с п о д а в т о б у с с у е т е?! Ч е г о в ы п р е т е п р о т и в д в и ж е н и я?!

КРЫМ

И глупо звать его «Красная Ницца», и скушно звать «Всесоюзная здравница». Нашему Крыму с чем сравниться? Не с чем нашему Крыму сравниваться! Надо ль, не надо ль, цветов наряды — лозою шесточек задран. Вином и цветами пьянит Ореанда, в цветах и в вине — Массандра. Воздух — желт. Песок — желт. Сравнишь — получится ложь ведь! Солнце шпарит. Солнце — жжет. Как лошадь. Цветы природа растрачивает, соря — для солнца светлоголового. И все это наслаждало одного царя! Смешно — честное слово! А теперь играет меж цветочных ливней ветер, пламя флажков теребя. Стоят санатории разных именей: Ленина, Дзержинского, Десятого Октября. Братва — рада, надела трусики. Уже винограды закручивают усики. Рад город. При этаком росте с гор скоро навезут грозди. Посмотрите под тень аллей, что ни парк — народом полон. Санаторники занимаются «волей», или попросту «валяй болом». Винтовка мишень на полене долбит, учатся бить Чемберлена. Целься лучше: у лордов лбы тверже, чем полено. Третьи на пляжах себя расположили, нагоняют на брюхо бронзу. Четвертые дуют кефир или нюхают разную розу. Рвало здесь землетрясение дороги петли, сакли расшатало, ухватив за край, развезувился старик Ай-Петри. Ай, Петри! А-я-я-я-яй! Но пока выписываю эти стихи я, подрезая ураганам корни, рабочий Крыма надевает стихиям железобетонный намордник. Алупка, 25/VII — 28 г.