За дачным столиком, за столиком дощатым,В саду за столиком, за вкопанным, сырым,За ветхим столиком я столько раз объятымБыл светом солнечным, вечерним и дневным!За старым столиком… слова свое значеньеТеряют, если их раз десять повторить.В саду за столиком… почти развоплощенье…С каким-то Толиком, и смысл не уловить.В саду за столиком… А дело в том, что слишкомДуша привязчива… и ей в щелях столаВсе иглы дороги, и льнет к еловым шишкам,И склонна все отдать за толику тепла.
В объятьях августа, увы, на склоне лета!..
В объятьях
августа, увы, на склоне летаВ тени так холодно, на солнце так тепло!Как в узел, стянуты два разных края света:Обдало холодом и зноем обожгло.Весь день колышутся еловые макушки.Нам лень завещана, не только вечный труд.Я счастлив, Дельвиг, был, я спал на раскладушкеСредь века хвойного и темнокрылых смут.Как будто по двору меня на ней таскали:То я на солнце был, то я лежал в тени,С сухими иглами на жестком одеяле.То ели хмурились, то снились наши дни.Казалось вызовом, казалось то лежаньеБезмерной смелостью, и ветер низовойКак бы подхватывал дремотное дыханье,К нему примешивая вздох тяжелый свой.
В лазурные глядятся озерА…
В лазурные глядятся озера…
Тютчев
В лазурные глядятся озерАШвейцарские вершины, — удареньеСмещенное нам дорого, играСпоткнувшегося слуха, упоеньеВнушает нам и то, что мгла лежитНа хОлмах дикой Грузии, холмитсяСтрока так чудно, Грузия простит,С ума спрыгнУть, так словно шевелИтся.Пока еще язык не затвердел,В нем рЕзвятся, уча пеньЮ и вздохам,РезЕда и жасмин… Я б не хотелИсправить все, что собрано по крохамИ ластится к душе, как облачкО,Из племени духОв, — ее смутившийРассеется призрАк, — и так легкоВнимательной, обмолвку полюбившей!
В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи…
В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи.А хор за стеной в помещенье поет, заглушая стихи,И то ли стихи не без фальши иль в хоре, фальшивя, поют,Но как-то все дальше и дальше от мельниц, колес и запруд.Что музыке жалкое слово, она и без слов хороша!Хозяина жаль дорогого, что, бедный, живет, не спеша,Меж тем, как движенье, движенье прописано нам от тоски.Все благо: и жалкое пенье, и рифм неумелых тиски.За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек не счесть?Чем стихотворенье плохое хорошего хуже, бог весть!Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной травы.Сказал бы честно: не знаю, — да мне доверяют, увы.Уж как там, не знаю, колеса, немецкую речку рыхлят,Но топчет бумагу без спроса стихов ковыляющий ряд, –Любительское сочиненье при Доме ученых в Лесном,И Шуберта громкое пенье в соседнем кружке хоровом.
ВОСПОМИНАНИЯ
Н. В. была смешливою моейподругой гимназической (в двадцатомона, эс-эр, погибла), вместе с неймы, помню, шли весенним Петроградомв семнадцатом и встретили К. М.,бегущего на частные уроки,он нравился нам взрослостью и тем,что беден был (повешен в Таганроге),а Надя Ц. ждала нас у воротна Ковенском, откуда было близкодо цирка Чинизелли, где в тот годшли митинги (погибла как троцкистка),тогда она дружила с Колей У.,который не политику, а пеньелюбил (он в горло ранен был в Крыму,попал в Париж, погиб в Сопротивленье),нас Коля вместо митинга зазвалк себе домой, высокое на дивоокно смотрело прямо на канал,сестра его (умершая от тифа)Ахматову читала наизусть,а Боря К. смешил нас до упаду,в глазах своих такую пряча грусть,как будто он предвидел смерть в блокаду,и до сих пор я помню тот закат,жемчужный блеск уснувшего квартала,потом за мной зашел мой старший брат(расстрелянный в тридцать седьмом), светало…1979
И В СКВЕРИКЕ ПОД ВЯЗОМ…
Бог, если хочешь знать, не в церкви грубой тойС подсвеченным ее резным иконостасом,А там, где ты о нем подумал, — над строкойЛюбимого стиха, и в скверике под вязом,И
в море под звездой, тем более — в тениКлинических палат с их бредом и бинтами.И может быть, ему милее наши дни,Чем пыл священный тот, — ведь он менялся с нами.Бог — это то, что мы подумали о нем,С чем кинулись к нему, о чем его спросили.Он в лед ввергает нас и держит над огнем,И быстрой рад езде в ночном автомобиле,И может быть, живет он нашей добротойИ гибнет в нашем зле, по-прежнему кромешном.Мелькнула, вся в огнях, — не в церкви грубой той,Не только в церкви той, хотя и в ней, конечно.Старуха, что во тьме поклоны бьет ему,Пускай к себе домой вернется в умиленье.Но пусть и я строку заветную прижмуК груди, пусть и меня заденет шелестеньеЛиствы, да обрету покой на полчасаИ в грозный образ тот, что вылеплен во мраке,Внесу две-три черты, которым небеса,Быть может, как теплу сочувствуют и влаге.
Трагедия легка: убьют или погубят…
Трагедия легка: убьют или погубят –Искуплен будет мрак прозреньем и слезой.Я драм боюсь, Эсхил. Со всех сторон обступят,Обхватят, оплетут, как цепкою лозой,Безвыходные сны, бесстыдные невзгоды,Бессмертная латынь рецептов и микстур,Придет грузотакси, разъезды и разводы,Потупится сосед, остряк и балагур.Гуляет во дворе старик больным ребенком,И жимолость им вслед пушистая шумит.Что ж, лучше алкашом он были или подонком?Всех бед не перечесть, не высказать обид.Есть ужасы, что нам, должно быть, и не снились.Под шторку на окне просунутся лучи.Ты спишь? Не за тебя ль в соседней расплатилисьКвартире толчеей и криками в ночи?
Надгробие. Пирующий этруск…
Надгробие. Пирующий этруск.Под локтем две тяжелые подушки,Две плоские, как если бы моллюскИз плотных створок выполз для просушкиИ с чашею вина застыл в руке,Задумавшись над жизнью, полуголый…Что видит он, печальный, вдалеке:Дом, детство, затененный дворик школы?Иль смотрит он в грядущее, но тамНе видит нас, внимательных, — еще бы! –Доступно человеческим глазамЛишь прошлое, и все же, крутолобый,Он чувствует, что смотрят на негоИз будущего, и, отставив чашу,Как звездный свет, соседа своегоНе слушая, вбирает жалость нашу.
Есть два чуда, мой друг…
Есть два чуда, мой друг:Это нравственный стержень и звездное небо, по Канту.Средь смертей и разлукМы проносим в стихи неприметно их, как контрабанду,Под шумок, подавляя испуг.Не обида — винаЖжет, в сравнении с ней хороша и желанна обида.Набегает волна,Камни, крабы, медузы — ее торопливая свита.На кого так похожа она?Пролетает, пища,В небе ласточка, крик ее жалобный память взъерошит.Тень беды и плащаВижу; снова никак застегнуть его кто-то не может,Трепеща и застежку ища.Кто построил шатерЭтот звездный и сердце отчаяньем нам разрывает?Ночь — не видит никто наш позор.Говорун и позерСам себе ужасается: совесть его умиляет.Иглокожая дрожь.Нет прощенья и нет пониманья.Но, расплакавшись, легче уснешь.Кто нам жалость внушил, тот и вызвездил мрак мирозданья,Раззолоченный сплошь.
Ты не права — тем хуже для меня…
Ты не права — тем хуже для меня.Чем лучше женщина, тем ссора с ней громадней.Что удивительно: ни ум, как бы родняМужскому, прочному, ни искренность, без заднейПодпольной мысли злой, — ничто не в помощь ей.Неутолимое страданьеВ глазах и логика, тем четче и стройней,Что вся построена на ложном основанье.Постройка шаткая возведена тоскойИ болью, — высится, бесслезная громада.Прижмись щекойК ней, уступи во всем, проси забыть, — так надо.Лишь поцелуями, нет, собственной вины,Несуществующей, признанием — добитьсяПрощенья можем мы. О, дщери и сыныВетхозаветные, сейчас могла страницаПомочь волшебная, все знающая, — жаль,Что нет заветной под рукою.Не плачь. Мы справимся. Люблю тебя я. ВдальСмотрю. Люблю тебя. С печалью вековою.