Стихотворения. Поэмы. Проза

Полонский Яков Петрович

По-прежнему кого-нибудь

Я помогу тебе надуть,

И будешь ты богаче вдвое,

И разжиреешь на покое.

Или поет: начальник твой

Тебе сегодня улыбнется…

Недаром у тебя так бьется

Сердчишко; ты любимец мой;

Поверь, что у слепой Фемиды

Есть на тебя большие виды,

И накануне именин

К тебе слетит желанный чин.

Итак, друзья, блажен, кто грешен

Без ссоры с золотой мечтой;

Кто ласкою

ее утешен,

Тот, верно, левою ногой

Не встанет с утренней постели,

Не скоро сбросит свой халат,

И ни морозы, ни метели

Его блаженства не смутят.

Камков не долго оставался

В своем халате, потому

Что было некогда ему.

Он брился, мылся, одевался:

Ну, словом, выехать спешил.

Едва-едва он не забыл,

Что ровно в десять начинался

Урок, что целый пансион

Девиц учить обязан он;

Что ученицы молодые

Нетерпеливы, что иные

С утра долбят: Платон, Сократ,

Перикл, Софокл, Алкивиад,

И так долбят, и так спешат,

Что даже, не доевши булки

За чаем, посовали их

В кармашки фартучков своих;

Камков, как вижу я, прогулки

В Афины с ними совершал,

Их юность в древность посвящал.

Вот мой герой напился чаю,

И не в Афины едет, — он

На ваньке едет к Ермолаю

В вышереченный пансион,

Туда, где, помавая бровью,

Не раз он с жаром говорил.

Где платонической любовью

Две-три шалуньи заразил,

И тем заставил их смириться,

Сидеть прямее, не болтать,

За ним в Элладу улетать,

И чуть не взапуски учиться.

Увы! подснежные цветы,

Прощайте!., выросла крапива,

Дурман, цикорий, хмель для пива;

Деревья, травы и кусты

Уже блестят в нарядах лета, -

Прощайте, детские мечты!

Вы позабыты в шуме света

Под веяньем житейских гроз,

Страстей, борьбы, забот и слез.

Из пансиона к молодому

Барону едет мой Камков

(Хоть он и не совсем здоров);

Но к баронессе, даже к дому

Ее, невольно как-то он

Привык, заметно окружен

Предупредительным вниманьем

Хозяйки: — мог он там курить,

Входить в гостиную, — смешить,

Пугать хандрой, иль отрицаньем

Житейских всяких пустяков.

Так незаметно мой Камков

Стал баронессе тем приятен,

Что был и прост, и непонятен:

Ей нравиться не прилагал

Он ни малейшего старанья,

А потому и привлекал.

Ее намеки иль признанья

Полушутливые (давно

Другой

бы понял их: одно

Из них мы слышали на бале)

Его нисколько не смущали;

Ее приязнь он принимал

За симпатию убеждений,

Других же тайных побуждений

Покуда не подозревал.

Так ездя на урок с урока,

В науке жизни недалеко

Ушел ученый мой поэт;

Но, говорят, кто с юных лет

Немецкой мудростью напудрен,

Не может быть не целомудрен.

Попробуйте вообразить,

Положим, Гегеля — Фоблазом,

Иль Канта — Казановой, — разом

Поймете вы, что совместить

Такие типы высший разум

И тот не в силах. Только брак

И может сочетать с наколкой

Философический колпак;

И если кофе и табак

Сольются запахами, — смолкой

Их дух не выкуришь никак.

Не странно ль! — Эти замечанья,

Поздней, в час горького признанья,

От самого Камкова я

Подслушал. — Самого себя

Он не щадил нисколько. С этим

Глумленьем над самим собой

Он был (мы от себя заметим)

Гамлетом с русскою душой.

И вспомним кстати, что Гамлета

Тургенев громко освистал.

Но кто же, кто им не бывал

Из тех, кто мыслил и страдал,

Кто раболепно не склонял

Колен пред идолами света,

Кто сердце честное ломал

Об их железный пьедестал,

И кончил тем, что притворился

Юродивым, или смирился?..

От баронессы мой герой

Спешил обедать то в кофейной,

То у друзей, или домой

Летел забиться в угол свой,

Заняться новой книжкой Гейне,

Прочесть романа свежий том

Иль углубиться над трудом

Историка — Все, от Гиббона

До современного Прудона, -

Он все читал, как будто мед

Из них высасывал. — Но тот,

Кого считал он великаном,

Кто в черепе своем вмещал

Весь мир, хотя и прикрывал

Философическим туманом

Зерно идей своих, — чей взор

В границах отыскал простор;

Нашел, что дух всему основа,

Для малого и для большого,

Для зла и для добра, — и то,

Что абсолютное ничто

Всему есть вечное начало;

Ну, словом Гегель для него

Был первый друг и запевало.

Из отвлеченностей его

Он много разных истин вывел

И даже — чуть не оплешивел.

О! часто думал я, — родись

Камков мой в Мюнхене, в Берлине -

В философическую высь

Ушел бы мой герой, и ныне,