Стихотворения (1928)

Маяковский Владимир Владимирович

КОСТОЛОМЫ И МЯСНИКИ

В газетах барабаньте, в стихах растрезвоньте — трясь границам в край, грозит нам, маячит на горизонте война. Напрасно уговаривать. Возражать напрасно: пушкам ли бояться ораторских пугачей? Непобедима эта опасность, пока стоит оружием опоясано хоть одно государство дерущихся богачей. Не верьте потокам речистой патоки. Смотрите, куда глаза ни кинь,— напяливают боенскую прозодежду — фартуки Фоши-костоломы, Чемберлены-мясники. Покамест о запрещении войны болтают разговорчивые Келлоги, запахом завтрашней крови опоены, оскалясь штыками и оружием иным, вылазят Пилсудские из берлоги. На вас охота. Ты — пойдешь. Готовься, молодежь! Хотите, не хотите ль, не обезоружена война еще. Любуйтесь блестками мундирной трухи. А она заявится, падалью воняющая, кишки дерущая хлебом сухим. Готовьте, готовьте брата и сына, плетите горы траурных венков. Слышу, чую запах бензина прущих танков и броневиков. Милого, черноглазого в последний раз покажите милой. Может, завтра хваткой газовой набок ему

своротит рыло. Будет жизнь дешевле полтинника, посудиной ломаемой черепов хряск. И спрячет смерть зиме по холодильникам пуды — миллионы — юношеских мяс. Не то что выстрел, попасть окурку — и взорванный мир загремит под обрыв. Товарищи, схватите, оторвите руку, вынимающую револьвер из кобуры. Мы привыкли так: атака лобовая, а потом пером обычное копанье. Товарищи, не забывая и не ослабевая, громыхайте лозунгами этой кампании! Гнев, гуди заводом и полем, мир защищая, встань скалой. Крикни зачинщику: «Мы не позволим! К черту! Вон! Довольно! Долой!» Мы против войны, но если грянет — мы не растеряемся безмозглым бараньём. Не прячась под юбку пацифистской няни — винтовки взяв, на буржуев обернем.

ЗЕМЛЯ НАША ОБИЛЬНА

Я езжу по южному берегу Крыма,— не Крым, а копия древнего рая! Какая фауна, флора и климат! Пою, восторгаясь и озирая. Огромное синее Черное море. Часы и дни берегами едем, слезай, освежайся, ездой уморен. Простите, товарищ, купаться негде. Окурки с бутылками градом упали — здесь даже корове лежать не годится, а сядешь в кабинку — тебе из купален вопьется заноза-змея в ягодицу. Огромны сады в раю симферопольском,— пудами плодов обвисают к лету. Иду по ларькам Евпатории обыском,— хоть четверть персика! — Персиков нету. Побегал, хоть версты меряй на счетчике! А персик мой на базаре и во поле, слезой обливая пушистые щечки, за час езды гниет в Симферополе. Громада дворцов отдыхающим нравится. Прилег и вскочил от кусачей тоски ты, и крик содрогает спокойствие здравницы: — Спасите, на помощь, съели москиты! — Но вас успокоят разумностью критики, тревожа свечой паутину и пыль: «Какие же ж это, товарищ, москитики, они же ж, товарищ, просто клопы!» В душе сомнений переполох. Контрасты — черт задери их! Страна абрикосов, дюшесов и блох, здоровья и дизентерии. Республику нашу не спрятать под ноготь, шестая мира покроется ею. О, до чего же всего у нас много, и до чего же ж мало умеют!

РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА

Трудно торф добывать из болот, из луж, трудно кучи мусора выгребать от рождения, но труднейшая из служб — хождение по учреждениям. Вошел в коридор — километры мерь! Упаришься с парой справок. Прямо — дверь, наискось — дверь, налево дверь и направо. Один — указательный в ноздри зарыв, сидит, горделивостью задран. Вопросом не оторвешь от ноздри. «Я занят… Зайдите завтра». Дверь другая. Пудрящийся нос секретарша высунет из дверок: «Сегодня не приемный у нас. Заходите после дождичка в четверг». Дойдешь до двери с надписью: «Зав». Мужчина сурового склада. Не подымает мужчина глаза. Сердит. Вошли без доклада. Рабочий,— зовем: — Помоги! Пора распутать наш аппарат! Чтоб каждый зам и каждый зав, дело в пальчики взяв, не отвернув заносчивый нос, дело решенным принес. Внедряйся в сознание масс, рассвирепевших от хождения: учреждение для нас, а не мы для учреждения!

ВАЖНЕЙШИЙ СОВЕТ ДОМАШНЕЙ ХОЗЯЙКЕ

Домашней хозяйке товарищу Борщиной сегодня испорчено все настроение. А как настроению быть не испорченным? На кухне от копоти в метр наслоения! Семнадцать чудовищ из сажи усов оскалили множество огненных зубьев. Семнадцать паршивейших примусов чадят и коптят, как семнадцать Везувиев. Товарищ Борщина даже орала, фартуком пот отирая с физии — «Без лифта на 5-й этаж пешкодралом тащи 18 кило провизии!» И ссоры, и сор, и сплетни с грязищей, посуда с едой в тараканах и в копоти. Кастрюлю едва под столом разыщешь. Из щей прусаки шевелят усища — хоть вылейте, хоть с тараканами лопайте! Весь день горшки на примусе двигай. Заняться нельзя ни газетой, ни книгой. Лицо молодое товарища Борщиной от этих дел преждевременно сморщено. Товарищ хозяйка, в несчастье твое обязаны мы ввязаться. Что делать тебе? Купить заем, заем индустриализации. Займем и выстроим фабрики пищи, чтобы в дешевых столовых Нарпита, рассевшись, без грязи и без жарищи, поев, сказали рабочие тыщи: «Приятно поедено, чисто попито».

ПОМОЩЬ НАРКОМПРОСУ,

ГЛАВИСКУССТВУ В КУБЕ,

ПО ЖГУЧЕМУ ВОПРОСУ,

ВОПРОСУ О КЛУБЕ

Федерация советских писателей получила дом и организует в Москве первый писательский клуб.

Из газет.

Не знаю — петь, плясать ли, улыбка не сходит с губ. Наконец-то и у писателя будет свой клуб. Хорошая весть. Организовать так, чтобы цвесть и не завять. Выбрать мебель красивую самую, обитую в недорогой бархат, чтоб сесть и удобно слушать часами доклад товарища Авербаха. Потом, понятен, прост и нехитр, к небу глаза воздевши, пусть Молчанов читает стихи под аплодисменты девушек. Чтоб каждому чувствовалось хорошо и вольно, пусть — если выйдет оказийка — встанет и прочитает Всеволод Иванов пару, другую рассказиков. Чтоб нам не сидеть по своим скворешням — так, как писатель сидел века. Хочется встретиться с Толстым, с Орешиным поговорить за бутылкой пивка. Простая еда. Простой напиток. Без скатертей и прочей финтифлюжины. Отдать столовую в руки Нарпита — нечего разводить ужины! Чтоб не было этих разных фокстротов, чтоб джазы творчеству не мешали, бубня,— а с вами беседовал бы товарищ Родов, не надоедающий в течение дня. Чтоб не было

этих разных биллиардов, чтоб мы на пустяках не старели, а слушали бесхитростных красных бардов и прочих самородков менестрелей. Писателю классику мил и люб не грохот, а покой… Вот вы организуйте т а к о й клуб, а я туда… ни ногой.

ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА

Готовьте возы тюльпанов и роз, детишкам — фиалки в локон. Европе является новый Христос в виде министра Келлога. Христос не пешком пришел по воде, подметки мочить неохота. Христос новоявленный, смокинг надев, приехал в Париж пароходом. С венком рисуют бога-сынка. На Келлоге нет никакого венка. Зато над цилиндром тянется — долларное сияньице. Поздравит державы мистер Христос и будет от чистого сердца вздымать на банкетах шампанский тост за мир во человецех. Подпишут мир на глади листа, просохнут фамилии насухо,— а мы посмотрим, что у Христа припрятано за пазухой. За пазухой, полюбуйтесь вот, ему наложили янки — сильнейший морской и воздушный флот, и газы в баллонах, и танки. Готов у Христа на всех арсенал; но главный за пазухой камень — злоба, которая припасена для всех, кто с большевиками. Пока Христос отверзает уста на фоне пальмовых веток — рабочий, крестьянин, плотнее стань на страже свободы Советов.

ПОЛЬЗА ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЙ

Недвижим Крым. Ни вздоха, ни чиха. Но, о здравии хлопоча, не двинулись в Крым ни одна нэпачиха и ни одного нэпача. Спекулянты, вам скрываться глупо от движения и от жары — вы бы на камнях трясущихся Алупок лучше бы спустили бы жиры. Но, прикрывши локонами уши и надвинув шляпы на глаза, нэпачи, стихов не слушая, едут на успокоительный нарзан. Вертя линяющею красотою, ушедшие поминая деньки, скучают, с грустной кобылой стоя, крымские проводники. Бытик фривольный спортом выглодан, крымских романов закончили серию, и брошюры доктора Фридлянда дремлют в пыли за закрытою дверью. Солнцу облегчение. Сияет солнце. На лице — довольство крайнее. Сколько силы экономится, тратящейся на всенэповское загорание. Зря с тревогою оглядываем Крым из края в край мы — ни толчков, ни пепла и ни лав. И стоит Ай-Петри, как недвижный несгораемый шкаф. Я землетрясения люблю не очень, земле подобает — стоять. Но слава встряске — Крым орабочен больше, чем на ять.

ПОВАЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ

Красная Спартакиада населенье заразила: нынче, надо иль не надо, каждый спорт заносит на дом и тщедушный и верзила. Красным соком крася пол, бросив школьную обузу, сын завел игру в футбол приобретенным арбузом. Толщину забыв и хворость, легкой ласточкой взмывая, папа взял бы приз на скорость, обгоняя все трамваи. Целый день задорный плеск раздается в тесной ванне, кто-то с кем-то в ванну влез в плавальном соревнованьи. Дочь, лихим азартом вспенясь, позабывши все другое, за столом играет в теннис всем лежащим под рукою. А мамаша всех забьет, ни за что не урезоните! В коридоре, как копье, в цель бросает рваный зонтик. Гром на кухне. Громше, больше. Звон посуды, визгов трельки, то кухарка дискоболша мечет мелкие тарелки. Бросив матч семейный этот, склонностью к покою движим, спешно, несмотря на лето, навострю из дома лыжи. Спорт к себе заносит на дом и тщедушный и верзила. Красная Спартакиада населенье заразила.

БАЛЛАДА О БЮРОКРАТЕ И О РАБКОРЕ

Балладу новую вытрубить рад. Внимание! Уши вострите! В одном учреждении был бюрократ и был рабкор-самокритик. Рассказывать сказки совсем нехитро! Но это — отнюдь не сказки. Фамилия у рабкора Петров, а у бюрократа — Васькин. Рабкор критикует указанный трест. Растут статейные горы. А Васькин… слушает да ест. Кого ест? — Рабкора. Рабкор исписал карандашный лес. Огрызка не станет скоро! А Васькин слушает да ест. Кого ест? — Рабкора. Рабкор на десятках трестовских мест раскрыл и пьяниц и воров. А Васькин слушает да ест. Кого ест? — Рабкора. От критик рабкор похудел и облез, растет стенгазетный ворох. А Васькин слушает да ест. Кого ест? — Рабкора. Скончался рабкор, поставили крест. Смирён непокорный норов. А Васькин слушает да ест. Кого?! — Других рабкоров. Чтоб с пользой читалась баллада, обдумать выводы надо. Во-первых, вступив с бюрократом в бои, вонзив справедливую критику, смотри и следи — из заметок твоих какие действия вытекут. А во-вторых, если парню влетит за то, что держался храбрый, умерь бюрократовский аппетит, под френчем выищи жабры.

XIV МЮД

Сегодня в седеющие усы и бороды пряча улыбающуюся радость, смотрите — льются улицы города, знаменами припарадясь. Богатые у нас отнимали и силы и сны, жандармы загораживали ворота в науки, но сильны и стройны у нас вырастают сыны, но, шевеля умом, у нас поднимаются внуки. Пускай по земле сегодня носится интернационалом на все лады боевая многоголосица пролетариев молодых. Наших — теснят. Наших — бьют в озверевших странах фашистов. Молодежь, миллионную руку в МЮД защищая товарищей,— выставь! Шествий круг, обними фашистские тюрьмы. Прижмите богатых к стенам их домов. Пугая жирных, лейся, лава юнгштурма. Пионерия, галстуком пугай банкирских быков. Они отнимали у нас и здоровье и сны. Они загораживали дверь науки, но, сильны и стройны, идут большевизма сыны, но сильны и умны — большевистские внуки. Сквозь злобу идем, сквозь винтовочный лай мы строим коммунизм, и мы передадим борьбой омываемый нашей смене — мир.