Стихотворения (1928)

Маяковский Владимир Владимирович

ТРУС

В меру и черны и русы, пряча взгляды, пряча вкусы, боком, тенью, в стороне,— пресмыкаются трусы в славной смелыми стране. Каждый зав для труса — туз. Даже от его родни опускает глазки трус и уходит в воротник. Влип в бумажки парой глаз, ног поджаты циркуля: «Схорониться б за приказ… Спрятаться б за циркуляр…» Не поймешь, мужчина, рыба ли — междометья зря не выпалит. Где уж подпись и печать! «Только бы меня не выбрали, только б мне не отвечать…» Ухо в метр — никак не менее — за начальством ходит сзади, чтоб, услышав ихнье мнение, завтра это же сказать им. Если ж старший сменит мнение, он усвоит мненье старшино: — Мненье — это не именье, потерять его не страшно.— Хоть грабьте, хоть режьте возле него, не будет слушать ни плач, ни вой. «Наше дело маленькое — я сам по себе не великий немой, и рот водою наполнен мой, вроде умывальника я». Трус оброс бумаг корою. «Где решать?! Другие пусть. Вдруг не выйдет? Вдруг покроют? Вдруг возьму и ошибусь?» День-деньской

сплетает тонко узы самых странных свадеб — увязать бы льва с ягненком, с кошкой мышь согласовать бы. Весь день сердечко ужас кроит, предлогов для трепета — кипа. Боится автобусов и Эркаи, начальства, жены и гриппа. Месткома, домкома, просящих взаймы, кладбища, милиции, леса, собак, погоды, сплетен, зимы и показательных процессов. Подрожит и ляжет житель, дрожью ночь корежит тело… Товарищ, чего вы дрожите? В чем, собственно, дело?! В аквариум, что ли, сажать вас? Революция требует, чтобы имелась смелость, смелость и еще раз — с-м-е-л-о-с-т-ь.

7 ЧАСОВ

«20 % предприятий уже перешло на 7-часовой рабочий день».

«Восемь часов для труда, шестнадцать — для сна и свободных!» — гремел лозунговый удар в странах, буржуям отданных. Не только старую нудь с бессменной рабочей порчею — сумели перешагнуть мы и мечту рабочую. Парень ум свой развивает до самых ятей, введен семичасовой день у него в предприятии. Не скрутит усталая лень — беседу с газетой водим. Семичасовой день у нас заведен на заводе. Станок улучшаю свой. Разызобретался весь я. Труд семичасовой — можно улучшить профессию! Время девать куда? Нам — не цвести ж акацией. После часов труда подымем квалификации. Не надо лишних слов, не слушаю шепот злючий. Семь рабочих часов — понятно каждому — лучше. Заводы гудком гудут, пошли времена меняться. Семь часов — труду, культуре и сну — семнадцать.

ЕВПАТОРИЯ

Чуть вздыхает волна, и, вторя ей, ветерок над Евпаторией. Ветерки эти самые рыскают, гладят щеку евпаторийскую. Ляжем пляжем в песочке рыться мы бронзовыми евпаторийцами. Скрип уключин, всплески и крики — развлекаются евпаторийки. В дым черны, в тюбетейках ярких караимы евпаторьяки. И сравнясь, загорают рьяней москвичи — евпаторьяне. Всюду розы на ножках тонких. Радуются евпаторёнки. Все болезни выжмут горячие грязи евпаторячьи. Пуд за лето с любого толстого соскребет евпаторство. Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории. Евпатория, 3/VIII

СТИХ НЕ ПРО ДРЯНЬ, А ПРО ДРЯНЦО.

ДРЯНЦО ХЛЕЩИТЕ РИФМ КОНЦОМ

Всем известно, что мною дрянь воспета молодостью ранней. Но дрянь не переводится. Новый грянь стих о новой дряни. Лезет бытище в щели во все. Подновили житьишко, предназначенное на слом, человек сегодня приспособился и осел, странной разновидностью — сидящим ослом. Теперь — затишье. Теперь не народится дрянь с настоящим характерным лицом. Теперь пошло с измельчанием народца пошлое, маленькое, мелкое дрянцо. Пережил революцию, до нэпа дожил и дальше приспособится, хитёр на уловки. Очевидно — недаром тоже и у булавок бывают головки. Где-то пули рвут знамённый шёлк, и нищий Китай встает, негодуя, а ему — наплевать. Ему хорошо: тепло и не дует. Тихо, тихо стираются грани, отделяющие обывателя от дряни. Давно канареек выкинул вон, нечего на птицу тратиться. С индустриализации завел граммофон да канареечные абажуры и платьица. Устроил уютную постельную нишку. Его некультурной ругать ли гадиною?! Берет и с удовольствием перелистывает книжку, интереснейшую книжку — сберегательную. Будучи очень в семействе добрым, так рассуждает лапчатый гусь: «Боже, меня упаси от допра, а от Мопра — и сам упасусь». Об этот быт, распухший и сальный, долго поэтам язык оббивать ли?! Изобретатель, даешь порошок универсальный, сразу убивающий клопов и обывателей.

РИФМОВАННЫЙ ОТЧЕТ.

ТАК И НАДО —

КРОЙ, СПАРТАКИАДА!

Щеки, знамена — красные маки. Золото лозунгов блещет на спуске. Синие, желтые, красные майки. Белые, синие, черные трусики. Вздыбленные лыжи лава движет. Над отрядом рослым проплывают весла. К молодцу молодцы — гребцы, пловцы. Круг спасательный спасет обязательно. Искрятся сетки теннисной ракетки. Воздух рапирами издырявлен дырами. Моторы зацикали. Сопит, а едет! На мотоцикле, на велосипеде. Цветной водищей от иверских шлюзов плещут тыщи рабочих союзов. Панёвы, папахи, плахты идут, и нету убыли — мускулы фабрик и пахоты всех советских республик. С площади покатой льются плакаты: «Нет аполитичной внеклассовой физкультуры». Так и надо — крой, Спартакиада! С целого белого, черного света по Красной по площади топочут иностранцы. Небось у вас подобного нету?! Трудно добиться? Надо стараться! На трибуны глядя, идет Финляндия. В сторону в нашу кивают и машут. Хвост им режется шагом норвежцев. Круглые очки, оправа роговая. Сияют значки футболистов Уругвая. За ними виться колоннам латвийцев. Гордой походкой идут англичане. Мистер Хикс, скиснь от отчаянья! Чтоб нашу силу буржуи видели, чтоб легче скалились в военной злости, рабочих мира идут представители, стран кандальных смелые гости. Веют знаменами, золотом клейменными. «Спартакиада — международный смотр рабочего класса». Так и надо — крой, Спартакиада!

ТОВАРИЩИ ХОЗЯЙСТВЕННИКИ!

ОТВЕТЬТЕ НА ВОПРОС ВЫ —

ЧТО СДЕЛАНО, ЧТОБ ВЫРОСЛИ

КАЗАНЦЕВЫ И МАТРОСОВЫ?

Вы на ерунду миллионы ухлопываете, а на изобретателя смотрите кривенько. Миллионы экономятся на массовом опыте, а вы на опыт жалеете гривенника. Вам из ваших кабинетов видать ли, как с высунутыми языками носятся изобретатели? Изобрел чего — и трюхай, вертят

все с тобой вола и назойливою мухой смахивают со стола. Планы кроет пыльным глянцем, полк мышей бумаги грыз… Сто четырнадцать инстанций. Ходят вверх и ходят вниз. Через год проектов кипку вам вернут и скажут — «Ах! вы малюточку-ошибку допустили в чертежах». Вновь дорога — будто скатерть. Ходит чуть не десять лет, всю деньгу свою протратя на модель и на билет. Распродавши дом и платье, без сапог и без одеж, наконец изобретатель сдал проверенный чертеж. Парень загнан, будто мул, парню аж бифштексы снятся… И подносятся ему ровно два рубля семнадцать. И язык чиновный вяленый вывел парню — «Простофон, запоздали, премиальный на банкет растрачен фонд». На ладонях гроши взвеся, парень сразу впал в тоску — хоть заешься, хоть запейся, хоть повесься на суку. А кругом, чтоб деньги видели — укупить-де можем мир,— вьются резво представители заграничных важных фирм. Товарищ хозяйственник, время перейти от слов к премиям. Довольно болтали, об опытах тараторя. Даешь для опыта лаборатории! Если дни опутали вести сетью вредительств, сетью предательств, на самом важном, видном месте должен стоять изобретатель.

ЭТО ТЕ ЖЕ

Длятся игрища спартакиадные. Глаз в изумлении застыл на теле — тело здоровое, ровное, ладное. Ну и чудно же в самом деле! Неужели же это те,— которые в шестнадцатичасовой темноте кривили спины хозяйской конторою?! Неужели это тот, которого безработица выталкивала из фабричных ворот, чтоб шел побираться, искалечен и надорван?! Неужели это те, которых — буржуи драться гнали из-под плетей, чтоб рвало тело об ядра и порох?! Неужели ж это те, из того рабочего рода, который — от бородатых до детей — был трудом изуродован?! Да! Это — прежняя рабочая масса, что мялась в подвалах, искривлена и худа. Сегодня обмускулено висевшее мясо десятью годами свободного труда.

ШУТКА, ПОХОЖАЯ НА ПРАВДУ

Скушно Пушкину. Чугунному ропщется. Бульвар хорош пижонам холостым. Пушкину требуется культурное общество, а ему подсунули Страстной монастырь. От Пушкина до «Известий» шагов двести. Как раз ему б компания была, но Пушкину почти не видать «Известий» — мешают писателю чертовы купола. Страстной попирает акры торцов. Если бы кто чугунного вывел! Там товарищ Степанов-Скворцов принял бы и напечатал в «Красной ниве». Но между встал проклятый Страстной, всё заслоняет купол-грушина… А «Красной ниве» и без Пушкина красно, в меру красно и безмерно скушно. «Известиям» тоже не весело, братцы, заскучали от Орешиных и Зозуль. А как до настоящего писателя добраться? Страстной монастырь — бельмом на глазу. «Известиям» Пушкина Страстной заслонил, Пушкину монастырь заслонил газету, и оба-два скучают они, и кажется им, что выхода нету. Возрадуйтесь, найден выход из положения этого: снесем Страстной и выстроим Гиз, чтоб радовал зренье поэтово. Многоэтажься, Гиз, и из здания слова печатные лей нам, чтоб радовались Пушкины своим изданиям, роскошным, удешевленным и юбилейным. И «Известиям» приятна близость. Лафа! Резерв товарищам. Любых сотрудников бери из Гиза, из этого писательского резервуарища. Пускай по-новому назовется площадь, асфальтом расплещется, и над ней — страницы печатные мысль располощут от Пушкина до наших газетных дней. В этом заинтересованы не только трое, займитесь стройкой, зря не временя, и это, увидите, всех устроит: и Пушкина, и Гиз, и «Известия»… и меня.

ПРИВЕТ, КИМ!

Рабство с земли скинь! Все, кто смел и надежен, вливайтесь в наш КИМ, «Коммунистический интернационал молодежи». В мир вбит клин. С одной стороны — КИМ, с другой — в дармоедном фокстроте благородное отродье. У буржуев свой КИМ — «Католические институты молодежи». Барчуки идут к ним, дармоеды в лощеной одеже. У нас КИМ свой — наш двухмильонный КИМ рабочих, готовя в бой, кольцом охватил тугим. У них свой КИМ, У них манишка надушена. Веселясь, проводит деньки «Компания изменников малодушных». У нас КИМ, наш. Наш рабочий КИМ ведет революции марш, трубя пролетарский гимн. Молодой рабочий, в КИМ! Вперед! Из подвалов блошистых бросай в огонь и в дым рубахи и страны фашистов. Рабство с земли скинь! Все, кто смел и надежен, вливайтесь в наш КИМ, Коммунистический интернационал молодежи!

ПЛЮШКИН.

ПОСЛЕОКТЯБРЬСКИЙ СКОПИДОМ

ОБСТРАИВАЕТ СТОЛ И ДОМ

Обыватель — многосортен. На любые вкусы есть. Даже можно выдать орден — всех сумевшим перечесть. Многолики эти люди. Вот один: годах и в стах этот дядя не забудет, как тогда стоял в хвостах. Если Союзу день затруднел — близкий видится бой ему. О боевом наступающем дне этот мыслит по-своему: «Что-то рыпаются в Польше… надобно, покамест есть, все достать, всего побольше накупить и приобресть. На товары голод тяжкий мне готовят битв года. Посудите, где ж подтяжки мне себе купить тогда? Чай вприкуску? Я не сваха. С блюдца пить — привычка свах. Что ж тогда мне чай и сахар нарисует, что ли, АХРР?» Оглядев товаров россыпь, в жадности и в алчи укупил двенадцать гроссов дирижерских палочек. «Нынче все сбесились с жиру. Глядь — война чрез пару лет. Вдруг прикажут — дирижируй! — хвать, а палочек и нет! И ищи и там и здесь. Ничего хорошего! Я куплю, покамест есть, много и дешево». Что же вам в концертном гвалте? Вы ж не Никиш, а бухгалтер. «Ничего, на всякий случай, все же с палочками лучше». Взлетала о двух революциях весть. Бурлили бури. Плюхали пушки. А ты, как был, такой и есть, ручною вшой копошащийся Плюшкин.