Стихотворения и поэмы

Заболоцкий Николай Алексеевич

1946

«В этой роще березовой…»

В этой роще березовой, Вдалеке от страданий и бед, Где колеблется розовый Немигающий утренний свет, Где прозрачной лавиною Льются листья с высоких ветвей, — Спой мне, иволга, песню пустынную, Песню жизни моей. Пролетев над поляною И людей увидав с высоты, Избрала деревянную Неприметную дудочку ты, Чтобы в свежести утренней, Посетив человечье жилье, Целомудренно бедной заутреней Встретить утро мое. Но ведь в жизни солдаты мы, И уже на пределах ума Содрогаются атомы, Белым вихрем взметая дома. Как безумные мельницы, Машут войны крылами вокруг. Где ж ты, иволга, леса отшельница? Что ты смолкла, мой друг? Окруженная взрывами, Над рекой, где чернеет камыш, Ты летишь над обрывами, Над руинами смерти летишь. Молчаливая странница, Ты меня провожаешь на бой, И смертельное облако тянется Над твоей головой. За великими реками Встанет солнце, и в утренней мгле С опаленными веками Припаду я, убитый, к земле. Крикнув бешеным вороном, Весь дрожа, замолчит пулемет. И

тогда в моем сердце разорванном Голос твой запоет. И над рощей березовой, Над березовой рощей моей, Где лавиною розовой Льются листья с высоких ветвей, Где под каплей божественной Холодеет кусочек цветка, — Встанет утро победы торжественной На века.

1946

Воздушное путешествие

В крылатом домике, высоко над землей, Двумя ревущими моторами влекомый, Я пролетал вчера дорогой незнакомой, И облака, скользя, толпились подо мной. Два бешеных винта, два трепета земли, Два грозных грохота, две ярости, две бури, Сливая лопасти с блистанием лазури, Влекли меня вперед. Гремели и влекли. Лентообразных рек я видел перелив, Я различал полей зеленоватых призму, Туманно-синий лес, прижатый к организму Моей живой земли, гнездился между нив. Я к музыке винтов прислушивался, я Согласный хор винтов распределял на части, Я изучал их песнь, я понимал их страсти, Я сам изнемогал от счастья бытия. Я посмотрел в окно, и сквозь прозрачный дым Блистательных хребтов суровые вершины, Торжественно скользя под грозный рев машины, Дохнули мне в лицо дыханьем ледяным. И вскрикнула душа, узнав тебя, Кавказ! И солнечный поток, прорезав тело тучи, Упал, дымясь, на кристаллические кучи Огромных ледников, и вспыхнул, и погас. И далеко внизу, расправив два крыла, Скользило подо мной подобье самолета. Казалось, из долин за нами гнался кто-то, Похитив свой наряд и перья у орла. Быть может, это был неистовый Икар, Который вырвался из пропасти вселенной, Когда напев винтов с их тяжестью мгновенной Нанес по воздуху стремительный удар. И вот он гонится над пропастью земли, Как привидение летающего грека, И славит хор винтов победу человека, И Грузия моя встречает нас вдали.

1947

Храмгэс

Плоскогорие Цалки, твою высоту Стерегут, обступив, Триалетские скалы. Ястреб в небе парит, и кричит на лету, И приветствует яростным воплем обвалы. Здесь в бассейнах священная плещет форель, Здесь стада из разбитого пьют саркофага, Здесь с ума археологи сходят досель, Открывая гробницы на склоне оврага. Здесь История пела, как дева, вчера, Но сегодня от грохота дрогнули горы, Титанических взрывов взвились веера, И взметнулись ракет голубых метеоры. Там, где волны в ущелье пробили проход, Многотонный бетон пересек горловину, И река, закипев у подземных ворот, Покатилась, бушуя, обратно в долину. Словно пойманный зверь, зарычала она, Вырывая орешник, вздымая каменья, Заливая печальных гробниц письмена, Где давно позабытые спят поколенья. Опустись, моя муза, в глубокий тоннель! Ты — подружка гидравлики, сверстница тока. Пред тобой в глубине иверийских земель Зажигается новое солнце Востока. Ты послушай, как свищет стальной соловей, Как трепещет в бетоне железный вибратор, Опусти свои очи в зияющий кратер, Что уходит в скалу под ногою твоей. Здесь грузинские юноши, дети страны, Словно зодчие мира, под звуки пандури Заключили в трубу завывание бури И в бетон заковали кипенье волны. Нас подхватит волна, мы помчимся с тобой, Мы по трубам низринемся в бездну ущелья, Где раструбы турбин в хороводе веселья Заливаются песней своей громовой. Из пространств генератора мы полетим Высоко над землей по струне передачи, Мы забудем с тобою про все неудачи, Наслаждаясь мгновенным полетом своим. Над Курою огромные звезды горят, Словно воины, встали вокруг кипарисы, И залитые светом кварталы Тбилиси О грядущих веках до утра говорят.

1947

Сагурамо

Я твой родничок, Сагурамо, Наверно, вовек не забуду. Здесь каменных гор панорама Вставала, подобная чуду. Здесь гор изумрудная груда В одежде из груш и кизила, Как некое древнее чудо, Навек мое сердце пленила. Спускаясь с высот Зедазени, С развалин старинного храма, Я видел, как тропы оленьи Бежали к тебе, Сагурамо. Здесь птицы, как малые дети, Смотрели в глаза человечьи И пели мне песню о лете На птичьем блаженном наречье. И в нише из древнего камня, Где ласточек плакала стая, Звучала струя родника мне, Дугою в бассейн упадая. И днем, над работой склоняясь, И ночью, проснувшись в постели, Я слышал, как, в окна врываясь, Холодные струи звенели. И мир превращался в огромный Певучий источник величья, И, песней его изумленный, Хотел его тайну постичь я. И спутники Гурамишвили, Вставая из бездны столетий, К постели моей подходили, Рыдая, как малые дети. И туч поднимались волокна, И дождь барабанил по крыше, и с шумом в открытые окна Врывались летучие мыши. И сердце Ильи Чавчавадзе Гремело так громко и близко, Что молнией стала казаться Вершина его обелиска. Я вздрагивал, я просыпался, Я с треском захлопывал ставни, И снова мне в уши врывался Источник, звенящий на камне. И каменный храм Зедазени Пылал над блистательным Мцхетом, И небо тропинки оленьи Своим заливало рассветом.

1947

Ночь в Пасанаури

Сияла ночь, играя на пандури, Луна плыла в убежище любви, И снова мне в садах Пасанаури На двух Арагвах пели соловьи. С Крестового спустившись перевала, Где в мае снег и каменистый лед, Я так устал, что не желал нимало Ни соловьев, ни песен, ни красот. Под звуки соловьиного напева Я взял фонарь, разделся догола, И вот река, как бешеная дева, Мое большое тело обняла. И я лежал, схватившись за каменья, И надо мной, сверкая, выл поток, И камни шевелились в исступленье И бормотали, прыгая у ног. И я смотрел на бледный свет огарка, Который колебался вдалеке, И с берега огромная овчарка Величественно двигалась к реке. И вышел я на берег, словно воин, Холодный, чистый, сильный и земной, И гордый пес, как божество спокоен, Узнав

меня, улегся предо мной. И в эту ночь в садах Пасанаури, Изведав холод первобытных струй, Я принял в сердце первый звук пандури, Как в отрочестве — первый поцелуй.

1947

«Я трогал листы эвкалипта…»

Я трогал листы эвкалипта И твердые перья агавы, Мне пели вечернюю песню Аджарии сладкие травы. Магнолия в белом уборе Склоняла туманное тело, И синее-синее море У берега бешено пело. Но в яростном блеске природы Мне снились московские рощи, Где синее небо бледнее, Растенья скромнее и проще. Где нежная иволга стонет Над светлым видением луга, Где взоры печальные клонит Моя дорогая подруга. И вздрогнуло сердце от боли, И светлые слезы печали Упали на чаши растений, Где белые птицы кричали. А в небе, седые от пыли, Стояли камфарные лавры И в бледные трубы трубили, И в медные били литавры.

1947

Урал

Отрывок

Зима. Огромная, просторная зима. Деревьев громкий треск звучит, как канонада. Глубокий мрак ночей выводит терема Сверкающих снегов над выступами сада. В одежде кристаллической своей Стоят деревья. Темные вороны, Сшибая снег с опущенных ветвей, Шарахаются, немощны и сонны. В оттенках грифеля клубится ворох туч, И звезды, пробиваясь посредине, Свой синеватый движущийся луч Едва влачат по ледяной пустыне. Но лишь заря прорежет небосклон И встанет солнце, как, подобно чуду, Свет тысячи огней возникнет отовсюду, Частицами снегов в пространство отражен. И девственный пожар январского огня Вдруг упадет на школьный палисадник, И хоры петухов сведут с ума курятник, И зимний день всплывет, ликуя и звеня. В такое утро русский человек, Какое б с ним ни приключилось горе, Не может тосковать. Когда на косогоре Вдруг заскрипел под валенками снег И большеглазых розовых детей Опять мелькнули радостные лица, — Лариса поняла: довольно ей томиться, Довольно мучиться. Пора очнуться ей! В тот день она рассказывала детям О нашей родине. И в глубину времен, К прошедшим навсегда тысячелетьям Был взор ее духовный устремлен. И дети видели, как в глубине веков, Образовавшись в огненном металле, Платформы двух земных материков Средь раскаленных лав затвердевали. В огне и буре плавала Сибирь, Европа двигала свое большое тело, И солнце, как огромный нетопырь, Сквозь желтый пар таинственно глядело. И вдруг, подобно льдинам в ледоход, Материки столкнулись. В небосвод Метнулся камень, образуя скалы; Расплавы звонких руд вонзились в интервалы И трещины пород; подземные пары, Как змеи, извиваясь меж камнями, Пустоты скал наполнили огнями Чудесных самоцветов. Все дары Блистательной таблицы элементов Здесь улеглись для наших инструментов И затвердели. Так возник Урал. Урал, седой Урал! Когда в былые годы Шумел строительства первоначальный вал, Кто, покоритель скал и властелин природы, Короной черных домн тебя короновал? Когда магнитогорские мартены Впервые выбросили свой стальной поток, Кто отворил твои безжизненные стены, Кто за собой сердца людей увлек В кипучий мир бессмертных пятилеток? Когда бы из могил восстал наш бедный предок И посмотрел вокруг, чтоб целая страна Вдруг сделалась ему со всех сторон видна, — Как изумился б он! Из черных недр Урала, Где царствуют топаз и турмалин, Пред ним бы жизнь невиданная встала, Наполненная пением машин. Он увидал бы мощные громады Магнитных скал, сползающих с высот, Он увидал бы полный сил народ, Трудящийся в громах подземной канонады, И землю он свою познал бы в первый раз… Не отрывая от Ларисы глаз, Весь класс молчал, как бы завороженный. Лариса чувствовала: огонек, зажженный Ее словами, будет вечно жить В сердцах детей. И совершилось чудо: Воспоминаний горестная груда Вдруг перестала сердце ей томить. Что сердце? Сердце — воск. Когда ему блеснет Огонь сочувственный, огонь родного края, Растопится оно и, медленно сгорая, Навстречу жизни радостно плывет.

1947

Город в степи

1

Степным ветрам не писаны законы. Пирамидальный склон воспламеня, Всю ночь над нами тлеют терриконы — Живые горы дыма и огня. Куда ни глянь, от края и до края На пьедесталах каменных пород Стальные краны, в воздухе ныряя, Свой медленный свершают оборот. И вьется дым в искусственном ущелье, И за составом движется состав, И свищет ветер в бешеном веселье, Над Казахстаном крылья распластав.

2

Какой простор для мысли и труда! Какая сила дерзости и воли! Кто, чародей, в необозримом поле Воздвиг потомству эти города? Кто выстроил пролеты колоннад, Кто вылепил гирлянды на фронтонах, Кто средь степей разбил испепеленных Фонтанами взрывающийся сад? А ветер стонет, свищет и гудит, Рвет вымпела, над башнями играя, И изваянье Ленина стоит, В седые степи руку простирая. И степь пылает на исходе дня, И тень руки ложится на равнины, И в честь вождя заводят песнь акыны, Над инструментом голову склоня. И затихают шорохи и вздохи, И замолкают птичьи голоса, И вопль певца из струнной суматохи, Как вольный беркут, мчится в небеса. Летит, летит, летит… остановился… И замер где-то в солнце… А внизу Переполох восторга прокатился, С туманных струн рассыпав бирюзу. Но странный голос, полный ликованья, Уже вступил в особый мир чудес, И целый город, затаив дыханье, Следит за ним под куполом небес. И Ленин смотрит в глубь седых степей, И думою чело его объято, И песнь летит, привольна и крылата, И, кажется, конца не будет ей. И далеко, в сиянии зари, В своих широких шляпах из брезента Шахтеры вторят звону инструмента И поднимают к небу фонари.

3

Гомер степей на пегой лошаденке Несется вдаль, стремительно красив. Вослед ему летят сизоворонки, Головки на закат поворотив. И вот, ступив ногой на солончак, Стоит верблюд, Ассаргадон пустыни, Дитя печали, гнева и гордыни, С тысячелетней тяжестью в очах. Косматый лебедь каменного века, Он плачет так, что слушать нету сил, Как будто он, скиталец и калека, Вкусив пространства, счастья не вкусил. Закинув темя за предел земной, Он медленно ворочает глазами, И тамариск, обрызганный слезами, Шумит пред ним серебряной волной.