Стихотворения и поэмы

Рыльский Максим Фаддеевич

3

Полями ночь, полями тень идет, Полями бродят шорохи и звуки; Деревья скорбно простирают руки, Их речь бессвязной жалобой полна… Кому? Никто не скажет. Тишина. Молчит покамест туча грозовая, Но притаилась, спину выгибая, За черным бором. Молния — и тьма. Далекий гром — и снова тишь нема. Сорвался вихрь, ошеломляя шумом, Промчался мимо всадником угрюмым, Который стремя потерял в бою, А с ним и славу потерял свою, И конь несет его, почуяв волю, По жуткому испуганному полю, Спасая от негаданной беды. Деревьев мощных дрогнули ряды, Затрепетали вдруг, загомонили, И травы стебли долгие склонили, И зов недобрый в дали понесло. И смолкло всё… Таинственное зло Накрыло небо и к земле прижалось. Казалось, в мире вовсе не осталось Ни радости, ни солнца, ни тепла. В такую ночь к окрестностям села Девичьего Марина подъезжала. От страха ничего не ощущала, Как будто вся окаменев, она; Сегодня только словно бы от сна Очнулась, но безрадостно встречает И пробужденье. Как гроза, пугает Ее грядущее; как злая ночь, Паныч проклятый не отходит прочь,— Ни убежать, ни вырваться, ни крикнуть! Растаять бы, как облако, поникнуть, Растаять, словно в небе синий дым… Внезапно голос подает Максим, Убогий старичок, — его послали Доставить девушку: «Эге! Болтали, Болтали люди, будто бы… того… Пройдет беда… конечно… ничего… Пустое дело… Вот хоть бы с тобою, Хоть, говорю, с тобою…» — «Что — со мною? — Откликнулась Марина, вздрогнув: ей Чужим казался голос свой. — Моей Никто на свете не оплачет доли, Она пропала, словно ветер в поле… Ты скажешь — я красива, молода? Нет, старый! От красы моей беда И сталася со мной. По злому следу В проклятое Девичье нынче еду. Заплакать бы, да слез-то больше нет. Погибну? Сгину? Всё равно мне, дед, Придется ли еще пожить на свете… Я видела вчера: малютки-дети На выгоне играли… Ну, сказать, И от земли-то вовсе не видать, — Гляжу, и больно стало: грязны, голы, А каждый ведь задорный да веселый, Точь-в-точь ягнята… Глаз не оторвешь. И думаю: а вдруг всё это ложь, О чем нам люди тайно говорили, И наши внуки скроются в могиле, Не повидав счастливых, вольных дней? Зачем тогда и кто учил детей Надеяться, смеяться, любоваться На ясный мир и миром наслаждаться? Затем, чтобы опять… в глазенках их, Зеленых, карих, серых, голубых, Несчастье, ночь, неволя отразилась? Чтоб радость их в проклятье превратилась? Насмешка, дед!..» Ее волненье вдруг Остановил тревожный дальний звук, Не дождь, не гром… Неясное движенье… Так, колыхая наше отраженье, Пугает нас вечерняя вода… Стучат копыта… Как тогда, тогда! Стучат копыта. Замерла Марина, Оцепенев… Дрожит, гудит долина, Дрожит дорога… Дрогнул и Максим — И видит: конь горячий перед ним Храпит, оскалясь пенистою мордой, И силуэт, отчаянный и гордый (Добавлю в целях точности: хмельной), Ворвавшийся из темноты ночной, К Марине перепуганной склонился, Схватил — в седло — и, словно сокол, скрылся, Пропал в ночи, лишь закурился дым… И даже крикнуть не успел Максим.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ой, стала хмара та наступати, Став дощ накрапать, Ой, там збиралась бідна голота До корчми гулять. [117] Песня

В лесах весенний раздается шум. Рассказчик неустанный, дед Наум, Знаток вина и кухонных изделий, Один шагает. Птицы не сумели Беседу завязать со стариком И трелью рассыпаются кругом, Блестя глазами, пролетают мимо; Как дети дикарей на пилигрима Глядят, густые ветви шевеля. И кажется ему: молчит земля, Остановилось солнце, без дыханья Простор воды. Кровавое сиянье Легло на всё, прорезало чертой Наума лоб, обветренный, крутой, Где столько рытвин вычерчено горем. Зверь, от ловца спасаясь, мчится к норам, Взлетает к небу птица от стрелка, Минуя близость страшного крючка, Мчит рыба вглубь серебряной стрелою, Когда виденьем, что грозит бедою, По зеркалу воды мелькнет рыбак. Но спрятаться от мысли… где и как? От мысли жгучей, что зажала в клещи? Смеется день, но это смех зловещий, Запела ночь, но страшен песни звук… Что ж дед Наум? Изнывшему от мук Одна утеха, где ж искать иную: В корчму пойти скорее, в Боровую, Напиться, погрузив себя во тьму… Да вон уж стало видно и корчму, Сквозь лапы елок огонек мерцает… Вошел: «Здоровы будьте!» — привечает. «Дай бог и вам!» Вокруг стола как раз Компания друзей подобралась Из тех, видать, что днюют и ночуют. То не паны безудержно пируют И сыплют щедро в море тьмы густой Эстетику, омытую слезой (Конечно, не своей, а подневольной); То не поэты ищут рифмы вольной При помощи обманчивой вина; Не молодежь, шумлива и сильна, Находит здесь горячее похмелье; Не пахаря певучее веселье — Что убран хлеб и скошена трава… Нет, нет! Вон проступает голова Сквозь пряди застоявшегося дыма: То наш Гаврило. Никогда он Рима Не видел, и никто в его родне, — А ведь прозвали часом, в болтовне (Кто ж, как не пан? От них же всё берется!), Гаврилой Папаримским [118] и зовется По книгам даже, а не то что так. Скрипач отличный, выпить не дурак, На свадьбах человек необходимый, — Копейку зашибет за час единый, И сразу же… да ну, известно всем, Где будут эти денежки затем. На свадьбе не бывали мы подобной, Читатель, где цимбалы, бубен дробный Для скрипки звучный создавали фон, Где

танца гул волной бывал взнесен, Где бушевала сила молодая, А музыка гремела, не смолкая, Где свет свободы видели рабы, Чтоб завтра вновь, под бременем судьбы, Склоняться до земли изнеможенным… Гостям — вино, постель — молодоженам, Отсюда возникают и растут И песни, что смущенья краской жгут Лицо смуглянки, молодой княгини; Про вишенку, что расцвела в долине, Черешенку [119] , что пышно принялась, Про девушку, что честной сбереглась, Как ягодка-калина наливная, И в травах, в алых бархатах играя, Поймала драгоценного бобра [120] , Когда пришла заветная пора… Такие песни некогда звучали В дни черной лжи, насилья и печали,— В те дни, увы, мой детский век протек. Но дерзкий Папаримского смычок, В изгибах, взлетах и фиоритурах, Будя уснувших, ободряя хмурых, Врывался вдруг в старинных песен шквал… А позже день суровый наставал,— Жена больная, с ней нагие дети (Хоть рифма тяжела: «куда вас дети», Но ничего я не нашел точней), — Не диво, что от участи своей Гаврило, голову неся хмельную, Спасался торопливо в Боровую, Согнувшись, как разбойник, что бежит, Хоть и не ловят… Был нередко бит: Подвязанные щеки у Гаврилы — Вот доказательство казацкой силы; Она, согрета свадебным вином, Крушила всё, что видела кругом, Да и артиста в гневе не жалела. Случалось, и убогая «капелла» Впадала в ярость, жаркий бой вскипал: Звенели струны и колки цимбал, Бойцам служивших средствами сраженья, Выл глухо бубен, и в его гуденье Врывался скрипки нестерпимый вой… Ну, ясно, вслед баталии такой Сходились музыканты утром рано У деда Проня. Туфли из сафьяна Иль ларчик сделать, внутренность замка Исправить — всё могла его рука Умелая. Дед Пронь, талантом истым Отмеченный, слыл энциклопедистом,— Во всех ремеслах сельских был знаток. (Читатель! Не споткнись средь этих строк.) Итак, он брал разбитые цимбалы И скрипицу — и чудо делал он… И вновь оркестр садился, как бывало, И скрипка запевала вновь под звон Цимбал и грохот бубна громового… Вот после происшествия такого Гаврило днем сегодня отдыхал. С ним трубку верную Кондрат сосал, — Пан Абрамович уважал Кондрата, В нем видя настоящего собрата — Охотника: Кондратка, сукин сын (Пан говорил), такой у нас один, Другого нет в заморских палестинах! Запутанный узор следов звериных По чернотропу и зимой читал Отлично, а когда он подвывал [121] Семье волков, представиться могло вам, Что волк он сам, — такого к хищным ловам Природа-мать готовила сама. Знать, Абрамович-пан не без ума, И хоть Кондрата звал прозваньем мерзким, Зато поил шампанским да венгерским, А чтоб не смог сноровку потерять (Пусть вольнодумцы судят, наплевать На крики!) — запретил ему жениться. Поплакала Катруся-молодица, Четыре дня Кондрат ходил в корчму, Ну, и довольно. Нежность ни к чему Перед охоты благородной страстью. Теперь Кондрат и в вёдро и в ненастье Легавыми, борзыми окружен, Звериный след разглядывает он И по болотам дупелей, как прежде, Стреляет с паном… В золотой одежде Ложится солнце в светлую постель, — Какую же Кондрат наметил цель, Куда стремится он? Вопрос тяжелый! Для всех свое: одним пить мед веселый, Другим — сивуху, а конец один. Ищите романтических причин Или других, прошу, коль есть охота!.. Вернувшись с бекасиного болота, Пристроился Кондрат в конце стола, Спросил стакан, другой, — и тут пошла Охотничьих рассказов вереница. От них невольно по уши у Гриця Пилипчука раскрылся пухлый рот. Пан Марьян, украинский «патриот» И польский (этот сорт и нам известен), Любил внимать, как Гриць старинных песен Выводит чистый переливный шелк. Случилось, впрочем, как-то — Гриць умолк, Не хочет петь, а в тот момент Медынский Вошел в экстаз свой архиукраинский: «Давай! — кричит. — Казачью запевай! Ведро поставлю! Два ведра! Пускай Старинной Сечи слава встрепенется!» А Гриць безмолвен и не шелохнется, Нахмурился, и руки на груди… «Капризен, зверь!» Читатель, посуди: Не диво, если пан Марьян, как порох, Как молния в нахмуренных просторах, Как жаркий факел смоляной, вспылил. Ну, раза два ударил… ну, схватил За плечи парня… свитка затрещала… Что ж? Абрамович, тот с двух слов, бывало, За пистолет… Иной на этот счет Медынский… День-другой прошел — идет, Встречает Гриця… Улыбнулся даже! Итак, Кондратка сочиняет в раже (Кондраткой он, похоже, и умрет) Про «медведей», что пуля не берет, Про сто волков, что сани окружили, Про куропаток, что в степи водили Охотника до смерти меж снегов, Про знахарей, что заклинали кровь, И слабодушным трусость «выливали», И бесов из оружья выгоняли, Во всех житейских трудностях ловки. Гаврило, опершись на кулаки, Мечтает… Гриць, как мальчик изумленный, Залезший на колени к бабке сонной Послушать сказку уж не в первый раз, С охотника не сводит синих глаз (Ведь сказка-то чудесная какая!) И слушает, от страха замирая. Ну, кум Кондратка! Ну, бывалый кум! А по лесу бредет весенний шум, Березам белым косы расплетает, Ласкает небо, тучи подгоняет И веет освежающим крылом Над нищим, безысходным бытием Людей, чья доля — горе да тревоги, Кого к корчме приводят все дороги… Смеется шум, да горек этот смех. Приход Наума радостен для всех: Раз новый гость — еще предлог для пива. Однако же старик немолчаливый Лишь пьет, сопит, чадит махоркой злой… Тут разглядел бы даже и слепой, Глухой подслушал: тайное волненье В уме кружится одинокой тенью, Как черный коршун в дремлющих степях… Недавний страшный случай на устах, Но все молчат, без слова понимая, Что за причина, что, как ночь глухая, Сидит старик, подавленный тоской: Чужое горе разгадать легко Без слова — крепостным беда знакома… И слез не надо, слезы — прах, солома: В груди — страданий твердое зерно. Друзья мои! Прошло давным-давно Всё то, что на бумаге не поблёкло, Видением сквозь матовые стекла Неясно проступая… И дотла Сгорел Наума гнев, и умерла Любовь Марины; землю озаряя, Бушуют грозы с края и до края, И новиною прорастает даль… Печаль!.. Забыты слезы и печаль В дни разрушения и созиданья, И горечь этой песни о страданье — Наследье горьких песен прежних. Нет! Не размягчай сердца, зови, поэт, В мир творчества и радости бурливой, Где реют флаги алые. Зови! Вот цель живая повести тоскливой, Цветок, что вырастает на крови. Пой безотрадней, горше, Гриць кудрявый! …Упали стены… Распростерлись травы Кругом… Вот чайка плачет в вышине… Вот скачет всадник на лихом коне… Вон чье-то там, в окне, лицо мелькнуло… Шинкарка Настя к косяку прильнула И странно улыбается. Кондрат, Как узник за решеткою, объят Тоской по воле, что видна так близко,— Кипит огнем. Шинкаркин сын Дениска, Лобастый, шаловливый, озорной, Украшенный пшеничною волной Кудрей, стоит недвижно возле дома И слушает, и слушает: знакома И незнакома песня… А скрипач Гаврило то безмерный горький плач, То радость слышит, хлынувшую морем. Пой, Гриць! Дай силы истомленным горем, Надежды — скорбным, жизни — хилым влей! Сокровищами души их засей! Пусть у хмельного старика Наума Зловещая на черных крыльях дума (Ведь от нее поник он головой) Взрастет, взовьется тучей грозовой, Ударит… эх! Молчи, и так постыло, — Умолкни, сердце! Скрылся легкокрылый Последний звук. Опять корчма, стена, И мокрый стол, и синяя волна Махорочного дыма. Вновь сивуха, И образов безумных завируха, И крик, и шутки: подневольный рай… «Гаврилко! Что ж ты там? А ну, сыграй Веселую!» — «Я, братцы… право слово, Я, брат…» И вдруг из-под смычка живого Частушки дробью сыплются в углы… И вот сквозь дым: расставлены столы Для свадьбы. Слышен говор, крики, стуки, Запели дружки и сомкнули руки, Нарядным закружилися кольцом. Огонь свечей на юное лицо Бросает блики, образ изменяя. Твоя, Марина, это мать родная, Так молода, красива и стройна?.. Идет в волненье радостном она, А голос — полон соловьиной дрожи… Да подождите… Нет! Да это кто же? Сама Марина! Нет сомнений… Взгляд, Огнем глаза глубокие горят, Нежна ее улыбка и стыдлива… А рядом? Кто он? «Диво иль не диво…» [122] — Запели дружки… Радость велика: Вон проступает голова Марка Сквозь синие трепещущие сети, Сияет лик, как солнце на рассвете, Бояре — точно звезды в небесах, Что угасают в солнечных лучах… Вдруг всё зловеще скрылось перед нею: Марина затуманилась, бледнея, Умолкли скрипки, речь оборвалась… Ох, не Марко любимый! Щуря глаз, Там тянется паныч окровавленный К невесте юной, ужасом сраженной, И жжет руки поганой белизна!.. ……………………………… Шинкарка наливает. У окна Шумит сосна. Гриць медленным движеньем Поправил длинный ус, с большим презреньем Всех оглядел, и вот скрипач кладет На подоконник скрипку (в ней живет Еще последний отзвук легкокрылый), — И Гриць запел о том, как проучила Голь в кабаке вельможу-богача… Поет он гордо, словно бьет сплеча. Гаврило подхватил. Наум в похмелье Подтягивает… Окна зазвенели От песни той — высоких гневных слов Против вельмож, подпанков и панов, С надеждою, с величием победным. Где ж время то, что богачам последним Последней карой грянет? И когда Взметнет восстанья буйная вода Вас, Грици, и Гаврилы, и Наумы? Иль это лицемерье пьяной думы, Тень дыма трубки, чарок звон в ушах? Нет-нет! Железного Шевченка шаг Вот-вот из недр пустыни донесется; Уж там и тут огонь рассветный вьется, Чуть видный бледный луч разлил восход. И скоро… нет, не скоро, но придет На землю правда в пурпуре восстанья, И палачи с мольбой о состраданье Возденут рук поганых белизну.

117

Ой, стала туча наступать, стал дождь накрапывать, ой, там собиралась нищая голь в корчме пировать. — Ред.

118

В моем родном селе действительно был крестьянин, предкам которого кто-то дал фамилию — Папа Римский, что писалось вместе: Папаримский. Видимо, это была некая, как говорил Иван Франко, «панская шутка».

119

Княгиня — титул невесты. Вишня, черешня — символ девичества.

120

«Поймала бобра» — образ из свадебной песни.

121

Выл по-волчьи, чтобы волки отозвались и этим выдали, где они находятся.

122

«Диво чи не диво, пішли дівки на війну» — из песни.

2

День многошумный отошел ко сну. Вдали чуть слышен крик перепелиный, Туманом тонким полнятся долины, Привычный звук стал чуждым для ушей. Спи, Генрих! Колотушки сторожей Бьют в громкие железные клепала; Тишь мудрая спокойно разостлала Ковер широкий на твоих полях, Садах, хлевах… Сомнения и страх Откинь. К чему?.. Отец твой умирает, Так что ж тебе? Бессмертных не бывает На свете. Перед совестью своей Ты чист, ты и ксендза звал, и врачей… Теперь лишь ксендз над ним хозяин властный… Спи, Генрих! Догорает месяц ясный, И звезды — словно слезы из-под век. Твоя Марина у тебя навек Останется. В Девичьем схоронится, Покамест сплетен шум угомонится. А там… Нет! Прочь бесовскую гурьбу Соблазнов… Твой отец почти в гробу!.. И память вновь узоры ткет без счета; Вот наконец спускается дремота На грудь. «Кто там? Кто там перебежал Во мраке! Эй! Кто голову прижал К наличнику?» Всё тишиною скрыто. Даль шелковая звездами расшита. Стучат трещотки бодрых сторожей… Спи, Генрих!.. Засветилась на меже Роса. Летит к озерам цепью длинной Звенящий в высях выводок утиный; Охрипший, без ума кричит дергач; Как будто серый удлиненный мяч, Перекатился заяц. Счастье воли В тумане этом, в радужном раздолье, Во вздохах нив и в тихой речи трав! А сколько зла, болезней, мук, отрав Запряталось под ясностью звенящей!.. В усадьбу пана с новостью томящей Максим приехал, — только невпопад. Заполнен двор толпою: стар и млад. Не нужен им рассказ о похищенье Марины; про ночное злоключенье Несется весть, внезапна и страшна: В постели белой, виден из окна, Недвижимый, холодный и бесстрастный Лежит паныч. Живой водой напрасно Целебною рассвет его поит: Глаза погасли, голова висит, И там, где солнце пламень свой простерло, Алеет перерезанное горло. Нет, новость не одна на двор пришла: В ту ночь из клетки мощного орла, Что прозябал в усадьбе на поляне, Освободили. Но куда в тумане Рассветном полетел он, вновь могуч, Укрылся ли меж неприступных круч,— Никто не знает. Лишь Кондрат, бывало, Хвативши кружку добрую сначала, Твердил, что в Красном Куте этим днем Ужасный птицы подняли содом, Когда пришелец черною стрелою Внезапно взмыл над ближнею горою И скрылся в блеске выси голубой, Как будто всех скликая за собой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Любив мене, матінко, Запорожець, Вивів мене босую На морозець. Вивів мене босую Та й питає: Чиє мороз, дівчино, Чи немає? [123] Песня

1

Дрозды в лесах еще не поклевали Всю ягоду с густых рябин; пылали Осинники, не обронив листву,— А ранний снег уж засыпал траву, Детьми потоптанную по левадам. Повеял ветер, и свирепым взглядом Мороз оледенил пруды в садах. «Пороша, братцы! Зайцев на полях — Что блох в корчме! Вставайте же, лентяи! Хлебнем-ка на дорогу (да не чаю,— Его оставить можно москалям!) И тронемся!» — Так говорил Адам, Марьяна дядя, лысый, как колено. Немало лет весь округ неизменно Плешивости причину обсуждал, Но всем одно бедняга отвечал: Что, мол, остаться без волос не диво Тому, кто, как и он, женат счастливо! Читатели! По силе прав своих Я вставлю, примечаний враг любых (Помимо дельных), слово про Адама: Жена его, достойнейшая дама… Но, рифмы плоские прогнав за дверь, Попробуем вообразить теперь Ксантиппу как Фальстафову подругу. Про их любовь и жизнь (не жизнь, а муку) Короткой фразой ограничусь я: Цветет и благоденствует семья! И спор и драка иногда бывают, Но трех детей Ксантиппа забавляет. Пусть моралист толкует вновь и вновь, — Возможна ли подобная любовь? Но вот однажды поутру Адама Цецилия терзала так упрямо, Как купоросный, въедливый раствор, Что отдышаться вышел он во двор, Едва живой… Покинутая пани Одна обедала, за ужин ранний Одна уселась. А в конце села В тот вечер странная произошла История: Адам сам-друг с Марьяном — Племянником, с Каролем полупьяным И с Нысем-почтарем (Нысь был еврей, Но понимал отлично лошадей И потому нередко пил с панами) Прошли украдкой, прячась за тынами От взоров любопытного села, В корчму с названьем гордым «Три орла». Как водится, был тот утес орлиный Лишь мазанкой с облупленною глиной (Романтик, видя чудеса во всем, Лягушку называет соловьем). Сюда не раз ходил Адам с Марьяном, Но — шумно, с буйной песней, с криком пьяным, Гудевшими до дальнего села. А нынче — даже оторопь взяла Седого корчмаря — дверь отворили Друзья без шуму, молча поманили Его к себе и говорят: «Поди Медов стоялых в жбаны нацеди, Влей водки, отвари в шафране щуку! Да ни гу-гу! Чтоб никому ни звука, Где мы, куда пошли, и что, и как! Да всё снеси в конюшню на чердак! Да лестницу туда поставь скорее, — Да шевелись, собачий сын, живее! На чердаке решили мы гулять, Чтоб ничего никто не мог узнать, Не то, смотри! Переломаем кости, Пройдоха старый!..» И со смехом гости По шаткой лестнице полезли ввысь, Под крышу… А когда стемнело, Нысь Послал с каким-то мальчиком толковым Письмо; стояло в нем всего «два слова»: «Цецилия любезная моя! Сегодня в Вышгород поехал я По делу. Там с неделю буду, может. Пускай тебе во всем господь поможет. Целую крепко. Верный твой Адам». Теперь троим проказникам панам Никто б не помешал начать попойку. Под крышей покосившейся постройки, Где редко нынче конный ночевал, Они с неделю жили. Доставлял Хозяин им припасы в изобильи. Кобыла Галка с жеребенком были Соседями внизу. А с высоты, Лишь свечереет, крупных три звезды С иронией смотрели сквозь солому На беглецов… Проказнику седому Порой сквозь сон казалось, что жена По лестнице взбирается, страшна, И, обругав его «свиньей вонючей», Пинками гонит с лестницы скрипучей… И верно! Хоть своих героев нам Не надо бы приравнивать к свиньям, Но доля правды в этом есть сравненье. Вот так пируя всем на удивленье, «Казацкий» свой разгуливая пыл, Марьян не только парней с ног валил, Но и сестер их, родичам на горе, И оставлял обычно, опозоря, Как подобало рыцарям всегда. «Ну и лихой у нас паныч! Беда!» — Порой отцы с мужьями сокрушались, Хотя у многих кулаки чесались Весельчаку все ребра поломать. «Казак Кирило» — этот, так сказать, Гуляка был немудрого покроя. Любил он нищих дегтем иль смолою, Поймавши, вымазать — друзьям на смех (Добряк потеху не считал за грех; Скучать — вот грех! Он умер бы скорее); Любил запретным накормить еврея: «Ешь, сукин сын! Свиная колбаса! Не хочешь? А спусти-ка, хлопче, пса!» Любил между детьми затеять драку, Зато в вопросах чести съел собаку И свято верил в титул «казака»… И вот теперь четыре чудака В Чернявскую отправилися рощу, Чтоб хорошо отпраздновать порошу,— И голубая снеговая муть За четырьмя запорошила путь.

123

Любил меня, маменька, запорожец, вывел меня босую на морозец. Вывел меня босую для ответа: есть ли мороз, дивчина, или нету? — Ред.

2

Медынская — трудненько угодить ей! Что ж? Человек чем старше, тем сердитей. Под старость вспоминается сильней, Как сам NN говаривал о ней: «Вы — королева в золотой короне!» Как на балах ей хлопали в ладони, Когда она легко в мазурке шла… Откуда тех воспоминаний мгла? Причудница такая ж, перед нами Вновь оживая, мертвыми глазами Из пушкинского томика глядит, И облик старческий ее облит Чайковского туманом музыкальным!.. Хотя порой чуть-чуть бывает жаль нам «Московскую Венеру», ну так что ж! Счастлив тот дом и край, где не найдешь Таких Венер, где молодость и силу Столетнее старье не задушило, Где ширина просторов голубых Цветет для поколений молодых! «Подай воды! — Постой! — Ну, что ты стала? — Куда бежишь? — Ведь я тебе сказала: Подай мне чаю! — Фи! холодный чай! — Какой горячий! — Мне платок подай, Да живо! — Что вы, к полу все пристыли?..» И так вот час за часом проходили И день за днем. Но светлый луч один Есть у старухи. То — Марьянек, сын Возлюбленный, как бог красивый, стройный, Быть королеве женихом достойный. Нет! Королевны годной не найти! Хотя порой Медынская грустит О том, что дитятку пора б жениться… Хоть можно от людей пока таиться, Но ведь в душе тревога не молчит, Что над убогим хуторком висит И нищета, быть может, — час не ровен! — Что род Медынских, хоть и чистой крови, Почти угас, что в кошельке легко, Что грозный день уже недалеко, Когда… и думать страшно! А Марьянек Охотится на зайцев да крестьянок, Да ловок лишь на острые слова. Что ж делать! Молодая голова! А сердце благородное упрямо, И, как Везувия иль Этны пламя, Страсть молодецкая кипит ключом. Какая мощь и мужественность в нем! Где есть еще сокровище такое? Так забавлялись древние герои, Когда стихала бранная игра… А все-таки… Пора бы уж, пора (У старой шепотом прорвется слово) Всё в жизни взвесить, и решить толково, И из веселого повесы вдруг Мужчиной стать серьезным. Ведь вокруг По нем вздыхают лучшие девицы! Но кто из них со Стасею сравнится? К чему слова!.. Понятно, что пока (Скончался сам пан Людвиг, а рука Предательская Генриха убила) О свадьбе я бы и не говорила,— Еще к тому же траура вуаль От Стаси ясную скрывает даль… И эта девка! Лишняя забота — Маринка эта! А ведь правда, что-то Дал Кутерноге за нее он сам… А тот свободу льстивым дал словам И Стасю смог уговорить вначале, Когда на ту упали все печали, Чтобы Медынским девушку продать: «Ведь всё равно — добра уже не ждать! Такое зелье и в земле не спрячешь!..» А Стася — что ж? Безумье, не иначе, В то время помутило ум у ней, И золотистую головку ей В покорном безразличии склонило, И ревность в темном горе потопило! А горя не измерить, не обнять… Опять-таки: к кому же ревновать? К служанке, хамке? Всем на удивленье? С Медынскими однажды, на моленье В костеле, Стася встретилась — бледна, Печальна… Знать, конечно, я должна Всю правду. Что в глазах ее сверкнуло? Кого-нибудь она бы обманула, Да не Медынскую. Ведь то была Причудливая смесь любви, тепла, Укоров, скорби, жалоб, гнева, боли… Развеет время всё, как ветер в поле. Во имя цели золотой, сынок, Пора, пора переступить порог! Адама бросить и гульбу тем боле, Откинуть прочь прилипшего Кароля,— Они, как демоны, черны… как ночь. Порвать все связи! Всех их выгнать прочь! Сжечь корабли! Вот это будет мудро! Так думала от утра и до утра Медынская. Те мысли всё сильней Вливали в сердце да и в руку ей (В морщинистую руку с желтизною) Злость, про которую могли покои Домишки старого порассказать… Хоть правда: нынче горничных не пять, Как прошлый год, а только три осталось, На них все дни старуха изливалась Безудержным потоком брани злой. Ужасно видеть, как паныч порой Или паненка, тоже расцветая, Проходят, по живым телам ступая, И жизнь чужую душат, и гнетут, И душу топчут, и отраву льют… Но если полутруп, гнилой, вонючий, Чужую жизнь, чужую юность мучит — Тогда не страшно?! Слова не найти, Чтобы проклясть, и сжечь, и растрясти По ветру пепел… Всех как бурей сдуло, — Пора идиллий крепостных минула, Исчез мираж проклятый навсегда! Не закричит старуха никогда И не толкнет, но пилит. Муку эту И день и ночь, с рассвета до рассвета (Не спит старуха — молодым не спать!), На гром угроз хотели б променять Запуганные девушки. За словом Невинным, в каждом жесте пустяковом Старуха видит тысячи грехов. А смех! Как только молодых зубов Блеснут снежинки, заискрятся очи,— Она: «Вот! вот! Смеяться вы охочи! Над чем смеетесь?» И пошла, пошла… Марину лишь не трогала пила. Со дня того, как ввел ее Марьянек, Взволнованный, счастливый, полупьяный, Усталую, с заплаканным лицом, В почтенный свой, гостеприимный дом, Ей, матери, на стыд и на обиду, — Медынская не подала и виду, Что материнский жребий ей тяжел. Пускай живет! Пусть даже и за стол Господский эту девку сын сажает! Мать, бедная, и глаз не поднимает, Сидит, молчит… Но лучше б — гнев слепых Проклятий черных и укоров злых, Чем яд глухого, страшного молчанья, На смерть похожий разговор без слов! Марины милой первая любовь, Израненная Генрихом, стонала От страшной боли, но не умирала, Слезами выливалася и жгла. Так пролетело лето. Так прошла И осень смутная. Декабрь косматый Осыпал снегом ветви, поле, хаты, Сердца засыпал, память усыпил. Вот у окна, где звезды прилепил К стеклу мороз, как верный страж традиций, Сидит Марина… Что ж, девичьи лица Видны в оконцах с улиц снеговых Во множестве поэм друзей моих, Поэтов! Но, однако, нет причины Умалчивать в рассказе, что Марина, Задумавшись, сидела у окна, Что о Марьяне думала она, С неясной нежностью по нем тоскуя… Нет! При желанье даже докажу я, Что эта строчка истине верна: Обижена, на всей земле одна, К себе участья девушка не знала. Она лишь от Марьяна услыхала, Глубоко затаив тоску свою, Хоть пьяное, но все-таки: «люблю», Без смеха, без глумленья, без насилья… Он, пусть невольно, волю подарил ей, Всегда был с ней беседовать готов… К тому ж, мы знаем: ведает любовь Запутанные, темные дороги, В которых не мерзавцы Кутерноги Да и не Людвиг, женолюбец-пан, — В которых сам великий Дон-Жуан Не разобрался б, если скажем строго. Любовь… Пожалуй, это слишком много, — Нет, некое неясное тепло В Марине вздрагивало и росло, Когда звучал Марьяна шаг далекий И голос хриповатый и широкий Раскатывался утром по двору. …А сквозь окно ей виден тихий пруд Под тихим, синим, снеговым покровом, А там поля легли платком пуховым, А там и лес синеет сквозь туман… Там где-то буйно носится Марьян,— Единый, кто остался… ох, единый! И день садится в снежные седины, Снега к закату, словно кровь, цветут. Неясно думы в голове снуют Печальные, подобно сонным чарам… А за стеною (стены в доме старом Тонки) весь день Медынская бубнит… И словно вечность, каждый миг бежит — И всё ж обманчивой надеждой веет. И словно в песне — вечер вечереет, И словно в песне — ржет в тумане конь… Сквозь сумрак лет, как голубой огонь, Мерцает мне морозный вечер в поле, Когда, бывало, поохотясь вволю (Пусть неудачно, ну, да это — прочь!), Идешь домой. И наплывает ночь Украдкой, осторожно, чуть заметно. Еще закат играет многоцветно, Горит и рдеет. А уже ковром Ложится густо тень… И вот кругом Уже совсем померкло… …«Едут! Боже!» — Запыхавшись, с багровой, пьяной рожей Ползет Адам. Вот Кароль вслед за ним, Обрадованный случаем смешным С Адамом, — упустил он так неловко Лису живую (хитрая плутовка: Закрыв глаза, как мертвая, легла),— И прыскает, склонившись у стола. А сам Марьян, — ох, сердце предвещало! Недаром же так долго толковала Вчера тайком Медынская с сынком! — Поглядывает кисло он кругом, Марину будто бы не замечает, Из уст его впервые вылетает Обиды слово, ядом налито… Терпи, Марина! Дальше и не то, Сестра моя, тебе узнать придется! Терпи! Пока терпенье не порвется! Да, накануне вечером вела Беседу про плохие их дела Медынская с сынком своим единым. «Скажи прощай, сыночек, всем Маринам! — Впервые прямо молвила она.— Я понимаю — молодость буйна, Кровь горяча — и то не в укоризну!.. Но ведь всему свой час приходит в жизни, А зла тебе не пожелает мать. Ах! Как бы мне хотелося обнять Невестку добрую, внучаток милых! Тогда не страшно было б и в могилу, Уйти навек за гробовую дверь… Потом учти: не мальчик ты теперь, А ведь у нас большие недостатки!..» Марьян, конечно, гаркнул: «Пани матко!» Дверями хлопнул, слушать не хотел… Однако сам — не то он постарел, Не то ему попойки надоели, Не то наскучила на самом деле Марина — хоть не признавался он, — Не то он был свободой утомлен, — Но в цель слова старухины попали… А тут и гончие! Сегодня гнали Так, что и вспомнить стыдно!.. Пан Адам Его дразнил… Но шуткам и словам Границы есть. Зачем же удивляться, Что раздражение могло прорваться Перед своей Мариной… Как? Своей? Довольно! К черту! «Пей же, Кароль, пей! Конец наступит скоро развлеченьям!» Ольшевский онемел от удивленья, Но всё ж большую чарку проглотил И, хрипло крякнув, снова забасил: «Что ж, побратим, веселье с горем —

рядом!..» А девушка меж тем горячим взглядом Всё смотрит в посиневшее окно, Но никого не ждет. Всё, всё давно Прошло. И снег ей сердце укрывает. «Тень счастья… и она сейчас растает».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Як нема в кишені злота, — Не соромиться наш зух! Бере наборг у Беллота… [124] Но, конята! Далі в рух! Польська балагульська [125] пісня. [126]

Пискливый чертик в ротике ребенка — Вещь нудная. Мой сын еще в пеленках Его боялся — то-то сын-мудрец! Он с ним не свяжет, как его отец, Контрактов [127] в Киеве, с базаром конным, Со снегом мокрым, с кленом удивленным, Со старым домом, с криком торгашей И с пряником, который для детей Всего вкуснее, — лакомством убогим. Сын встанет на окрепнувшие ноги, Потом науку мудрую пройдет; Меж вороха отцовских книг найдет Он всеми позабытую книжонку И, в изумлении раскрыв глазенки, «Контракты» слово прочитает там. Меж тем, читатель, довелось и нам «Контрактов» запоздалые затеи Увидеть в детстве. Искренне жалею, Что на уэллсовой машине [128] вас К тем дням я не могу умчать сейчас, К тем дням, когда гудел весь Киев пьяно, Когда кареты, брички и рыдваны — Всё, как река, по улицам текло. Как хорошо, что время то прошло И никогда не возвратится боле! Ведь это ж крепостной — презренный, голый, Слезами, кровью замесивши пот, Дворцы построил для своих господ, Где панство, в бархате, в шелках расшитых, Встречало виртуозов знаменитых, Играло в карты, где вино текло Рекой, хоть заморенное село И за год денег тех не собирало, Что здесь за сутки дама рассыпала, Швыряли «контрактовичи»-паны! Теперь скажи, любитель старины, Ты не хотел бы «коррективов» этих? Окутанный туманом, на рассвете Старинный тихо движется рыдван; Его на сани Замитальский-пан Поставил мудро, едучи в дорогу, — За жизнь свою поездив очень много, Весне не доверял он с давних лет. С ним здесь лакей и старенький поэт Тибурций, носом в полусне клюющий; Он улыбается на всякий случай, Чтоб даже и во сне не пропустить, Коль Замитальский вздумает сострить. Однако пан (что можно счесть за диво) Ни ядовитой шуткой, ни игривой Обмолвиться не хочет: всё молчит, Попыхивая трубкой, да свистит Лихой мотив, поглядывая хмуро. Кто человека изучил натуру, Тому уж это был бы верный знак, Что выдумщик, гуляка и чудак, Не уступавший славному «Коханку» [129] , Не с той ноги поднялся спозаранку, — Тибурций даже знает, почему: Печальный вид мерещится тому — Продажа родового их именья. Но нет! Он на «контрактах», без сомненья (А где и как? Черт знает — где и как!), Наверняка обманет тех собак, Что кличут кредиторами! (Отмечу — Так Замитальский говорил…) Навстречу Любой дурак не крикнет во весь рот Противного и гадкого: «Банкрот!» А дальше что?.. Но как всё это сталось? Жилось так хорошо! Пилось! Гулялось! Мужик пахал. А дочки мужика Увеселяли пана-добряка, И низко кланялись ему соседи При встрече на пирушке иль обеде! И сразу — на! В веселье и гульбе Аукционом мерзостным тебе Какой-то запаршивевший чиновник В нос тычет! Кстати: надо безусловно Игру с медведем нынче ж воскресить. Да нет… не время! Нечем заплатить!.. Запас дорожный на санях тяжелых Привязан сзади. Всё ж к разряду «голых» Пан Замитальский не принадлежит: Там целый погреб ценных вин лежит, Окорока — на удивленье свету, И золото! Ох… золота и нету! Так! Разве малость… кучка векселей Неверных. А! Проклятье! Сто чертей! Когда-то у него гремели звонко Червонцев жарких полные бочонки, Поставленные рядышком в санях! А тронувшись в поход, он на торгах Купцам швырял червонцы — не иначе, — Ни разу в жизни не забравши сдачу, Что подобает только торгашам. Фи! Сдачу брать! Теперь зачем-то сам Он в Киев тащится, себе на диво, В соседстве с обезьяною плешивой (Так звал он Аполлонова слугу — Тибурция), что, выгнувшись в дугу, Храпит иль треплет языком досужим! И — вообще: зачем? Кому он нужен — Весь этот мир? И небо? И поля? Вся эта снегом скрытая земля? Вороны эти на столбах дорожных? И все повозки всех панов вельможных, Что по дороге тянутся гуськом? Бывало раньше: с радостным лицом Знакомых Замитальский обгоняет, С одними шутит, прочим — лишь кивает, Поглядывая гордо на чужих; А сколько панн, бывало, молодых Съезжалось в Киев с мыслью о супруге, Оружием имея стан упругий Да очи-стрелы!.. Только глянет он — И снег лица румянцем обагрен, И глазки вниз потуплены… Эх! Где ты, Пора, когда, по-старому одетый, Он в шумных залах полонез водил! У первых женихов он уводил Партнерш на танец — так, для смеха, сдуру… Липинскому [130] его фиоритуру Не постеснялся… Снова сердце ныть Как будто начинает (ненароком Толкнул Тибурция, а тот под боком Храпел вовсю)… Эге! Да он прилип — Не отдерешь! Прирос ведь, как полип! Поэт, подумаешь! Но в ту минуту, Долину миновавши, сани круто Рванулись в гору. И навстречу им Вдали блеснул узором золотым Высокий, стройный и лучистый Киев. Про Гедиминов тут и про Батыев Невнятно вдруг забормотал поэт, Очухавшись. А Замитальский: «Нет! Довольно киснуть! Ну-ка, хлопче, z bicza!» [131] И вот вспорхнула с быстротою птичьей Надежда, по-былому молода: «Как! Покориться? Сдаться? Мне? Ну, да! Не из таких!» Валит валом, бушует Приезжий люд. В блестящих, пышных сбруях Вдоль улиц кони быстрые летят, У лавочек приказчики кричат. Блестя гербами, катятся кареты (Теперь, читатель мой, уже нигде ты Сооружений не найдешь таких), Они невест привозят молодых Под взглядами мамаш благочестивых, И шарабаны панычей гулливых, И брички Бросмана [132] гремят кругом Весь день, без устали… А вечерком Поет какая-нибудь Каталани. А патриоты тихо про повстанье Речь тайную по уголкам ведут. Днем снова — покупают, продают, Плутуют, женихаются, условья Подписывают. Вечерами вновь их В театре мы встречаем, где «Бандит Венецианский» воет и гремит, «Свет» отражая, никогда не бывший. А те спешат по улочке утихшей Туда, где можно и водчонку пить, Да и любовь недорого купить (Тайком — второе, первое — открыто), Тех поит ресторатор знаменитый Венгерским крепким и клико со льдом… Вот и Марьян с «Кирилом-казаком»,— Хотя, бедняги, денег не швыряют, Зато везде, конечно, поспевают, И каждый (то-то рыцарская кровь!) Ввязаться в умный разговор готов. Лишь только бы компания нашлася… Еще носить не кончив траур, Стася, Однако, тоже с теткой прибыла На ярмарку. Серьезные дела У ней здесь были. Правда, танцевать ей, Пожалуй, рановато, — но крылатый За нею мчался кавалеров рой С изящной лестью, с шуткой записной Повсюду. И однажды, в миг счастливый, Гуляя как-то с тетушкой болтливой, Весенним ясным днем ослеплена, С Марьяном повстречалася она. Марьян ей молча, низко поклонился. Но разговор немой в глазах родился Меж ними. Правда стала им ясна: Он вновь любил. Любила и она,— Ведь горячей еще любовь пылает, Когда размолвка милых разлучает, А ревность только дразнит, как вино Наш аппетит (твердят о том давно Писатели, всё доказав умело). «Пить — дело панства, есть — холопье дело!» — Вскричал Марьян, подняв бокал вина. — А правда — в кубке, значит, пей до дна! И «балагулы» — по бутылке братья — Пьют (кто — в кредит, а кое-кто и платит). «Еще вина!» — кричат наперебой. Но вечереет. Двинулись гурьбой И очутились все в концертном зале. И вот он сел, волшебник, у рояля [133] И, волосы откинувши рукой, По клавишам ударил — и волной Вихрь пролетает по клавиатуре. Еще не буря — вздох далекой бури, Но замерли сердца!.. Уже болят От радости и страсти… Вот — гремят Вдали грома и громоздятся тучи!.. Как нестерпимо знойно!.. Вновь могучий Бьет клавиши властительной рукой. …И налетает звуков дивный рой, И ширится… И по стене высокой Бегут миры… О чародей жестокий, Мучь сердце, мучь! И проклят будь покой!.. И всё погасло. Кто ж, такой смешной, Здесь кланялся и кланяется снова? Кому?.. Еще средь скопища людского В хлопках холеных бархатистых рук Не догорел последний, черный звук, А уж кругом стрекочут: «Знаменито! Чудесно! Сколько силы!» И разбито Очарованье. Вновь он сел. Журчит Лесной поток. Далекий лес шумит. Бежит по листьям ветер легкой трелью. В ручье на солнце плещутся форели. К воде склонилась девочка, пред ней Сверкает чистым зеркалом ручей, Чтоб юный образ мог в нем отразиться… Неужто эти томные девицы И барыни, что здесь сидят вокруг И дружным хлопаньем лилейных рук Встречают иностранца-чародея, За пустяковую вину умеют Служанок дома по щекам хлестать? Кто мог бы здесь уверенно сказать, Куда он сам отправится с концерта? «Я карты брошу только после смерти!» — Так музыкант прославленный сказал. Что ж удивляться, коль его застал Пан Замитальский в клубном кабинете, Где счастья легкого искали эти, А те — ну, просто проводили ночь. Но, конкурентов оттеснивши прочь, Артиста, усадив за стол зеленый, Доклевывал какой-то князь. Крапленой Колодой (за спиной ходил слушок) Орудовал удачливый князек, Но что с того… Средь сизого тумана Пан Замитальский отыскал Марьяна, Который с неизменным «казаком», С каким-то спившимся вконец панком Играл азартно, ставя по копейке… И тут у Замитальского идейка Сама собой родилась: «Сделать свой Театр!» Счастливый замысел такой Был порожден отменным аппетитом. Теперь-то он заткнет уж всем несытым Заимодавцам глотки! Весь народ К нему повалит! Панство понесет Червонцев груды, кипы ассигнаций! Смелей за это дело надо браться, Побольше лишь «наяд» и «нимф» собрать, Таких, чтоб… руки начали дрожать, Когда посмотришь! Есть среди крестьянок Такие… свежие!.. …………………………………… Встает туманный Рассвет. Табачный синий дым висит Пластами в комнатах. Марьян сидит, Вдруг протрезвев, всё проиграв к тому же. А Замитальский, улыбаясь: «Друже! Тебе готов я проигрыш простить, Но… лишь одно хочу я получить… Я думаю — тебе не всё ль едино? Отдай мне эту… как ее?.. Марину!.. И всё назад получишь, так и быть». Марьян привстал: «Прошу вас не шутить!» Но через час — сменилася картина… И вскоре к Замитальскому Марина В навечное владенье перешла. …Осклизлая, сырая ночь была, Когда Марьян осклизлыми словами Марине всё, потупясь, рассказал. Но только он да мрак сырой узнал, Какая кара ждет его отныне: Кровь вольных предков вспыхнула в рабыне, Встал за спиною тенью мститель-дед, — И пану бросила она в ответ В лицо горящей жаркой головнею Проклятье, ненавистью налитое…

124

Ресторатор Белльот переезжал на время контрактов из Бердичева в Киев. (Контракты — см. ниже.).

125

Балагула — возчик. В переносном смысле «балагулами» называла себя разгульная польско-панская молодежь, нередко с известным налетом шляхетской, а то и украинофильской романтики, любители веселых приключений, пьянства, ярмарок, лошадей. Эпиграф переведен Б. Тургановым.

126

Пусть в кармане нет и злота — проживем мы как-нибудь! В долг добудем у Белльота… Эй, лошадки! Дальше в путь! Польская балагульская песня. — Ред.

127

Контракты — в прошлом ежегодная ярмарка в Киеве, куда съезжалось множество помещиков.

128

Уэллсова машина — см. его роман «Машина времени».

129

«Пане Коханку» — так прозвали, за излюбленную его поговорку, польского магната Карла-Станислава Радзивилла — кутилу, шутника, любителя пиров и празднеств.

130

Кароль Липинский (1790–1861) — известный скрипач.

131

«Pal z bicza!» — «щелкни кнутом, бичом!» Это считалось у старого польского панства особым шиком.

132

Брички Бросмана — изделие знаменитого мастера Бросмана из Галиции.

133

Здесь представлены некоторые черты знаменитого композитора и пианиста Ф. Листа, который бывал и выступал в Киеве во время контрактов.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Чи буде суд? Чи буде кара? [134]

Т. Шевченко

1

По лужицам на постоялый двор Въезжает бричка. Кто б ни кинул взор На эту бричку, если даже кони Ему — ничто, постигнет, что персоне Среди персон сей служит экипаж, Что путник наш — приличий верный страж, Что им всегда научен будет кучер, Как выезд холить (надо лишь покруче С ним поступать, спусти ему лишь раз — Колеса перестанет мыть тотчас). Итак, приезжий — вывод несомненный — Был человек бывалый и степенный. Конечно, так. Еще не старый пан, Чей приобрел уже округлость стан, Из брички вылез, надавив рукою Плечо лакея. Перед ним дугою Седой мишурес гнулся на крыльце. Пан, с милою улыбкой на лице, Как малую пушинку, снял с сиденья Красавицу — супругу, без сомненья. «Покой, да лучший!» — «Пане, мы для вас И не такой найдем во всякий час! Вельможный пан! Вот радость-то какая! Забыли нас!..» — «Голубка! Дорогая! Устала?» — будто слов и не слыхал Почтительных, жене своей сказал Приезжий. «Да, немного, друг… дорога…» …Вошли в покой. Заботливость, тревога, Звучавшие в приезжего словах, Понятны нам: и за жену был страх, И страх другой — за существо второе. «По правде, не с охотою — не скрою — Иду я в город… Дело так велит! Ты отдохни. Головка не болит?» — «Нет, милый… только… нет, не знаю даже, Сказать ли… так хотела б я…» — «Куда же? Я для тебя…» — «В театр…» — «Ну, вот куда! Смотри, не получилась бы беда!» — «Беречься буду. Прямо нет терпенья, Так хочется увидеть представленье: „Днепровская русалка и злодей“». — «Твоей головке только до затей!.. Приехала, и полежать бы надо, А ты — в театр…» — «В глазах твоих досада. Ну, не сердись… к спектаклю отдохну». — «На жизнь свою сердиться, на весну? Ты хочешь — значит, будем на спектакле. А странная история — не так ли?.. Вновь с Замитальским… всё мне дико тут. С театра он — венец его причуд! — Добыть собрался прибыли большие». — «Но, друг… его певицы крепостные Не плохи… много свежих голосов… Какой-то там артист из поваров Так одарен… О нем — я так слыхала — По всей стране молва уж пробежала… Не знаю только…» — «Верь-ка всем словам! Твердил, бывало, дядя мой Адам: „Из пастухов цари тогда бывали, Когда по-человечьи рассуждали Ослицы…“ Но теперь другие дни. Где тонкость чувств? Где чувства? Где они, Извилины души высокой, горней, У свинопаса, повара, у дворни?» — «Марьян, ведь ты любил простой народ, Любил ты песни, что народ поет, И даже сам ты напевал, бывало, Как войско запорожцев выступало». — «Забыл и думать! Сплыло всё давно! Так иль не так, а всё же не должно Шляхетской и взыскательной натуре Подобной предаваться авантюре, Как Замитальский… Не хватает лишь, Чтоб он, стремясь умножить свой барыш, Сам пред людьми помчался в пляске дикой! Ну, я пойду… обед нам закажи-ка… Я, Стасенька, сейчас же возвращусь. С одним купцом никак не соберусь Покончить дельце… очень он упрямый!» И он пошел, уверенно и прямо, Походкой гордой. А она лежит И отдыхает. Маревом скользит Неясных помышлений вереница. Красавица! Тебе ведь и не снится, Что именно сюда твой муж Марьян, Тогда паныч-повеса, а не пан, Девчонок приводить велел, бывало… Но этому не он ведь дал начало, И этому не он положит край. А ты лежи, лежи и отдыхай! Ты хороша, как роза на рассвете! Всё к лучшему идет на этом свете.

134

Когда же суд? Когда же кара? — Ред.

2

И вот чуть слышный голос, прозвучав, Умолк. И умерла она меж трав И меж цветов, качающихся в балке. Навек усни, днепровская русалка! Марину в ней — узнать и не узнать! …Она! Конечно! Полно же молчать! Визжите, скрипки! Фонари, светлее! Ха-ха! Артистка! Чаровница! Фея, Проигранная в карты! Хлев свиной Для театральной своры крепостной Подходит. Гениально! Свинопасы, Одетые в сусальные прикрасы, Чаруют простоватых горожан!.. Глянь — Замитальский! Сам вельможный пан! Авантюрист… «Мы так всегда вам рады! А в мире лучшей нету ведь отрады, Чем с милыми друзьями… Ну, живей Ко мне! Мой новый повар — чародей! Что голодать! Вожу его с собою… Итак, прошу отужинать со мною, — Ей-богу, королевский майонез… Я мигом…» И, как мячик, он исчез. Уж он в конце сырого коридора: Там нужно проучить ему актера, Который спал пред рампою… Да! Спал! И вот «рецепт» мгновенно прописал Антрепренер: сонливую ворону Пощекотать немного… для разгона. Подумайте! А роль ведь так легка! Ведь мельника играл он! Старика! И бестия проучен был умело. Уладив неотложнейшее дело, Антрепренер — вернее, меценат — Балетных пощипал слегка дивчат И вышел; ох, возня всегда с балетом! Недавно (только это под секретом) В Бердичеве был случай: пущен в свет Впервые был пленительный балет Такой: «Амур, Сатиры и Дриады». Для панства лучшей не найти услады! Как раз в то время ярмарка была, — Пан Замитальский делал там дела: Ни труппы не щадил, ни декораций. Под потолок одна из легких граций Должна взлететь… Актеров заглуша, Весь зал ревел. Как девка хороша! И ножки — боже! Всё отдай, да мало! И вот внезапно — черт! — она упала С ужасным криком… Речь моя вольна, Простите, но скажу… была она… Беременна, и было то известно И Замитальскому. Но неуместно Нам возмущаться. Нужно ж было ей — Дриаде! Фу! — упасть среди огней И дико выть, ей — нимфе тьмы дремучей! Испортил всё досадный этот случай. Убыток вновь. Да как ему не быть! Дриаду ведь пришлось похоронить… А впрочем — это мелочь! Одиноко, Потупя взор, задумавшись глубоко, Сидит Марина. Ей пора давно Идти туда, где жить отведено Всей панской труппе. В грязную хибарку… Задумалась. Опять вскипая жарко, В ее душе вдруг разгорелась вновь Вся ненависть, что глубже, чем любовь, Что уж давно… с той ночи поднималась. Да! Это он! Она не обозналась: Ведь это он сидел сегодня там, В кругу дородных, разодетых дам, Панов сонливых, панычей шумливых И панночек в уборах прихотливых. Его уста, коварные уста, След от которых на ее лета Печатью лег, навек неизгладимой, — В ночи позорной, в памяти хранимой, Они шепнули лживые слова. Его уста презрительно, едва Кривились, пресыщённо и лениво. Марьянчик! А! Живешь ли ты счастливо? Поместье, и хозяйство, и жена? Твоим вином навеки я пьяна, Марьянчик! Пусть проклятие ложится… Нет! Нет! Что проклинать! Чему дивиться? Довольно слов, Марина! За дела! Ему подобных свора не мала!

3

Кровь черную на землю пролила Ночь сентября. Не видно уж села. Исчезли в мраке низенькие хаты. Лишь в панском доме, мраком не объяты, Сверкают окна — тени за стеклом: То профиль там покажется, потом Руки движенье. Нежных муз и граций Любитель щедрый (столько ассигнаций, Да и труда в спектакли он вложил!) — Пан Замитальский нынче пригласил На ужин и соседей и знакомых. Конечно, не в таких сейчас хоромах Он проживает — да, проходит всё! — Однако тут найдется то да се, — Карповичей, Медынских мы уважим. Долг хлебосольства — просто, пане, скажем! Поужинав, прополоскавши рот Венгерским, он изрядный анекдот Им рассказал; кому какое дело, Что дамы раскраснелись! Правда, смело Немного… смеха всё ж не превозмочь. Вот кровью черной сумрачная ночь И панский дом теперь уж затопила. Уснули все… Вин многолетних сила Дремоте чар немало придала. Кого же тут окутывает мгла, Как будто материнскою полою? Кто крадется к застывшему покою, Где свет угас и смолкли голоса? Как видно, свой: не слышно лая пса. Играет пес да ластится вертляво… Уснули! Спят! На сон спокойный право Дала им сытость и скрепила власть. Спит пан Медынский — лишь недавно всласть Он целовал спасенную Марину… Спит Замитальский, — погрузись в перины, Он лысину в подушках утопил… Спит пан Карпович, — в грезах совершил Он многие чудесные поступки… Младенцем спит, слегка надувши губки, Его толстуха, тощего ксендза Поклонница… Сомкнув свои глаза, Так соблазнительно вдоль одеяла В постели Стася руки разметала… И каждый в мир мечтаний унесен… С тобою явь сравнится ли, о сон, — Где, всё забыв, не внемлем укоризне, Где всё живет, но всё не то, что в жизни, Где ни сомнений, ни раздумий нет… Уснули! Спят! Дневных поступков след Их в запоздалый трепет уж не бросит! Вот пан Карпович — раз на сенокосе Он как-то был. И в этот самый день «Безбожного Вольтера дребедень» (Супруги набожной определенье) Иль «дивное народам вразумленье» (Вольтера так сам пан определял) — Ну, словом, на него тогда напал Дух вольтерьянский — может быть, в квадрате! А дурни-хлопы — этот сброд завзятый! — Тот день считали праздником большим. Смешно сказать! Да, нелегко жить с ним, С таким народом! Словно с дикарями! Коварный дождик брызжет над полями — Им всё равно! Им — праздник! Сто чертей! «Накажет бог!» — Ну, с помощью плетей Он всех их выгнал в поле в тот денечек. (Замечу я… так… только между строчек, Что сам Вольтер, по правде вам сказать, Умело мог хозяйством управлять, И прибыли считал он досконально.) И все-таки тоска брала буквально, Что мозг мужицкий сумраком одет. А впрочем, не на благо было б — нет! — Когда б они, тупые поселяне, В церковном не барахтались тумане, — В бунтарскую они бы впали тьму. (Приходский ксендз — хвала его уму! — Всё понимал: ведь сам творец «Кандида» По воскресеньям ездил — пусть для вида — На мессу, как последний из дворян, Пример давая добрый для крестьян.) А в общем — ну народец! Боже правый! Что за приметы, песни! Что за нравы! Какая бездна дикости глухой! Почтительности даже нет простой Пред институтом собственности, право! А в горечь дум к тому же влил отраву Мальчишка — он на панском поле пас Рябую телку… «Разве я припас Такое пастбище для мужичонки?» И не успел опомниться мальчонка, Как уж нагайка в воздухе свистит… Пусть в памяти он дольше сохранит, Как скот свой загонять в чужое поле! «Что? Я губу рассек тебе? не боле?.. Пускай отец увидит твой иль дед Моей учебы незаживший след. Пусть розгами еще проучит внука Иль сына. Да! Наука — так наука! Учить их по-иному? Никогда! Ни совести не знают, ни стыда!..» Спит вольтерьянец. Образ мальчугана, На чьей губе еще сочится рана, Не встанет ночью. Глупость! Легкий шрам! А ты, ты всех изысканней меж дам, Медынская! Взгляни: в воде зеркальной, Блистая белизною идеальной, Нагая грудь твоя отражена И плечи — их Тибурций, вполпьяна, Лилейными назвал. А брови эти!.. Но скрыты в обольстительном портрете Черты жестокосердия и зла: Когда у туалетного стола На горничных ты гневаться изволишь, Ты шпильками их прямо в груди колешь — За Клеопатрой царственной вослед. Да! Спишь и ты, в тебе тревоги нет, Под одеялом легким опочила. Твой муж — к нему богатство привалило — О юных позабыл своих годах, Твои желанья ловит он в глазах, Заботится, глядит, как на картину… Хотя, в театре увидав Марину — Мужичку и «актерку»: «Фу! Нашел!», Он побледнел немного… Злой укол Почувствовала Стася… Но и только! Мир не нарушен в доме был нисколько, И даже спора не произошло О том, чтоб к Замитальскому в село Поехать погостить по приглашенью. Спит и Марьян. Не спать? Смущаться тенью Былого? Проиграл? Кого? Пустяк! Ведь за коня готов был он и так Отдать ее. Мужичку — вон из списка! Ну а теперь, теперь она «артистка»! Сыта, в довольстве, в славе, черт возьми! Притом — ведь всё известно меж людьми — Сам граф Ловягин, кавалер столичный И к женской красоте не безразличный (Он ей вниманья много уделял И не одну красотку описал В брошюрке «К малороссам из столицы», Где лошади, собаки, молодицы В букет прелестный объединены),— Так этот граф — конечно, рождены Его мечты стремленьем эстетичным — Не поскупится «кушиком приличным» (Его слова) на то, чтобы скорей Купить Венеру эту… У дверей Была Марина, слышала, незрима, Как Замитальский в ухо «пилигрима Земных красот» и «эллина» такой «Куш» прошептал, что тот, став сам не свой, Лишь рот раскрыл. Однако тут уменье И время роль играют. Украшенье Всей труппы не отдать же за пятак! Слуга покорный! Нет! Он не простак! А ведь дела такого стали сорта, Что нужен «куш». С деревни ни черта Не вытянешь, а труппа… в свой черед С ней разоришься… Месяц — и банкрот… Затем-то Замитальский, кинув сети, Их затянул на страннике-эстете, Во сне червонцы ловит вновь и вновь… Ночь сумрачна. Как бы густая кровь Застыла, обагрив земные раны… …Вскочила Стася: «Что за отсвет странный? Огонь! Огонь!» Иль это всё во сне? Нет — огненные змеи по стене Ползут и ноги жалят тонким жалом!.. А за окошком, в очертанье алом, Мелькают люди, косы, вилы… А!.. «Вы пляшете? Терпели мы года! Пляшите же! Ведь наши вам когда-то Плясали обнаженные дивчата! Теперь, паны, пришел, как видно, час — Вы в пламени попляшете для нас! Бежать? Куда? Иль хочешь, чтоб поддела Я вилами твое нагое тело, Медынская?» — «А, вот и ты, Марьян! Эх, на словах когда-то был ты рьян! Про братство, про любовь болтал, про волю! Последняя любовница на долю Тебе, дружок, оставила пожар — Цветок румяный, новобрачным дар». — «А! Вы свершали договор торговый, Пан Замитальский, торговать готовый Всем светом, лишь бы отыскался спрос!» С Ловягиным из рдяной мглы вознес Хозяин руки белые. «Что? Ярко Горят огни? И души жег нам жарко Твоих утех, твоей забавы яд! Стоишь в окне? Твой жалкий молит взгляд: „Ведь я вам друг! Я человек душевный!“» Но вот топор сверкнул зарею гневной Из темноты… «Руби!» — «Да нет, постой!» — «Пусть греются!» — «Паныч наш дорогой! Мое дитя испортил ты, Оксану, Припомни-ка!» — «Пусть доблестному пану Припомнится тот радостный денек, Когда под звуки песни на пенек Он, пьяный, сел и криком наслаждался, А крик тот из конюшни раздавался. Стегать велел… разок… еще разок, Счет перепутав…» — «Вспомни-ка, панок, Припомни наши муки, наше горе, Наш горький пот и слез горючих море, Забавы, шутки! Жадный до похвал, Ты ради них, панок, учетверял Дни барщины!» — «Мы все тут, лицедеи! Твои, наш пан, корыстные затеи Нас оторвали от родных полей — Изображать вельмож да королей, Всё ж оставаясь жалкими рабами. Безвестный мир открыл ты перед нами, Нам показал приманку лучших дней, Чтоб нам казались вдвое тяжелей Те гири, что к ногам нам привязали!» — «Да, это мы сквозь тонкие вуали Невинною сияли наготой Перед распутной, пьяною толпой, Покрытые мучительным позором… Да, это мы предстали вашим взорам — Плясуньи, феи, нимфы и певцы…» — «Калеки дочки, нищие отцы, Да малолетки сироты, да вдовы. Слуга, стелиться под ноги готовый, Покорный пахарь, дикий волопас — Мы все пришли! Встречай, хозяин, нас! Неси меды! Разлей хмельные вина!» — «Да, это я, красавица Марина, Твой выигрыш, игрушечка твоя! Тут было скучно, сумрачно, а я Сто сотен свеч для пана засветила!» — «Бей! Режь! Пали!» И вот ширококрылый По всей усадьбе носится огонь. Уж не один хрипит предсмертно конь, Грызет поводья, дико бьет ногами Горячий прах. Пурпурными цветами, Кровавыми снежинками летят И падают, как снежные узоры, Те голуби, вздымал к которым взоры Пан Замитальский там, у флигелька… Возмездья час! Как нож Зализняка, Как сабли Гонты быстрые удары — Сверкает гнев. Конюшни и амбары, Скирды, овины жадный пламень жрет. Пусть всех, пусть всех назавтра повлечет В Сибирь свирепая, тупая сила. Пускай тюрьма! Пускай Сибирь! Могила! — Всё лучше, чем издевка, немощь, гнет!.. Наум, согбенный, в зареве встает, Встает Марко с виском окровавлённым, С ножом в руках — блестящим, освященным, Клейменые восстали в кандалах, Сгустились тучи, громы в небесах, И песнь Кармалюка гремит грозою. И надо всем, багряною звездою, Стоит она, сомкнув свои уста, Стройна, прекрасна, но уже не та, — Не та, кого бросала в плач кручина, — А — гром! А — гнев! А — мщение! — Марина! 1927–1932

455. ЖАЖДА

Поэма-видение

XXV годовщине Советской власти на нашей славной Украине — посвящаю

Тебя — от дней начальных круга И по скончанье смертных лет, Не как дитя, не как подругу И даже не как мать, — о нет! — Тебя, как ветер в злой неволе, Как солнце в ледяном гробу, Как радости свои и боли, Как юность, как свою судьбу, Как стоны сердца в час прощанья, Как усталь наболевших ног, Что после долгого изгнанья На отчий клонятся порог, Как голосок больного сына, Как проблеск в глубине пути, Как тень, которой не отринуть И от которой не уйти, Как огоньки в ночи живые, Как трепет счастья по весне, Как слезы женские святые В благоговейной тишине, — Тебя ношу в груди сыновней, В мозгу недремлющем таю, Тебя, которой нету кровней, — Любовь мою и страсть мою! Большое небо, море света, Была ты, будешь ты и есть! Тебе, тебе, Отчизна, эта Из сердца рвущаяся песнь.