Стихотворения и поэмы

Туманян Ованес

ПОЭТ И МУЗА

Однажды я сидел — уныл, угрюм,— Устав от горестных и тяжких дум О том, как облегчить свою беду. «За ссудой вновь к кому-нибудь пойду! — Решил я наконец, тоской томим. — А как устроюсь дальше, поглядим». — «С парнасской высоты тебе привет!» Я обернулся. Муза, с давних лет Знакомая, вошла. «Восстань, певец, Стряхни с себя унынье наконец! Гляди: страдает твой родной народ, И кровь невинных к небу вопиет, — Бредут несчастные из края в край. Восстань, поэт, надежды луч подай Тому, кто духом пал, скитальцам влей Отвагу в душу и утешь детей. На юных девушек, поэт, взгляни! Как розы свежие, цветут они, Сверкает светом солнечным их взгляд, — Любовных песен все они хотят. Весна пришла и яркий свой ковер Везде раскинула по склонам гор. Полны долины рокотом воды, Щебечут птицы, и цветут сады. Приди ж и ты в себя и песню спой Во славу вящую весны младой». — «Нет, Муза, нет! Довольно! Пощади! Давно клокочет ад в моей груди. Забыть тебя заставлю я сейчас Про кровь, весну, поэта и Парнас. Да будет проклят тот несчастный день. Когда ты надо мной простерла сень! С тех пор как стал твоим питомцем я, Убогой, нищей стала жизнь моя». — «А про святой забыл ты жар, Что принесла тебе я в дар?» — «Обманщица, что дал он мне? Из-за него я как в огне. Иль ты не знала, в мир какой Идет питомец юный твой? Мне б лучше кровь народа пить, — Я б деньги мог тогда скопить. Но мироедом бы не слыл, Хоть им бы в самом деле был. Раздался б крик: „Как он велик. Наш благодетель! Он один — Собратьям верный армянин“. Еще попом я мог бы стать, С крестом на шее провожать Покойников, — меня б тогда На место первое всегда Сажали люди; ими чтим Я был бы, словно серафим. Мне б этакую жизнь вести, И был бы я у всех в чести. Иль жить напыщенным

глупцом. Которому всё нипочем, Лишь бы поесть, потом поспать, Червю навозному под стать Такая жизнь, но нужды нет — Меня бы чтили с юных лет, Хоть боле пуст во много б раз Был череп мой, чем вот сейчас Любой карман моих штанов. Закон юдоли сей таков! Но — ах! — с рождения под власть Парнасской нищенки подпасть, На плач свою Обречь семью, Смех вызывать у всей родни, Влачить, как груз тяжелый, дни, — О Муза, это ли твой дар? Нет, это худшая из кар. И, помню я, Мои друзья Твердили мне наперерыв, Что мой губителен порыв, Что жизнь проучит, надо мной Смеясь, качали головой. Но я, дурак, Себе был враг, С утра до вечера читал, Стихи безмозглые кропал И, за тобой летя вослед, Бежал от счастья с юных лет». — «О счастье ты каком тужишь? Неблагодарный, вспомни лишь. Какой в тебе я жар зажгла! Тебе способность я дала На дивных крыльях грез нестись От скудной жизни к небу, в высь, Заботы, муки забывать, В ад опускаться, в рай взлетать И песни пламенные петь. Чего же ты лишен? Ответь!» — «Вопрос бессовестный! Сейчас Узнаешь, — слушай мой рассказ. Был в школу счетоводства я Когда-то отведен. Друзья Твердили вкруг, Что, дескать, друг, Когда получишь аттестат. Тебе порядочный оклад И там и тут — Везде дадут: Бухгалтеры в большой цене. Хозяин, говорили мне, Не будет на прибавки скуп, А если не совсем ты глуп, То попадешь к нему… в зятья. Но тут к тебе, о Муза, я Подпал под власть, и вот мой дух Возненавидел зло гроссбух. В колонках чисел и дробей Я видеть стал клубки червей И вот, безумное дитя, Всё бросил я, к тебе летя: Так дольше жить, мол, мочи нет. Ведь я поэт, поэт, поэт! Но снова благосклонный рок Мне в люди выбраться помог; Он сделал писарем меня. Не знал я праздничного дня, Но так начальнику был мил, Что он мне ручку подарил, И я узнал от писарей, Как надо обирать людей. Но ты ко мне пришла и тут, Вмешалась в мой спокойный труд, И я — за глупость мне позор! — Стал затевать за спором спор. Мол, не годится мужика, Чья жизнь и так ведь не легка. Годами мучить и терзать, Вдовицы скарб с торгов пускать. Потом — зачем, и не пойму — По наущенью твоему В письме я шефа обругал, И он тотчас меня прогнал. „Тебя мы кормим и поим,— Сказал он мне, — а ты, гоним Своею Музой, нас хулишь? Таких не надо нам. Уйди ж!“ Но милостив господь, и вот, Едва успел промчаться год, Служу в большой конторе я. „Здесь будет легкой жизнь моя“,— Мечталось мне, но ты пришла, Мои все спутала дела, И я, от места отрешен, На улицу был выгнан вон. Пришлось, рукой махнув на честь, Мне по уши в долги залезть (А если задолжал поэт, Он не простой должник, о нет! О нем пекутся все сердца, И пересудам нет конца). Когда увидела родня. Что мало толку от меня, Что у меня удачи нет, Все стали мне давать совет Пойти в попы и взять приход: „Там ждут тебя любовь, почет, Поминки с сочною кутьей, Достаток полный и покой“. Но я, тебе на торжество, Отрекся, глупый, от всего! Церковной кружкой не прельстясь. Спиною к счастью обратясь, Я лиру взял, Поэтом стал И с песней выступил своей, Воскликнув вдохновенно: „Эй, Стоит пред вами музы сын!“ Все рассмеялись как один И закричали мне в ответ: „Мы не хотим твой слушать бред. Безумный юноша, уйди! Лишь грезы у тебя в груди, И песнями ты поглощен. От мира взор твой отвращен. Мы люди дела и труда, К чему нам эта ерунда?“ Я крикнул им: „Ах, деньги лишь И блеск, тупая чернь, ты чтишь. Тебе поэта не понять, На нем почиет благодать, Он правду и любовь поет“. Сказав, бегу в журнал, и вот С редактором мой разговор: „Пишу стихи с недавних пор. Нельзя ли поместить у вас Вот эти? Их прочту сейчас. „О черные глаза, ваш взор покой Тревожит мой и днем и в час ночной“ Вы мне хотите в душу заглянуть — Пора закрыться вам, пора уснуть. Устал поэт от горя и невзгод, И вечный сон к себе его влечет. Усните же и вы! Прошел мой день, Ночь надо мной свою простерла тень“». — «Недурно! Гладко! Что же, спора нет, Вы не бездарны, господин поэт! Десятисложна каждая из строк… Но бедность рифмы — вот в чем ваш порок. Позвольте, я исправлю вам сейчас — И сразу заблестят стихи у вас. Поэтов наших правлю я всегда И тем учу, — а то бы им беда. „О черные глаза, ваш взор покой Тревожит мой, как будто бес какой“». Я, как от беса, ужасом влеком. Из кабинета бросился бегом И песни в типографию отнес, О чем мне скоро пожалеть пришлось. Едва лишь появился сборник в свет, Суровый публицист почтенных лет. Высоко беспристрастие ценя, Счел нужным едко осмеять меня. «Стихи такие, — он писал, — ни в грош Не ставлю я, в них смысла не найдешь. Всего-то в них лишь рифмы да слова! Я новый сборник дочитал едва, — Отменно зелен, видимо, поэт. Поэтам старым нынче смены нет; Они с собою унесли свой дар И тайну песенных чудесных чар. Всем этим овладело царство тьмы, И вот живем в немой пустыне мы. Навек умолкли наши старики, А молодых читать нам не с руки. Как ты ни смейся, как их ни брани, — Писать по-своему хотят они». — «О, край бездушных и тупых сердец! Не верь, не верь им, молодой певец, Я от покойных гениев не раз На твой похожий слышала рассказ. Сперва им в чашу льют насмешек яд, Потом от имени их говорят И всех заслуг их пожирают плод. Чем дальше, тем гнусней борьба идет. Клянусь Авроры сладостным лучом И полным силы светозарным днем, — О тех ничтожных говоришь ты мне, Что тупо спят при молодой луне, Глядеть не любят на ее восход. А только в полдня час, разинув рот, Вперяют в небо заспанный свой взор. Когда уж вышло солнце из-за гор, Поклоны бьют И гимн поют, Всё тот же гимн, что и в былые дни. Но разве вечно будут жить они, Уроды эти старые? Ведь нет!» — «О Муза, — тут воскликнул я в ответ, — Ты о каких уродах говоришь? У нас везде, куда ни поглядишь, Поэты слезы льют, о том скорбя, Что получили лиру от тебя. А я… признаться, виноват я сам: Ленив я был, бездарен и упрям. Меня корила вся моя родня, Но убедить никто не мог меня, Пока ко мне не обратился раз Богач-сосед, что умницей у нас В округе слыл, с вопросом: „Где твоя, Приятель, служба, знать хотел бы я?“ Тут я воскликнул гордо: „Я поэт!“ А он: „Беда, когда работы нет“. Я повторил: „Поэт!“ — а он сказал: „Я понял, ты работу потерял“. Когда приятель мой, в защиту мне, Сказал: „Такие тоже впрок стране“. Расхохотался наш ага, да так, Что всех — будь то богатый иль бедняк — Рассказ о том Смешил потом. Но вот вопрос еще яснее стал, Когда в газете некто написал: „Пусть делом занимается поэт, Коль сыт он быть желает и одет. А если жизнь он отдает стихам, То нечего о нем и печься нам. Не просит ведь его народ писать, Его кормить газете не под стать, — Пускай же он своим пером живет! Что говорю, то от души идет. Кто слишком сыт, Тот не творит. Лишь тот поэт, Кто в рвань одет И не обут. Здесь нужен кнут, А то вперед Он не пойдет…“» — «О край кнута! Поэт, расстанься с ним, Мы к небесам с тобою воспарим, Где с духами среди блаженных нег Ты будешь петь и веселиться век. А хочешь на Олимп, — летим туда. Нектар там дивный будешь пить всегда!» — «Да, — я в ответ, — Сомненья нет. Мне, Муза, надоела жизнь моя. Я б улетел в надзвездные края! Там средь богинь, которым не чета Небось армянских женщин красота, Я б век сидел И сладко пел Всё вновь и вновь Свою любовь. Какое счастье из юдоли слез Уйти и, на парнасский сев утес, Оттуда, свесив ноги, созерцать Тупую чернь! Но, ах, должна ты знать, Что ведь женат и многодетен я, Что ж будет делать там моя семья?» — «Нет, о семье пускай забудет тот. Кто, бросив землю, на Парнас идет!» — «Жестокая, за что с моей семьей Меня ты хочешь разлучить? Постой! Коль так, не мил мне твой Парнас ничуть, Тут на земле устроюсь как-нибудь!» — «Поэт, ты вправе выбрать. Выбирай Иль землю эту, или горний край. Но что бы ты ни выбрал, милый мой, Всегда от сердца искреннего пой. Как солнце будь! Верши свой путь Сквозь толщу туч, Всегда могуч. Ты призван жить, Чтобы светить. И, верь мне, вдохновенья краткий час Ценней, чем драгоценнейший алмаз».— «О искусительница, ты опять Мне хочешь лестью дух зачаровать? Свои повадки, лживый демон, брось! Я понял всё, ты мне ясна насквозь. Быть простаком довольно мне! Теперь Стучись к кому-нибудь другому в дверь. Внуши моей супруге, например, Что золото не высшая из мер. Да что я говорю? У нас поэт Постиг давно, что деньги — жизни цвет. В

годины бедствий и горючих слез Пред нами часто возникал вопрос: Певца венок Иль кошелек? Вопрос решен! Пусть твой простынет след. О Муза! До тебя мне дела нет. Свой книжный шкаф я в кассу превращу. Отныне деньгам лишь рукоплещу. О кошелек! Захочешь — и пигмей Вдруг станет выше всех богатырей, Безмолвные заговорят скоты. Красой урода наделяешь ты, Своим прикосновеньем золотым Всё мерзкое ты делаешь святым. Бросаешь деву в руки старику. Венчаешь голову ростовщику, Клеймо смываешь с подлого чела И ставишь памятник исчадью зла. Ты у судьи ворочаешь язык, Молитвы в небо ты возносишь вмиг, В своих руках ты держишь шар земной, Ты дух наш вечный, наш господь второй. Довольно клеветал я на тебя! Теперь, о прошлом горестно скорбя, За ум я взялся и желаю впредь Восторженно твои деянья петь». Тут Муза помрачнела вдруг и — глядь! — Свои пожитки стала собирать. «Злой человек, Прощай навек! Забывши честь, Мог предпочесть Ты пенью лир Златой кумир». 1901

АНУШ [32]

ПРОЛОГ

На крыльях ветра рея ввысь, На лунные сев лучи, Толпою пери собрались На вершине горы в ночи. «О сестры! скал и родников Прелестные духи, — сюда! Оплачем юную любовь. Погибшую навсегда!.. Кувшином девушка брала Волну от семи ключей. С семи кустов цветы рвала Гадать о любви своей. Под звезды воду и цветы Она поставила в ночь, Моля у звездной высоты В любви ей, бедной, помочь… Жаль нам, Ануш — горный цветок! Жаль горькой любви твоей! Жаль стан твой стройный, розы щек. Жаль темных морей — очей!..» Цветы раскрылись по склонам гор. Как взоры, полные слез, И с тихим ветром в ночной простор Стенанье их понеслось: «О, горе, Ануш, о, горе, наш друг! Любви твоей жалко нам… О, горе, Саро, о, горе, пастух! Любимым твоим горам!..» «О сестры! скал и родников Прелестные духи, — сюда!..» — Так хором скорбных голосов Звучала всю ночь высота. Волшебный зов, с угрюмых круч Летящий к лугам в росе… Но лишь заиграл первый луч, — Незримо исчезли все, Спрятались в дуб толстоствольный, В холодные ручейки. Канули в пенные волны Летящей со скал реки…

32

Ануш — женское имя; буквально — нежная, сладостная.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

I

Лори меня вновь неустанно зовет. Тоска по отчизне мне сердце томит. И властно расправила крылья и вот Душа моя к дому родному летит. А там, перед отчим сидя очагом, С тоской и надеждой давно меня ждут И, слушая вьюгу в ночи за окном, О витязях древних беседу ведут. Туда — где гора над горою встает, Где по небу горы ведут хоровод, Где пьяные горы встают поутру, Как гости, на свадебном буйном пиру Плясавшие, пившие целую ночь. Когда стародавние богатыри Дэв-Бед и Дэв-Ал Арагацову дочь, Украв, привезли в неприступный Лори.

II

Эй! горы зеленые, детства друзья! Опять я вас вижу, и вспомнилась мне Счастливая, ранняя юность моя! Любимые лица прошли как во сне, Прошли, будто множество ярких цветов. Что прошлой весной здесь на склонах цвели. Прошли, как ручьи прошлогодних снегов. — Но снова взываю я к ним издали… Вы — первые воспоминания! Вам Привет моей осиротелой души! Вас ищет она по горам и холмам, Взволнованным голосом кличет в тиши: «Из тьмы, из могилы вставайте опять, Хочу вас увидеть, услышать, обнять!» И снова дышите весной бытия, Чтоб высшей отрадой наполнился я.

III

Из темных пещер, с обомшелых громад Утесов, из чащи безмолвных лесов, Сквозь годы, как эхо, я слышу, звенят Далекие звуки родных голосов. Вновь крики кочевья звучат издали, И вновь над шатрами дымки расцвели. И бодро встают из предутренней тьмы Знакомцы, и прошлое снова живет. А там, где росою дымятся холмы, Чу! — слышишь? — пастух в отдаленьи поет:

IV

«Эй, сиди в шатре, девушка, молю! Закружила ты голову мою. Я забыл покой, — как ашуг, пою, С песней, как в бреду, По лугам иду. Бросил я овец, За тобой бреду. Ты огнем любви сердце мне сожгла, Нитями волос ноги обвила. Я умчу тебя силой из села, Эй, девушка гор, Красавица гор, Смуглая краса, Черная коса! Коль не суждена ты мне никогда, — Не стерплю тогда, кровь пролью тогда, В горы я уйду, сгину без следа! Эй, полночь-глаза! Эй, море-глаза! Погублю себя Я из-за тебя!»

V

Саро молодой на склоне поет, — Не может Ануш в шатре усидеть. «Ты знаешь, нани, нас кто-то зовет… Ну слушай, нани… Ну дай поглядеть!» — «Довольно, Ануш, в шатер свой войди! Ведь девушка ты, спокойно сиди. Увидят тебя — осудит народ, Худая молва повсюду пойдет». — «Нани, погляди-ка, на склоне другом Щавель, как ковер, зеленеет кругом. Пусти погулять ты дочку свою, Нарву щавеля, „Джан-гюлум“ [33] спою». «Ты что потеряла, негодная, там? Что тянет тебя к молодым пастухам? Сиди-ка в шатре да за дело берись, Будь скромной! ведь ты уж невеста! Стыдись!» — «Ой, сердце мое беспокойно давно, Нани, и томится и ноет оно, То вдруг окрылится и рвется тогда, Не знаю — куда! Не знаю — куда! Нани-джан! Нани! О, как же мне быть? Покоя мне нет, что сделать с собой? Нани-джан! Нани! Позволь же сходить С подругами мне — к ручью за водой!..»

33

Джан-гюлум — весенние гадальные песни, приуроченные к кануну Вознесения.

VI

В ущелье девушки толпой С кувшинами бегут. Смеются, шутят меж собой, И на бегу поют: «Сквозь тучи надает поток В кипучем серебре; Чей яр [34] , печален, одинок, Рыдает на горе? Эй, воды снеговых вершин, Спадающие с гор, Бегущие по дну долин На луговой простор! Видали ль яра моего? Напился ли мой яр? Прошла ли боль в груди его — Бессонный сердца жар?» — «Твой яр, огнем любви спален. Пришел, воды испил; Как жаждал он! Но жажды он Водой не утолил…» — «С вершин бежит поток седой В кипучем серебре… Ах, то — мой яр, то — милый мой Рыдает на горе!..»

34

Яр — возлюбленный (ая).

VII

И в сердце у матери выросло вдруг Глухое сомненье, неясный испуг… «Давненько Ануш кувшин свой взяла. Спустилась к ручью — и всё не пришла… А тучи сгустились, окутали высь, В ущелья забились, друг с другом сплелись. И — страшно! — беды не случилось бы с ней. Немало ведь бродит недобрых людей… Ануш, ох, бессовестная!» — И встает Старуха и к краю ущелья идет. И, ко лбу ладонь прислонивши, кряхтя, Бесстрашное кличет и кличет дитя. «Эй, дочка, срамница! Что делаешь ты В овраге одна средь такой темноты? Глянь — тучи какие, гроза на пути! Ты что потеряла, не можешь найти? Ты слышишь, Ануш? Эй, дочка Ануш!» И бьет по коленям и охает: «вуш!» [35] Над пропастью мать, растерявшись, сидит И вниз с омраченной душою глядит… А тучи сгустились, окутали высь, В ущелья забились, друг с другом сплелись, И — страшно! — беды не случилось бы с ней, Немало ведь бродит недобрых людей…

35

Вуш — скорбное восклицание.

VIII

«Ну, пусти меня!.. Слышишь? Мать звала…» — «О, не уходи! Погоди, молю!..» — «Ах, пусти, уйду… Я с ума сошла!.. Нет! не любишь ты так, как я люблю; Только я одна плачу и томлюсь, Думала — тебя вовсе не дождусь. Ты совсем, совсем про меня забыл: С коих пор одна здесь сидела я, Я ждала, ждала, ты ж не приходил, Все глаза в тоске проглядела я! Нет, ты меня Не слушаешь, Ты обо мне Не думаешь… А я сгорю, Огнем взовьюсь, Я растворюсь, Ручьем прольюсь. Не знаю я. Чем стану я, Коль еще раз Так буду ждать… Ива, говорят, Девушкой была, Милого ждала, Милый не пришел. Стан склонив, как ствол, Ивой у реки Сделалась она, Высохла с тоски… Шелестя листом Тонким над водой, Всё стоит она, И дрожит она, И скорбит тайком Вечно об одном, Лишь о том, как яр Милую забыл…» — «Ах, Ануш, Ануш! упрекаешь ты, А не знаешь ты Для кого свою песню я пою, С кем я говорю?.. И свирель моя, жалуясь без слов, Чью зовет любовь… И, когда в мечтах застываю я, С кем бываю я… И тоской о ком весь я полонен, И о ком мой стон… Ах, Ануш, Ануш! сердца нет в тебе!» — Юноша пастух Пал на грудь Ануш, застонал в мольбе, Замолчал, потух.