Стихотворения и поэмы

Заболоцкий Николай Алексеевич

1956

Признание

Зацелована, околдована, С ветром в поле когда-то обвенчана, Вся ты словно в оковы закована, Драгоценная моя женщина! Не веселая, не печальная, Словно с темного неба сошедшая, Ты и песнь моя обручальная, И звезда моя сумасшедшая. Я склонюсь над твоими коленями, Обниму их с неистовой силою, И слезами и стихотвореньями Обожгу тебя, горькую, милую. Отвори мне лицо полуночное, Дай войти в эти очи тяжелые, В эти черные брови восточные, В эти руки твои полуголые. Что прибавится — не убавится, Что не сбудется — позабудется… Отчего же ты плачешь, красавица? Или это мне только чудится?

1957

Последняя любовь

Задрожала машина и стала, Двое вышли в вечерний

простор, И на руль опустился устало Истомленный работой шофер. Вдалеке через стекла кабины Трепетали созвездья огней. Пожилой пассажир у куртины Задержался с подругой своей. И водитель сквозь сонные веки Вдруг заметил два странных лица, Обращенных друг к другу навеки И забывших себя до конца. Два туманные легкие света Исходили из них, и вокруг Красота уходящего лета Обнимала их сотнями рук. Были тут огнеликие канны, Как стаканы с кровавым вином, И седых аквилегий султаны, И ромашки в венце золотом. В неизбежном предчувствии горя, В ожиданье осенних минут, Кратковременной радости море Окружало любовников тут. И они, наклоняясь друг к другу, Бесприютные дети ночей, Молча шли по цветочному кругу В электрическом блеске лучей. А машина во мраке стояла, И мотор трепетал тяжело, И шофер улыбался устало, Опуская в кабине стекло. Он-то знал, что кончается лето, Что подходят ненастные дни, Что давно уж их песенка спета, — То, что, к счастью, не знали они.

1957

Голос в телефоне

Раньше был он звонкий, точно птица, Как родник, струился и звенел, Точно весь в сиянии излиться По стальному проводу хотел. А потом, как дальнее рыданье, Как прощанье с радостью души, Стал звучать он, полный покаянья, И пропал в неведомой глуши. Сгинул он в каком-то диком поле, Беспощадной вьюгой занесен… И кричит душа моя от боли, И молчит мой черный телефон.

1957

"Клялась ты — до гроба…"

Клялась ты — до гроба Быть милой моей. Опомнившись, оба Мы стали умней. Опомнившись, оба Мы поняли вдруг, Что счастья до гроба Не будет, мой друг. Колеблется лебедь На пламени вод. Однако к земле ведь И он уплывет. И вновь одиноко Заблещет вода, И глянет ей в око Ночная звезда.

1957

"Посредине панели…"

Посредине панели Я заметил у ног В лепестках акварели Полумертвый цветок. Он лежал без движенья В белом сумраке дня, Как твое отраженье На душе у меня.

1957

Можжевеловый куст

Я увидел во сне можжевеловый куст. Я услышал вдали металлический хруст. Аметистовых ягод услышал я звон. И во сне, в тишине, мне понравился он. Я почуял сквозь сон легкий запах смолы. Отогнув невысокие эти стволы, Я заметил во мраке древесных ветвей Чуть живое подобье улыбки твоей. Можжевеловый куст, можжевеловый куст, Остывающий лепет изменчивых уст, Легкий лепет, едва отдающий смолой, Проколовший меня смертоносной иглой! В золотых небесах за окошком моим Облака проплывают одно за другим. Облетевший мой садик безжизнен и пуст… Да простит тебя бог, можжевеловый куст!

1957

Встреча

И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как открываете заржавевшая дверь, — улыбнулось…

Л. Толстой. Война и мир

Как открывается заржавевшая дверь, С трудом, с усилием, — забыв о том, что было Она, моя нежданная, теперь Свое лицо навстречу мне открыла. И хлынул свет — не свет, но целый сноп Живых лучей, — не сноп, но целый ворох Весны и радости, и, вечный мизантроп, Смешался я… И в наших разговорах, В улыбках, в восклицаньях, — впрочем, нет, Не в них совсем, но где-то там, за ними, Теперь горел неугасимый свет, Овладевая мыслями моими. Открыв окно, мы посмотрели в сад, И мотыльки бесчисленные сдуру, Как многоцветный легкий водопад, К блестящему помчались абажуру. Один из них уселся на плечо, Он был прозрачен, трепетен и розов. Моих вопросов не было еще, Да и не нужно было их — вопросов.

1957

Старость

Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она, — Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна. Их

речь уже немногословна, Без слов понятен каждый взгляд, Но души их светло и ровно Об очень многом говорят. В неясной мгле существованья Был неприметен их удел, И животворный свет страданья Над ними медленно горел. Изнемогая, как калеки, Под гнетом слабостей своих, В одно единое навеки Слились живые души их. И знанья малая частица Открылась им на склоне лет, Что счастье наше — лишь зарница, Лишь отдаленный слабый свет. Оно так редко нам мелькает, Такого требует труда! Оно так быстро потухает И исчезает навсегда! Как ни лелей его в ладонях И как к груди ни прижимай, — Дитя зари, на светлых конях Оно умчится в дальний край! Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она, Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна. Теперь уж им, наверно, легче, Теперь все страшное ушло, И только души их, как свечи, Струят последнее тепло.

1956

Противостояние Марса

Подобно огненному зверю, Глядишь на землю ты мою, Но я ни в чем тебе не верю И славословий не пою. Звезда зловещая! Во мраке Печальных лет моей страны Ты в небесах чертила знаки Страданья, крови и войны. Когда над крышами селений Ты открывала сонный глаз, Какая боль предположений Всегда охватывала нас! И был он в руку — сон зловещий: Война с ружьем наперевес В селеньях жгла дома и вещи И угоняла семьи в лес. Был бой и гром, и дождь и слякоть, Печаль скитаний и разлук, И уставало сердце плакать От нестерпимых этих мук. И над безжизненной пустыней Подняв ресницы в поздний час, Кровавый Марс из бездны синей Смотрел внимательно на нас. И тень сознательности злобной Кривила смутные черты, Как будто дух звероподобный Смотрел на землю с высоты. Тот дух, что выстроил каналы Для неизвестных нам судов И стекловидные вокзалы Средь марсианских городов. Дух, полный разума и воли, Лишенный сердца и души, Кто о чужой не страждет боли, Кому все средства хороши. Но знаю я, что есть на свете Планета малая одна, Где из столетия в столетье Живут иные племена. И там есть муки и печали, И там есть пища для страстей, Но люди там не утеряли Души единственной своей. Там золотые волны света Плывут сквозь сумрак бытия, И эта милая планета — Земля воскресшая моя.

1956

Гурзуф ночью

Для северных песен ненадобен юг: Родились они средь туманов и вьюг, Качанию лиственниц вторя. Они — чужестранцы на этой земле, На этой покрытой цветами скале, В сиянии южного моря. В Гурзуфе всю ночь голосят петухи. Здесь улица — род коридора. Здесь спит парикмахер, любитель ухи, Который стрижет Черномора. Царапая кузов о камни крыльца, Здесь утром автобус гудит без конца, Таща ротозеев из Ялты. Здесь толпы лихих санаторных гуляк Несут за собой аромат кулебяк, Как будто в харчевню попал ты. Наплававшись по морю, стая парней Здесь бродит с заезжей сиреной. Питомцы Нептуна блаженствуют с ней, Гитарой бренча несравненной. Здесь две затонувшие в море скалы, К которым стремился и Плиний, Вздымают из влаги тупые углы Своих переломанных линий. А ночь, как царица на троне из туч, Колеблет прожектора медленный луч, И море шумит до рассвета, И, слушая, как голосят петухи, Внизу у калитки толпятся стихи — Свидетели южного лета. Толпятся без страха и тычут свой нос В кувшинчики еле открывшихся роз, И пьют их дыханье, и странно, Что, спавшие где-то на севере, вдруг Они залетели на пламенный юг — Холодные дети тумана.

1956

Над морем

Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый, Повеял на меня — и этот сонный Крым, И этот кипарис, и этот дом, прижатый К поверхности горы, слились навеки с ним. Здесь море — дирижер, а резонатор — дали, Концерт высоких волн здесь ясен наперед. Здесь звук, задев скалу, скользит по вертикали, И эхо средь камней танцует и поет. Акустика вверху настроила ловушек, Приблизила к ушам далекий ропот струй. И стал здесь грохот бурь подобен грому пушек, И, как цветок, расцвел девичий поцелуй. Скопление синиц здесь свищет на рассвете, Тяжелый виноград прозрачен здесь и ал. Здесь время не спешит, здесь собирают дети Чабрец, траву степей, у неподвижных скал.