Стихотворения. Четыре десятилетия

Кушнер Александр Семенович

ВЕНЕЦИЯ

Знаешь, лучшая в мире дорога – Это, может быть, скользкая та, Что к чертогу ведет от чертога, Под которыми плещет вода И торчат деревянные сваи, И на привязи, черные, в ряд Катафалкоподобные стаи Так нарядно и праздно стоят. Мы по ней, златокудрой, проплыли Мимо скалоподобных руин, В мавританском построенных стиле, Но с подсказкою Альп, Апеннин, И казалось, что эти ступени, Бархатистый зеленый подбой Наш мурановский сумрачный гений Афродитой назвал гробовой. Разрушайся! Тони! Увяданье – Это правда. В веках холодей! Этот путь тем и дорог, что

зданья Повторяют страданья людей, А иначе бы разве пылали Ипомеи с геранями так В каждой нише и в каждом портале, На балконах, приветствуя мрак? И последнее. (Я сокращаю Восхищенье.) Проплывшим вдвоем Этот путь, как прошедшим по краю Жизни, жизнь предстает не огнем, Залетевшим во тьму, но водою, Ослепленной огнями, обид Нет, — волненьем, счастливой бедою. Все течет. И при этом горит.

Когда б я родился в Германии в том же году…

…тише воды, ниже травы…

А. Блок

Когда б я родился в Германии в том же году, Когда я родился, в любой европейской стране: Во Франции, в Австрии, в Польше, — давно бы в аду Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне. Но мне повезло — я родился в России, такой, Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня, Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой, Кромешной — и выжить был все-таки шанс у меня. И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть, Как выгоды всякой на фоне бесчисленных бед. Плачь, сердце! Счастливый такой почему б не вернуть С гербом и печатью районного загса билет На вход в этот ужас? Но сказано: ниже травы И тише воды. Средь безумного вихря планет! И смотрит бесслезно, ответа не зная, увы, Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт.

Все нам Байрон, Гете, мы, как дети…

Все нам Байрон, Гете, мы, как дети, Знать хотим, что думал Теккерей. Плачет Бог, читая на том свете Жизнь незамечательных людей. У него в небесном кабинете Пахнет мятой с сиверских полей. Он встает, подавлен и взволнован, Отложив очки, из-за стола. Лесосклад он видит, груду бревен И осколки битого стекла. К дяде Пете взгляд его прикован Средь добра вселенского и зла. Он читает в сердце дяди Пети, С удивленьем смотрит на него. Стружки с пылью поднимает ветер. Шепчет дядя: этого… того… Сколько бед на горьком этом свете! Загляденье, радость, волшебство!

САХАРНИЦА

Памяти Л. Я. Гинзбург

Как вещь живет без вас, скучает ли? Нисколько! Среди иных людей, во времени ином, Я видел, что она, как пушкинская Ольга, Умершим не верна, родной забыла дом. Иначе было б жаль ее невыносимо. На ножках четырех подогнутых, с брюшком Серебряным, — но нет, она и здесь ценима, Не хочет ничего, не помнит ни о ком. И украшает стол, и если разговоры Не те, что были там, — попроще, победней, – Все так же вензеля сверкают и узоры, И как бы ангелок припаян сбоку к ней. Я все-таки ее взял в руки на мгновенье, Тяжелую, как сон. Вернул — и взгляд отвел. А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье? Заплакала? Песок просыпала на стол?

Когда страна из наших рук…

М. Петрову

Когда страна из наших рук Большая выскользнула вдруг И разлетелась на куски, Рыдал державинский басок И проходил наискосок Шрам через пушкинский висок И вниз, вдоль тютчевской щеки. Я понял, что произошло: За весь обман ее и зло, За слезы, капавшие в суп, За все, что мучило и жгло… Но был же заячий тулуп, Тулупчик, тайное тепло! Но то была моя страна, То был мой дом, то был мой сон, Возлюбленная тишина, Глагол

времен, металла звон, Святая ночь и небосклон, И ты, в Элизиум вагон Летящий в злые времена, И в огороде бузина, И дядька в Киеве, и он!

Как нравился Хемингуэй…

Как нравился Хемингуэй На фоне ленинских идей, – Другая жизнь и берег дальний… И спились несколько друзей Из подражанья, что похвальней, Чем спиться грубо, без затей. Высокорослые (кто мал, Тот, видимо, не подражал Хемингуэю, — только Кафке) С утра — в любой полуподвал, По полстакана — для затравки – И день дымился и сверкал! Зато в их прозе дорогой Был юмор, кто-нибудь другой Напишет лучше, но скучнее. Не соблазниться нам тоской! О, праздник, что всегда с тобой, Хемингуэя — Холидея… Зато когда на свете том Сойдетесь как-нибудь потом, Когда все, все умрем, умрете, Да не останусь за бортом, Меня, непьющего, возьмете В свой круг, в свой рай, в свой гастроном!

Эти травинки, которые в дом…

Эти травинки, которые в дом Мы на подошвах приносим из сада, В зеленоватом, потом золотом Блеске их — радость для нашего взгляда. Вымести их удается с трудом. Сад наш запущен, другого — не надо! Раньше косили, куда-то коса Делась, быть может, забрали соседи? Что ж, если есть на земле чудеса, К ним приплюсуем соломинки эти. Рай, — нам хватает его за глаза, Кротким, попавшим в силки его, сети.

Я рай представляю себе, как подъезд к Судаку…

Я рай представляю себе, как подъезд к Судаку, Когда виноградник сползает с горы на боку И воткнуты сотни подпорок, куда ни взгляни, Татарское кладбище напоминают они. Лоза виноградная кажется каменной, так Тверда, перекручена, кое-где сжата в кулак, Распята и, крылья полураспахнув, как орел, Вином обернувшись, взлетает с размаха на стол. Не жалуйся, о, не мрачней, ни о чем не грусти! Претензии жизнь принимает от двух до пяти, Когда, разморенная послеобеденным сном, Она вам внимает, мерцая морским ободком.

Пить вино в таком порядке…

Пить вино в таком порядке: Рислинг кисленький и гладкий, Херес чуть шероховат, И портвейн, как столик, шаткий, И мускат как бы покат. «Черный доктор» за мускатом Кажется продолговатым, И коньяк не пропустить С лошадиным ароматом. А шампанским все запить. Ну, какой я дегустатор! Жизнь прекрасна, так и быть.

Я смотрел на поэта и думал: счастье…

Памяти И. Бродского

Я смотрел на поэта и думал: счастье, Что он пишет стихи, а не правит Римом. Потому что и то и другое властью Называется. И под его нажимом Мы б и года не прожили — всех бы в строфы Заключил он железные, с анжамбманом Жизни в сторону славы и катастрофы, И, тиранам грозя, он и был тираном, А уж мне б головы не сносить подавно За лирический дар и любовь к предметам, Безразличным успехам его державным И согретым решительно-мягким светом. А в стихах его власть, с ястребиным криком И презреньем к двуногим, ревнуя к звездам, Забиралась мне в сердце счастливым мигом, Недоступным Калигулам или Грозным, Ослепляла меня, поднимая выше Облаков, до которых и сам охотник, Я просил его все-таки: тише! тише! Мою комнату, кресло и подлокотник Отдавай, — и любил меня, и тиранил: Мне-то нравятся ласточки с голубою Тканью в ножницах, быстро стригущих дальний Край небес. Целовал меня: Бог с тобою!