Стихотворения и поэмы
Шрифт:
налет
На казначейство. Казначей пускай не спит теперь ночей!"
— "Безумец вы! — сказал судья.— Вы где?
Здесь камера моя.
Как вы посмели, не тая, такую дерзость здесь кричать?
Приказываю замолчать."
И тотчас в собственный он дом увел бесстыдника
с трудом,
Поскольку лично был знаком
весьма почтеннейшим дьячком.
Вот наградил же бог сынком!
4
Тогда приходит старший брат. Он спрашивает:
"Как доклад?"
— "Доклад? Ну что ж, хорош доклад! Но что же будет,
милый брат,
Коль станут жить, как ты зовешь?
Пойдут любить и убивать, одежды с дев начнут срывать,
как низменных страстей рабы.
До поножовщины, стрельбы дойдут. И кто же виноват?
Их приведут ко мне на суд. И что ж сказать смогу я тут?
"Так проповедовал мой брат!"
Одежды с дев срывать… А в суд вдруг заявленья принесут!
Тогда увертки не спасут, хоть и поэт!
Даже в похвалах газет нет доказательств, что ты
прав!
Вздор пишет "Омбский телеграф"!
И Соловья и Воробья
Я, скромный мировой судья, судил не раз. Платили
штраф!"
Нахмурившись, ответил брат:
"О Михаил! Я сам не рад. Они не слушали доклад,
они могли и освистать, и должен был я перестать
Серьезно с ними говорить, но нужно ж было покорить
аудиторию свою!"
Такой ответ поверг судью в невыразимую печаль.
"Как жаль! — сказал судья.— Как жаль!
Теперь я понял наконец! Нет! Не тому учил отец".
Но крикнул Бальмонт Константин:
"О ты, законник, семьянин! Послушай, что тебе скажу.
Тебя я строго не сужу…
Ну, что же? Кто же наш отец
[662]
? Помещик он, и, наконец,
Управы земской избран был он председателем.
Забыл
Ты это? Я же, старший сын, кто я? Я — русский
дворянин!
Но в Шуе, городе родном
[663]
, еще в гимназии учась,
Об этом вспомнил ты сейчас?
И дальше: в восемнадцать лет пошел я в университет,
и беспорядки учинил, и по этапу выслан был.
Ты помнишь это? Ну так вот! Ты помнишь, брат мой,
пятый год?
Ведь был с народом я, поэт!
Я эмигрировал
[664]
. Семь лет
Скитался я… Объехал свет.
Пойми же: славы ореол есть над моею головой!
Я Перси Шелли
[665]
перевел, я Руставели
[666]
перевел,
Я разговаривал с травой, с волной я говорил морской,
с толпой я говорил людской.'
Толпа базаров и таверн своеобразна и пестра,
Но там передо мной вчера сидела низменная чернь.
Пойми, мой брат! Сидела чернь. Не чернь трущоб,
не чернь таверн,
О нет! Иная чернь.
На ней я видел даже ордена.
И потому была она раз в тысячу еще черней.
Такими именно людьми,— пойми, мой милый брат,
пойми,—
Гонимы были Байрон, Дант
[667]
, Оскар Уайльд
[668]
стал арестант
Но я решил: перехитрю! Гонителей я покорю.
Всё темное, что есть во мне, я сам сознательно вполне им
предъявил. Хитер я был!
И, что бы ты ни говорил, гонителей я покорил.
Да! Если букв волшебный звук до их ушей дошел не вдруг,
Так сочетаньем темных слов я этих покорил ослов!
Вот доказательство того, о чем докладывать не смог:
Пусть это будет всем урок.
Поэзия есть волшебство!
Но вообще я — одинок.
И горек, брат, мне твой упрек.—
Тут шляпу взял поэт и трость.—
Я в пыльном Омбе только гость! Веди же ты меня, о брат!
Стихи иные буду рад прочесть с высоких эстакад
Вокзалов или пристаней!
О, там поэзия нужней!
С народом встретиться я рад. Иду! Пойдешь со мною,