Стихотворения и поэмы

Заболоцкий Николай Алексеевич

ПОПРИЩИН

Когда замерзают дороги И ветер шатает кресты, Безумными пальцами Гоголь Выводит горбатые сны. И вот, костенея от стужи, От непобедимой тоски, Качается каменный ужас, А ветер стреляет в виски, А ветер крылатку срывает, Взрывает седые снега И вдруг, по суставам спадая, Ложится — покорный — к ногам. Откуда такое величье? И вот уж не демон, а тот — Бровями взлетает Поприщин, Лицо поднимает вперед. Крутись в департаментах, ветер. Разбрызгивай перья в поток, Раскрыв перламутровый веер, Испания встанет у ног. Лиловой червонной мантильей Взмахнет на родные поля, И шумная выйдет Севилья Встречать своего короля. А он — исхудалый и тонкий, В сияньи страдальческих глаз, Поднимется… …Снова потемки, Кровать, сторожа, матрац, Рубаха под мышками режет, Скулит, надрывается Меджи, И брезжит в окошке рассвет. Хлещи в департаментах, ветер, Взметай по проспекту снега, Вали под сугробы карету Сиятельного седока. По окнам, колоннам, подъездам, По аркам бетонных свай, Срывай генеральские звезды, В сугробы мосты зарывай. Он вытянул руки, несется, Ревет

в ледяную трубу, За ним снеговые уродцы, Свернувшись, по крышам бегут. Хватаются За колокольни, Врываются В колокола, Ложатся в кирпичные бойни И снова летят из угла Туда, где в последней отваге Встречая слепой ураган,— Качается в белой рубахе И с мертвым лицом — Фердинанд. <1928>

СОХРАНЕНИЕ ЗДОРОВЬЯ

Видишь — воздух шевелится? В нем, как думают студенты. Кислородные частицы Падают, едва заметны. Если, в случае мороза, Мы, в трамвае сидя, дышим — Словно столб, идет из носа Дым, дыханием колышим. Если ж человек невиден, Худ и бледен, — очень просто! — Не сиди на стуле, сидень, Выходи гулять на воздух! Оттого, детина, вянешь, Что в квартире воздух тяжкий, Ни духами не обманешь, Ни французскою бумажкой. В нем частицы все свалялись Вроде войлока сухого, Оттого у всех вначале Грудь бывает нездорова. Если где-нибудь писатель Ходит с трубкою табачной — Значит, он имеет сзади Вид унылый и невзрачный. Почему он ходит задом? Отчего пропала сила? Оттого, что трубка с ядом, А в груди сидит бацилла. Почему иная дева Вид имеет некрасивый, Ходит тощая, как древо, И глаза висят, как сливы? Потому плоха девица И на дерево походит, Что полезные частицы В нос девице не проходят. У красотки шарфик модный Вокруг шеи так намотан, Что под носом воздух — плотный И дышать осталось — потом. О полезная природа, Исцели страданья наши, Дай истицу кислорода, Или две частицы даже! Дай сознанью удивиться, И тотчас передо мной Отвори свою больницу — Холод, солнце и покой! 1929

ОСЕНЬ

1

В овчинной мантии, в короне из собаки, Стоял мужик на берегу реки, Сияли на траве как водяные знаки Его коровьи сапоги. Его лицо изображало Так много мук, Что даже дерево — и то, склонясь, дрожало И нитку вить переставал паук. Мужик стоял и говорил: «Холм предков мне немил. Моя изба стоит как дура, И рушится ее старинная архитектура, И печки дедовский портал Уже не посещают тараканы — Ни черные, ни рыжие, ни великаны, Ни маленькие. А внутри сооружения, Где раньше груда бревен зажигалась, Чтобы сварить убитое животное, — Там дырка до земли образовалась, И холодное Дыханье ветра, вылетая из подполья, Колеблет колыбельное дреколье, Спустившееся с потолка и тяжко Храпящее. Приветствую тебя, светило заходящее, Которое избу мою ласкало Своим лучом! Которое взрастило В моем старинном огороде Большие бомбы драгоценных свекол! Как много ярких стекол Ты зажигало вдруг над головой быка, Чтобы очей его соединение Не выражало первобытного страдания! О солнце, до свидания! Недолго жить моей избе: Едят жуки ее сухие массы, И ломят гусеницы нужников контрфорсы, И червь земли, большой и лупоглазый, Сидит на крыше и как царь поет». Мужик замолк. Из торбы достает Пирог с говяжьей требухою И наполняет пищею плохою Свой невзыскательный желудок. Имея пару женских грудок, Журавль на циркульном сияет колесе, И под его печальным наблюденьем Деревья кажутся унылым сновиденьем. Поставленным над крышами избушек. И много желтых завитушек Летает в воздухе И осень входит к нам, Рубаху дерева ломая пополам. О слушай, слушай хлопанье рубах! Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах И в каждом камне Ганнибал таится Вот наступает ночь Река не шевелится. Не дрогнет лес И в страшной тишине, Как только ветер пролетает. Ночное дерево к луне Большие руки поднимает И начинает петь. Качаясь и дрожа, Оно поет, и вся его душа Как будто хочет вырваться из древесины. Но сучья заплелись в огромные корзины, И корни крепки, и земля кругом, И нету выхода, и дерево с открытым ртом Стоит, сражаясь с воздухом и плача. Нелегкая задача — Разбить синонимы: природа и тюрьма. Мужик молчал, и все способности ума В нем одновременно и чудно напрягались, Но мысли складывались и рассыпались И снова складывались. И наконец, поймав Себя на созерцании растенья, Мужик сказал: «Достойно удивленья, Что внутренности таракана На маленькой ладошке микроскопа Меня волнуют так же, как Европа С ее безумными сраженьями. Мы свыклись с многочисленными положеньями Своей судьбы, но это нестерпимо — Природу миновать безумно мимо». И туловище мужика Вдруг принимает очертания жука, Скатавшего последний шарик мысли, И ночь кругом, и бревна стен нависли, И предки равнодушною толпой Сидят в траве и кажутся травой.

2

Мужик идет в колхозный новый дом, Построенный невиданным трудом, В тот самый дом, который есть начало Того, что жизнь сквозь битвы обещала. Мужик идет на общие поля, Он наблюдает хлеба помещенье, Он слушает, как плотная земля Готова дать любое превращенье Посеянному семени, глядит В скелет машин, которые как дети Стоят, мерцая в неподвижном свете Осенних звезд, и важно шевелит При размышлении тяжелыми бровями. Корова хвастается жирными кровями, Дом хвалится и светом и теплом, Но у машины есть иное свойство — Она внушает страх и беспокойство Тому, кто жил печальным бирюком Среди даров и немощей природы. Мужик идет в большие огороды, Где посреди сияющих теплиц Лежат плоды, закрытые от птиц И первых заморозков. Круглые, литые, Плоды лежат, как солнца золотые, Исполненные чистого тепла. И каждая фигура так кругла, Так чисто выписана, так полна собою, Что, истомленный долгою борьбою, Мужик

глядит и чувствует, что в нем Вдруг зажигается неведомым огнем Его душа. В природе откровенной, Такой суровой, злой, несовершенной, Такой роскошной и такой скупой,— Есть сила чудная. Бери ее рукой, Дыши ей, обновляй ее частицы — И будешь ты свободней легкой птицы Средь совершенных рек и просвещенных скал. От мужика все дале отступал Дом прадедов с его высокой тенью, И чувство нежности к живому поколенью Влекло его вперед на много дней. Мир должен быть иным. Мир должен быть круглей, Величественней, чище, справедливей, Мир должен быть разумней и счастливей, Чем раньше был и чем он есть сейчас. Да, это так. Мужик в последний раз Глядит на яблоки и, набивая трубку, Спешит домой. Над ним подобно кубку Сияет в небе чистая звезда, И тихо всё. И только шум листа, Упавшего с ветвей, и посредине мира — Лик Осени, заснувшей у клавира. 1932

КУЗНЕЧИК

Настанет день, и мой забвенный прах Вернется в лоно зарослей и речек. Заснет мой ум, но в квантовых мирах Откроет крылья маленький кузнечик. Над ним, пересекая небосвод, Мельчайших звезд возникнут очертанья, И он, расправив крылья, запоет Свой первый гимн во славу мирозданья. Довольствуясь осколком бытия, Он не поймет, что мир его чудесный Построила живая мысль моя, Мгновенно затвердевшая над бездной. Кузнечик-дурень! Если б он узнал, Что все его волшебные светила Давным-давно подобием зеркал Поэзия в пространствах отразила! 1947

«Когда бы я недвижным трупом…»

Когда бы я недвижным трупом Лежал, устав от бытия, — Людским страстям, простым и грубым, Уж неподвластен был бы я. Я был бы только горстью глины, Я превратился бы в сосуд, Который девушки долины Порой к источнику несут. К людским прислушиваясь тайнам И к перекличке вешних птиц, Меж ними был бы я случайным Соединением частиц. Но и тогда, во тьме кромешной, С самим собой наедине, Я пел бы песню жизни грешной И призывал ее во сне. 1957

«Медленно земля поворотилась…»

Медленно земля поворотилась В сторону, несвойственную ей, Белым светом резко озарилась, Выделила множество огней. Звездные припали астрономы К трубам из железа и стекла: Источая молнии и громы, Пламенем планета истекла. И по всей вселенной полетело Множество обугленных частиц, И мое расплавленное тело Пало, окровавленное, ниц. И цветок в саду у марсианки Вырос, полыхая, как костер, И листок неведомой чеканки Наподобье сердца распростер. Мир подобен арфе многострунной: Лишь струну заденешь — и тотчас Кто-то сверху, радостный и юный, Поглядит внимательно на нас. Красный Марс очами дико светит, Поредел железный круг планет. Сердце сердцу вовремя ответит, Лишь бы сердце верило в ответ. 1957

«Во многом знании — немалая печаль…»

Во многом знании — немалая печаль, Так говорил творец Экклезиаста. Я вовсе не мудрец, но почему так часто Мне жаль весь мир и человека жаль? Природа хочет жить, и потому она Миллионы зерен скармливает птицам, Но из миллиона птиц к светилам и зарницам Едва ли вырывается одна. Вселенная шумит и просит красоты, Кричат моря, обрызганные пеной. Но на холмах земли, на кладбищах вселенной Лишь избранные светятся цветы. Я разве только я? Я — только краткий миг Чужих существований. Боже правый, Зачем ты создал мир и милый и кровавый, И дал мне ум, чтоб я его постиг! 1957

ВЕНЕЦИЯ

Покуда на солнце не жарко И город доступен ветрам, Войдем по ступеням Сан-Марко В его перламутровый храм. Когда-то, ограбив полмира, Свозили сюда корабли Из золота, перла, порфира Различные дива земли. Покинув собор Соломона, Египет и пышный Царьград, С тех пор за колонной колонна На цоколях этих стоят. И точно в большие литавры, Считая теченье минут, Над ними железные мавры В торжественный колокол бьют. И лев на столбе из гранита Глядит, распростерший крыла, И черная книга, раскрыта, Под лапой его замерла. Молчит громоносная книга, Владычица древних морей. Столица, темна и двулика, Молчит, уподобившись ей. Лишь голуби мечутся тучей, Да толпы чужих заправил Ленивой слоняются кучей Среди позабытых могил. Шагают огромные доги, И в тонком дыму сигарет Живые богини и боги За догами движутся вслед. Венеция! Сказка вселенной! Ужель ты средь моря одна Их власти, тупой и надменной, Навеки теперь отдана? Пленяя сердца красотою, В сомнительный веря барыш, Ужель ты служанкой простою У собственной двери стоишь? А где твои прежние лавры? И вечно ли время утрат? И скоро ли древние мавры В последний ударят набат? 1957

СЛУЧАЙ НА БОЛЬШОМ КАНАЛЕ

На этот раз не для миллионеров, На этот раз не ради баркаролл Четыреста красавцев гондольеров Вошли в свои четыреста гондол. Был день как день. Шныряли вапоретто. Заваленная грудами стекла, Венеция, опущенная в лето, По всем своим артериям текла. И вдруг, подняв большие горловины, Зубчатые и острые, как нож, Громада лодок двинулась в теснины Домов, дворцов, туристов и святош. Сверкая бронзой, бархатом и лаком, Всем опереньем ветхой красоты, Она несла по городским клоакам Подкрашенное знамя нищеты. Пугая престарелых ротозеев, Шокируя величественных дам, Здесь плыл на них бесшумный бунт музеев, Уже не подчиненных господам. Здесь плыл вопрос о скудости зарплаты, О хлебе, о жилище, и вблизи Пятисотлетней древности палаты, Узнав его, спускали жалюзи. Венеция, еще ты спишь покуда, Еще ты дремлешь в облаке химер. Но мир не спит, он друг простого люда, Он за рулем, как этот гондольер! 1957