Стихотворения и поэмы

Рыльский Максим Фаддеевич

118. «К нам прилетает каждый день во двор…»

К нам прилетает каждый день во двор Упрямый дятел. Сядет на пенечке — И стук да стук, почти до самой ночки. А Васька наш, подкравшись словно вор, К его хвосту ползет из-за дубочка,— Да где там! Раз — он взмыл и полетел, Взмахнув крылом над снегом синеватым… Эх, Васька, Васька! Вот чего хотел! Не каждый ведь рождается крылатым! Сентябрь 1927

119. «Когда, в свободный час, склоняясь над тетрадкой…»

Когда, в свободный час, склоняясь над тетрадкой, Сонеты стройные чеканишь ты украдкой, И глаз не сводишь с них, и, как ребенок, рад,— Пусть ни укор, ни смех тогда не долетят В укромный угол твой, где ты застыл в экстазе. Не для распущенных рифмуешь

ты Аспазий И не для тех юнцов, чья только «дважды два» Вместить нехитрая способна голова. Ведь всё же люди есть — а то б не жить на свете, — И черный труд любить умеют люди эти, И мыслить глубоко, и ревностно искать… Пусть будет «дважды два» по их понятью пять, Но с ними радостно, и стыдно перед ними, Когда скрипят стихи созвучьями хромыми. Октябрь 1927

120. «Суровых слов, что леденят и жгут…»

Суровых слов, что леденят и жгут, Перебираю связку, словно четки, И никогда уж не воскреснут тут Слащавые и приторные нотки. Не надо слез, и смеха здесь не ждут — Есть лишь удар, разящий и короткий, Что обожжет, как беспощадный кнут, И, как стрела, в груди застрянет кроткой. Сорву со стен цветных картинок хлам, Дешевую развею позолоту, Чтоб вышел день, неумолим и прям, Как каменщик выходит на работу, Чтоб мерный жест моей руки скупой Ломал столбы и рушил камня строй. 1927

121. ЛЕТО И ВЕСНА

За лето наша речка обмелела, Лениво вдаль струится, как и все, — Еще ленивее, чем все. Там окунь По-хищнически бросится — и рыбки Рассыплются серебряной гурьбою, Спасаясь от напасти; там нырок (Нырникоза, по кличке ребятишек) То белой грудью в воздухе блеснет, То в воду ринется — лишь разойдутся По ней круги; там чибисы чернеют, Там крячут стаи уток в тростниках По целым дням. Крапивка расцветает, Дрожат над ней, в тиши горячей, сонной, Лазоревые мотыльки… В траве Кузнечик подрастет, и станет слышен Далёко треск сухой… Всё непоспешно Идет и никого не удивляет, Ничьих сердец не трогает. Весь мир Законченным глядит — совсем поэма Былых времен, — а хочется порою Его спокойствие сломать, нарушить, Развеять, по ветру в сердцах пустить! Так иногда все отдал бы поэмы За несколько неровных и горячих Слов, полных радости, любви и гнева, Немудрых слов, что посильнее мудрых! Зато весной в какой тревоге всё! Шумят, бушуют пенистые воды Так, что подчас свое лицо плотина От страха прячет. Гости — что ни день — Перекликаются между собою! Кто назовет их всех по именам? Сам Родион запутаться способен В их прозвищах! Те утки, например, Которые так крыльями шумят, Блестя в лучах, — ведь их, пожалуй, Мурман Ждет в эти дни, как дачников обычных, Уже задаток давших; а когда б Они у нас остаться захотели Дня на два, на три — вот была бы радость, Как будто за завесой голубою Неведомая нам открылась жизнь!.. А вон и гуси, — в прошлом им у нас Жилось неплохо. Хоть порой, случалось, Князь, из былины выйдя для охоты, Иль запорожец, выскочив из думы, Пугал их метко пущенной стрелой, — Зато в таких водились камышах Их выводки, что не проглянешь глазом, А корма и статистик педантичный Взять на учет не смог бы… А теперь Они у нас побудут на ночевке, Немного погорланят о минувшем — И далее флотилией отважной Плывут на север… Вон и наши утки, Чирки и куликов певучих стая, Но, в одеянии поры весенней, Всё это изменило голоса, Всё это новым кажется и странным… Ходи, смотри, прислушивайся к шуму, Затем что вскоре — будет день такой — Река войдет опять в былое русло И гости свой закончат перелет, А остальные, разделясь на пары, Начнут размеренную жизнь. Броди, Весенней благодатью упивайся! Вбирай в себя и голоса и краски, Перекликайся с Мурманом, пошли Привет чужим лесам, болотам, рекам — И знай, что осенью

вновь прилетят Бродяжьи стаи, снова расколышут Весь воздух звоном, щебетом и свистом — И светлую развеселят лазурь! 1927

122. «Я памятник себе воздвиг недолговечный…»

Я памятник себе воздвиг недолговечный — Не из металла он, не из гранитных плит. Мои творенья миг схоронит скоротечный, Забвенье запылит. Ни сил пророческих не принесла мне доля, Ни славы сладостной отведать не дала, И время прочь сметет меня, как листья с поля, Как крохи со стола. Забудут обо мне, и только ненароком, Из хлама кто-нибудь извлекши ветхий том, Напомнит правнукам о малом, о далеком Житье-бытье моем. Мол, жил, творил, в хулах порой не знал отказу; А впрочем, чудаков нам видеть не впервой… …А что, когда он всё ж прибавит: но ни разу Не покривил душой! <1928>

123. «Не нагляделся я на розовые почки…»

Не нагляделся я на розовые почки, Источник юности убогим черпаком До дна не вычерпал… Горят вверху цепочки Апрельских облачков, изогнутых мостом. О, протянись, как мост, напев стиха простого, К сердцам, где радостей и горестей юдоль. Пусть солнцем утренним блеснет мой вечер снова, Пусть людям принесет мое живое слово И скорбь целящую, и благостную боль! <1928>

124. «Целый день не стихала работа…»

Целый день не стихала работа, Веял ветер, и солнце пекло, А к закату молчанье в ворота, Словно гость долгожданный, вошло. Унавожено смутное поле, Вилы пахнут, и пахнет рука, Ноги млеют и ноют от боли, Голова, как железо, тяжка. Летописцем, что в ночи глухие Над столом обессилел давно, Месяц сны переводит людские На широких небес полотно. <1928>

125. «Машина пронеслась, полоску дымовую…»

Машина пронеслась, полоску дымовую Развеяв за собой. А там, в дали сквозной, Где стал навытяжку деревьев строгий строй, Трамваи дребезжат, со звоном звон рифмуя. Наскучив красотой, на улицу земную Сворачиваю вновь, свершаю путь с толпой, И радостно мне знать, что людям я родной, Что с ними в ряд — и крест и свой венец несу я. Одним трудом, одной заботой заняты, Мы будем рыть руду, сооружать мосты, Сады выращивать меж голыми песками — И легче будет нам покинуть дольний мир, Когда о смерти весть передадут в эфир Антенны, нашими построены руками. <1928>

126. «В эпоху, милую душе своей…»

В эпоху, милую душе своей, Любой поэт уходит, если надо. Пред ним, как море, прошлого громада — Что царств, богов, племен, веков, людей! Библейских сказов мирра и елей, Эллады зной и готики прохлада — Всё может стать усладою для взгляда Иль перелиться в музыку идей. Но принимать иль нет, что в нас растет, Что возле нас цветет из года в год И что трудами мы творим своими, — Лишь тот, в чьих жилах жар давно остыл И вместо крови мертвый ток чернил, Тревожится вопросами такими. <1928>

127. «Топочут овцы, кони ржут, ревет…»

Топочут овцы, кони ржут, ревет Могучий бык протяжно и зловеще, И черной тенью птицы реют веще, И черных туч всё яростнее гнет. Как ураган восторженно поет, Как дым костров испуганно трепещет, Как дождь сечет, как пьяный ветер хлещет, Каким потоком хлынул небосвод! Ликуй, земля! Из чаши пей небесной, Прими лобзанье, как удар мечом, Пади в объятья радости железной! Уже светлеет за твоим плечом Иная жизнь, — и голос соловьиный Сквозь гром и грохот льется над равниной. <1928>