Стихотворения. Четыре десятилетия

Кушнер Александр Семенович

Как писал Катулл, пропадает голос…

Как писал Катулл, пропадает голос, Отлетает слух, изменяет зренье Рядом с той, чья речь и волшебный образ Так и этак тешат нас в отдаленье. Помню, помню томление это, склонность Видеть все в искаженном, слепящем свете. Не любовь, Катулл, это, а влюбленность. Наш поэт даже книгу назвал так: «Сети». Лет до тридцати пяти повторяем формы Головастиков-греков и римлян-рыбок. Помню, помню, из рук получаем корм мы, Примеряем к себе беглый блеск улыбок. Ненавидим и любим. Как это больно! И прекрасных чудовищ в уме рисуем. О, дожить до любви! Видеть все. Невольно Слышать все, мешая речь с поцелуем. «Звон и шум, — писал ты, — в ушах заглохших, И затмились очи ночною тенью…» О,

дожить до любви! До великих новшеств! Пищу слуху давать и работу — зренью.

Увидеть то, чего не видел никогда…

Увидеть то, чего не видел никогда, – Креветок, например, на топком мелководье. Ты, жизнь, полна чудес, как мелкая вода, Жирны твои пески, густы твои угодья. От гибких этих тел, похожих на письмо Китайское, в шипах и прутиках, есть прок ли? Не стоит унывать. Проходит все само. Креветка, странный знак, почти что иероглиф. Какие-то усы, как удочки; клешни, Как веточки; бог весть, что делать с этим хламом! Не стоит унывать. Забудь, рукой махни. И жизнь не придает значенья нашим драмам. Ей, плещущейся, ей, текущей через край, Так весело рачков качать на скользком ложе, И мало ли, что ты не веришь в вечный май: Креветок до сих пор ведь ты не видел тоже! Как цепкий Ци Бай-ши с железной бородой В ползучих завитках, как проволока грубой, Стоять бы целый день над мелкою водой, Готовой, как беда, совсем сойти на убыль.

Ну, музыка, счастливая сестра…

Ну, музыка, счастливая сестра Поэзии, как сладкий дух сирени, До сердца пробираешь, до нутра, Сквозь сумерки и через все ступени. Везде цветешь, на лучшем говоришь Разнежившемся языке всемирном, Любой пустырь тобой украшен, лишь Пахнет из окон рокотом клавирным. И мне в тени, и мне в беде моей, Средь луж дворовых, непереводимой, Не чающей добраться до зыбей Иных и круч и лишь в земле любимой Надеющейся обрести привет Сочувственный и заслужить вниманье, Ты, музыка, и подаешь нет-нет Живую мысль и новое дыханье.

На череп Моцарта с газетной полосы…

На череп Моцарта с газетной полосы На нас смотревшего, мы с ужасом взглянули. Зачем он выкопан? Глазницы и пазы Зияют мрачные во сне ли, наяву ли? Как! В этой башенке, в шкатулке черепной, В коробке треснувшей с неровными краями Сверкала музыка с подсветкой неземной, С восьмыми, яркими, как птичий свист, долями! Мне человечество не полюбить, печаль Как землю жирную, не вытряхнуть из мыслей. Мне человечности, мне человека жаль! Чела не выручить, обид не перечислить. Марш — в яму с известью, в колымский мрак, в мешок, В лед, «Свадьбу Фигаро» забыв и всю браваду. О, приступ скромности, ее сплошной урок! Всех лучших спрятали по третьему разряду. Тсс… Где-то музыка играет… Где? В саду. Где? В ссылке, может быть… Где? В комнате, в трактире, На плечи детские свои взвалив беду, И парки венские, и хвойный лес Сибири.

Грубый запах садовой крапивы…

Грубый запах садовой крапивы. Обожглись? Ничего. Терпеливы Все мы в северном нашем краю. Как султаны ее прихотливы! Как колышутся в пешем строю! Помню садик тенистый, лицейский, Сладкий запах как будто летейский, Неужели крапива? Увы. Острый, жгучий, горячий, злодейский, Пыльный дух подзаборной травы. Вот она, наша память и слава. Не хотите ее? Вам — направо, Нам — налево. Ползучий налет, Непролазная боль и отрава. Лавр, простите, у нас не растет. Непреклонна, угрюма, пушиста. Что там розы у ног лицеиста? Принесли их — они и лежат… Как труба за спиною флейтиста: Гуще, жарче ее аромат.

АПОЛЛОН В СНЕГУ

Колоннада в снегу. Аполлон В белой шапке, накрывшей венок, Желтоватой синицей пленен И сугробом, лежащим у ног. Этот блеск, эта жесткая резь От серебряной пыли в глазах! Он продрог, в пятнах сырости весь, В мелких трещинах, льдистых буграх. Неподвижность застывших ветвей И не снилась прилипшим к холмам, Средь олив, у лазурных морей Средиземным ее двойникам. Здесь,

под сенью покинутых гнезд, Где и снег словно гипс или мел, Его самый продвинутый пост И влиянья последний предел. Здесь, на фоне огромной страны, На затянутом льдом берегу Замерзают, почти не слышны, Стоны лиры и гаснут в снегу, И как будто они ничему Не послужат ни нынче, ни впредь, Но, должно быть, и нам, и ему, Чем больнее, тем сладостней петь. В белых иглах мерцает душа, В ее трещинах сумрак и лед. Небожитель, морозом дыша, Пальму первенства нам отдает, Эта пальма, наверное, ель, Обметенная инеем сплошь. Это — мужество. Это — метель. Это — песня, одетая в дрожь. Январь 1975

Луны затмение мы долго наблюдали…

Луны затмение мы долго наблюдали: Весь мрак земли, сгустясь, ложился на нее, Все огорчения, несметный печали, Все наши дикости, все сны, все забытье. На яснолицую — все наши предрассудки, На тонкокожую — вся тяжесть, вся тоска, Все наши выверты, сомнительные шутки С вращеньем вымученным пальца у виска. Луны затмение… Какой на недотроге След отвратительный, багрово-черный дым! Какие грязные мы вытираем ноги О коврик желтенький с рисунком неземным! Луны затмение… Вся в копоти и саже. Затменье разума, затмение любви: Никто не выйдет в ночь, не будет ждать на пляже Средь лунных отсветов с волнением в крови. Так вот что значит жить, так вот что значит к людям Принадлежать, увы… Прости мне этот стыд, Теперь, как думаешь, быть может, чище будем, Светлее, искренней?.. Опять луна блестит.

ДЕВЯНОСТЫЕ

«Ночная музыка»

«На сумрачной звезде»

«Из новых стихов»

«Слава — это солнце мертвых»…

«Слава — это солнце мертвых». Пыль на стоптанных ботфортах, Смерти грубая печать. Сыну почв сухих и твердых, Корсиканцу лучше знать. Смуглый, он-то в этом зное Разбирался, как никто. Припечет нас золотое Лет примерно через сто. Фивы рядом с нами, Троя. Не похож ты на героя: Шапка, зимнее пальто. Не тянись, себя не мучь. Что ж, любил, любил я страстно В нашей стуже из-за туч Достававшийся нечасто Изможденный, слабый луч. Ненадежное мерцанье Сквозь клубящийся туман – Нам он был как обещанье Незакатных волн и стран. Городские расстоянья, Разбежавшиеся мысли… А тому, кого при жизни Он избаловал, тому Будет холодно в отчизне Той, как в зимний день в Крыму.

Не так ли мы стихов не чувствуем порой…

Не так ли мы стихов не чувствуем порой, Как запаха цветов не чувствуем? Сознанье Притуплено у нас полдневною жарой, Заботами… Мы спим… В нас дремлет обонянье… Мы бодрствуем… Увы, оно заслонено То спешкой деловой, то новостью, то зреньем. Нам прозу подавай: все просто в ней, умно, Лишь скована душа каким-то сожаленьем. Но вдруг… как будто в сад распахнуто окно, – А это Бог вошел к нам со стихотвореньем!

Как ночью берегом крутым…

Как ночью берегом крутым Ступая робко каменистым. Шаг, еще шаг… За кем? За ним. За спотыкающимся смыслом. Густая ночь и лунный дым. Как за слепым контрабандистом. Стихи не пишутся — идут, Раскинув руки, над обрывом, И камешек то там, то тут Несется с шорохом счастливым Вниз: не пугайся! Темный труд Оправдан праздничным мотивом. Я не отдам тебя, печаль, Тебя, судьба, тебя, обида, Я тоже вслушиваюсь в даль, Товар — в узле, все шито-крыто. Я тоже чернь, я тоже шваль, Мне ночь — подмога и защита. Не стал бы жить в чужой стране Не потому, что жить в ней странно, А потому, что снится мне Сюжет из старого романа: Прогулка в лодке при луне, Улыбка, полная обмана. Где жизнь? Прокралась, не догнать. Забудет нас, расставшись с нами. Не плачь, как мальчик. Ей под стать Пространство с черными волнами. С земли не станем поднимать Монетку, помнишь, как в Тамани?