Стихотворения. Портрет Дориана Грея. Тюремная исповедь; Стихотворения. Рассказы

Киплинг Редьярд Джозеф

ГИЕНЫ [211]

Когда похоронный патруль уйдет И коршуны улетят, Приходит о мертвом взять отчет Мудрых гиен отряд. За что он умер и как он жил — Это им все равно. Добраться до мяса, костей и жил Им надо, пока темно. Война приготовила пир для них, Где можно жрать без помех. Из всех беззащитных тварей земных Мертвец беззащитней всех. Козел бодает, воняет тля, Ребенок дает пинки. Но бедный мертвый солдат короля Не может поднять руки. Гиены вонзают в песок клыки, И чавкают, и рычат. И вот уж солдатские башмаки Навстречу луне торчат. Вот он и вышел на свет, солдат, — Ни друзей, никого. Одни гиеньи глаза глядят В пустые зрачки его. Гиены и трусов и храбрецов Жуют без лишних затей, Но они не пятнают имен мертвецов: Это — дело людей.

211

Гиены (стр. 376). — Впервые в сборнике «Междулетие».

БРЕМЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА [212]

Неси это гордое Бремя — Родных сыновей пошли На службу тебе подвластным Народам на край земли — На каторгу ради угрюмых Мятущихся дикарей, Наполовину бесов, Наполовину людей. Неси это гордое Бремя — Будь ровен и деловит, Не поддавайся страхам И не считай обид; Простое ясное слово В сотый раз повторяй — Сей, чтобы твой подопечный Щедрый снял урожай. Неси это гордое Бремя — Воюй за чужой покой — Заставь Болезнь отступиться И Голоду рот закрой; Но чем ты к успеху ближе, Тем лучше распознаешь Языческую Нерадивость, Предательскую Ложь. Неси это гордое Бремя Не как надменный король — К тяжелой черной работе, Как раб, себя приневоль; При жизни тебе не видеть Порты, шоссе, мосты — Так строй их, оставляя Могилы таких, как ты! Неси это гордое Бремя — Ты будешь вознагражден Придирками командиров И криками диких племен: «Чего

ты хочешь, проклятый, Зачем смущаешь умы? Не выводи нас к свету Из милой Египетской Тьмы!» Неси это гордое Бремя — Неблагодарный труд, — Ах, слишком громкие речи Усталость твою выдают! Тем, что ты уже сделал И сделать еще готов, Молчащий народ измерит Тебя и твоих Богов. Неси это гордое Бремя — От юности вдалеке Забудешь о легкой славе, Дешевом лавровом венке — Теперь твою возмужалость И непокорность судьбе Оценит горький и трезвый Суд равных тебе!

212

Бремя белого человека (стр. 377). — Над стихотворением Киплинг работал в 1897–1898 гг. под впечатлением от противоречий, растущих внутри Британской империи. Опубликовано было в 1898 г. в газете «Таймс» и вошло в сборник «Пять народов». Это стихотворение поссорило Киплинга со множеством его читателей и, в известном смысле, положило конец его собственно литературной репутации. Имя Киплинга и эти стихи были взяты на вооружение наиболее реакционными политиканами, хотя, вообще говоря, сам Киплинг относился к ним всегда с недоверием и адресовал свои призывы не им. Не раз предпринимались попытки истолковать эти стихи Киплинга вне политического контекста, забывая об их реальной направленности. Так, например, предлагал судить о Киплинге Элиот. Ему на это ответил Джордж Оруэлл, писатель-сатирик, по взглядам антикоммунист, известный своей цинической откровенностью. «Элиот, — писал Оруэлл, — пытается защитить Киплинга там, где он не подлежит защите. Бессмысленно делать вид, будто киплинговский взгляд на вещи, взятый в целом, может быть приемлем или простителен для любого цивилизованного человека. Бессмысленно утверждать, например, будто, описывая, как британский солдат избивает палкой «черномазого» ради того, чтобы отнять у него деньги, Киплинг просто сообщает факт и сам его не одобряет. Нельзя в произведениях Киплинга найти ни малейшего признака неодобрения подобного рода действий. Напротив, в нем совершенно определенно дает себя знать садизм, превышающий норму грубости, которую бы мог вообще иметь писатель такого типа. Да, Киплинг — оголтелый империалист, да, он нравственно бесчувствен и с эстетической точки зрения вызывает местами отвращение. Гораздо было бы лучше начать с признания всего этого, а затем сделать попытку объяснить, почему же все-таки он не забыт…»

МАСТЕР [213]

За полночь, после попойки в «Русалке» Джонсону, властному Воанергесу, Он рассказывал (и если спьяна — Честь винограду!), Как под Котсуолдом встретил в таверне Настоящую свою Клеопатру: Дикая безумно пила от несчастной Страсти к солдату. Как, скрываясь от графской стражи, В темной канаве, покрыт росою, Он услыхал цыганку Джульетту, Клявшую утро. Как щенят утопить не решался Бедный малыш, а его сестренка, Леди Макбе́т лет семи, их злобно Бросила в Темзу. Как в воскресенье притихший, грустный Стрэтфорд нырял за Офелией в Эвон: Все горожане знали девчонку, Самоубийцу. Так Поэт, безымянным пальцем Капли вина обручая друг с другом, Тайны свои открывал, и солнце Вышло послушать. Лондон проснулся, и протрезвевший Мастер умчался ловить виденья, — В том, что кому-то они пригодятся, Не сомневаясь…

213

Мастер (стр. 378). — Впервые в 1919 г., вошло в собрание 1940 г. По сведениям, идущим от современников, лондонская таверна «Русалка» служила своего рода литературным клубом Шекспиру и его друзьям. Один собиратель старины сохранил описание спора в «Русалке» между Шекспиром и его другом-соперником, драматургом и поэтом Беном Джонсоном. Такой Шекспир — за стаканом вина — был вызовом «семейным», то есть упрощенным и приглаженным, представлениям о Шекспире, характерным для времени Киплинга. Именем Воанергеса («сын грома» — древнеевр.) Христос называл апостолов Иакова и Иоанна. Киплинг называет так Бен Джонсона за его шумный характер и своего рода «апостольское» положение при Шекспире. Котсуолд — места в окрестностях родного города Шекспира Стрэтфорда-на-Эвоне.

ТОМЛИНСОН [214]

И стало так! — усоп Томлинсон в постели на Беркли-сквер, И за волосы его схватил посланец надмирных сфер. Схватил его за волосы Дух и черт-те куда повлек, — И Млечный Путь гудел по пути, как вздутый дождем поток. И Млечный Путь отгудел вдали — умолкла звездная марь, И вот у Врат очутились они, где сторожем Петр-ключарь. «Предстань, предстань и нам, Томлинсон, четко и ясно ответь, Какое добро успел совершить, пока не пришлось помереть; Какое добро успел совершить в юдоли скорби и зла!» И стала вмиг Томлинсона душа, что кость под дождями, бела. «Оставлен мною друг на земле — наставник и духовник, Сюда явись он, — сказал Томлинсон, — изложит все напрямик». «Отметим: ближний тебя возлюбил, — но это мелкий пример! Ведь ты же, брат, у Небесных Врат, а это — не Беркли-сквер; Хоть будет поднят с постели твой друг, хоть скажет он за тебя, — У нас — не двое за одного, а каждый сам за себя». Горе и долу зрел Томлинсон и не узрел ни черта — Нагие звезды глумились над ним, а в нем — была пустота. И ветер, дующий меж миров, взвизгнул, как нож на ребре. И стал отчет давать Томлинсон в содеянном им добре: «Про это — я читал, — он сказал, — это — слыхал стороной, Про это думал, что думал другой о русской персоне одной». Безгрешные души толклись позади, как голуби у летка, А Петр-ключарь ключами бренчал, и злость брала старика. «Думал, читал, слыхал, — он сказал, — это все про других! Во имя бывшей плоти своей реки о путях своих!» Вспять и встречь взглянул Томлинсон и не узрел ни черта; Был Мрак сплошной за его спиной, а впереди — Врата. «Это я знал, это — считал, про это — где-то слыхал, Что кто-то читал, что кто-то писал про шведа, который пахал». «Знал, считал, слыхал, — ну и ну! — и сразу лезть во Врата! К чему небесам внимать словесам — меж звезд и так теснота! За добродетели духовника, ближнего или родни Не обретет Господних щедрот пленник земной суетни. Отыди, отыди ко Князю Лжи, твой жребий не завершен! И… да будет вера твоей Беркли-сквер с тобою там, Томлинсон!» ………. Волок его за волосы Дух, стремительно падая вниз, И возле Пекла поверглись они, Созвездья Строптивости близ, Где звезды красны от гордыни и зла, или белы от невзгод, Или черным-черны от греха, какой и пламя неймет. И длят они путь свой или не длят — на них проклятье пустынь; Их ни одна не помянет душа — гори они или стынь. А ветер, дующий меж миров, так выстудил душу его, Что адских пламён искал Томлинсон, как очага своего. Но у решетки Адовых Врат, где гиблых душ не сочтешь, Дьявол пресек Томлинсонову прыть, мол, не ломись — не пройдешь! «Низко ж ты ценишь мой уголек, — сказал Поверженный Князь, — Ежели в Ад вознамерился влезть, меня о том не спросясь! Я слишком с Адамовой плотью в родстве, мной небрегать не резон, Я с Богом скандалю из-за него со дня, как создан был он. Садись, садись на изгарь и мне четко и ясно ответь, Какое зло успел совершить, пока не пришлось помереть». И Томлинсон поглядел горе и увидел в Адской Дыре Чрево кроваво-красной звезды, казнимой в жуткой жаре. И долу Томлинсон поглядел и увидел сквозь Адскую Мглу Темя молочно-белой звезды, казнимой в жутком пылу. «В былые дни на земле, — он сказал, — меня обольстила одна, И, если ты ее призовешь, на всё ответит она». «Учтем: не глуп по части прелюб, — но это мелкий пример! Ведь ты же, брат, у Адовых Врат, а это — не Беркли-сквер; Хоть свистнем с постели твою любовь — она не придет небось! За грех, совершенный двоими вдвоем, каждый ответит поврозь!» А ветер, дующий меж миров, как нож его потрошил, И Томлинсон рассказывать стал о том, как в жизни грешил: «Однажды я взял и смерть осмеял, дважды — любовный искус, Трижды я Господа Бога хулил, чтоб знали, каков я не трус». Дьявол печеную душу извлек, поплевал и отставил стыть: «Пустая тщета на блажного шута топливо переводить! Ни в пошлых шутках не вижу цены, ни в глупом фиглярстве твоем. И незачем мне джентльменов будить, спящих у топки втроем!» Участия Томлинсон не нашел, встречь воззрившись и вспять. От Адовых Врат ползла пустота опять в него и опять. «Я же слыхал, — сказал Томлинсон. — Про это ж была молва! Я же в бельгийской книжке читал французского лорда слова!» «Слыхал, читал, узнал, — ну и ну! — мастер ты бредни молоть! Сам ты гордыне своей угождал? Тешил греховную плоть?» И Томлинсон решетку затряс, вопя: «Пусти меня в Ад! С женою ближнего своего я плотски был близковат!» Дьявол слегка ухмыльнулся и сгреб уголья в жаркий суслон: «И это ты вычитал, а, Томлинсон?» — «И это!» — сказал Томлинсон. Нечистый дунул на ногти, и вмиг отряд бесенят возник, И он им сказал: «К нам тут нахал мужеска пола проник! Просеять его между звездных сит! Отсеять малейший прок! Адамов род к упадку идет, коль этаким вверил порок!» Эмпузина рать, не смея взирать в огонь из-за голизны И плачась, что грех им не дал утех, — по младости, мол, не грешны! — По углям помчалась за сирой душой, копаясь в ней без конца; Так дети шарят в вороньем гнезде или в ларце отца. И вот, клочки назад притащив, как дети, натешившись впрок, Они доложили: «В нем нету души, какою снабдил его Бог! Мы выбили бред брошюр, и газет, и книг, и вздорный сквозняк, И уйму краденых душ, но его души не найдем никак! Мы катали его, мы мотали его, мы пытали его огнем, И, если как надо был сделан досмотр, душа не находится в нем!» Нечистый голову свесил на грудь и басовито изрек: «Я слишком с Адамовой плотью в родстве, чтоб этого гнать за порог. Здесь Адская Пасть, и ниже не пасть, но если б таких я впускал, Мне б рассмеялся за это в лицо кичливый мой персонал; Мол, стало не пекло у нас, а бордель, мол, я не хозяин, а мот! Ну, стану ль своих джентльменов я злить, ежели гость — идиот?» И Дьявол на душу в клочках поглядел, ползущую в самый пыл, И вспомнил о Милосердье Святом, хоть фирмы честь не забыл. «И уголь получишь ты от меня, и сковородку найдешь, Коль сам душекрадцем ты выдумал стать», — и сказал Томлинсон: «А кто ж?» Враг Человеческий сплюнул слегка — забот в его сердце несть: «У всякой блохи поболе грехи, но что-то, видать, в тебе есть! И я бы тебя бы за это впустил, будь я хозяин один, Но свой закон Гордыне вменен, и я ей не господин. Мне лучше не лезть, где Мудрость и Честь, согласно проклятью, сидят! Тебя же вдвоем замучат живьем Блудница сия и Прелат. Не дух ты, не гном ты, не книга, не зверь, — держал он далее речь, — Ты вновь обрети человечье лицо, греховное тело сиречь. Я слишком с Адамовой плотью в родстве, шутить мне с тобою не след. Ступай, хоть какой заработай грешок! Ты — человек или нет! Спеши! В катафалк вороных запрягли. Вот-вот они с места возьмут. Ты — скверне открыт, пока не зарыт. Чего же ты мешкаешь тут? Даны зеницы тебе и уста, изволь же их отверзать! Неси мой глагол Человечьим Сынам, пока не усопнешь опять: За грех, совершенный двоими вдвоем поврозь подобьют итог! И… да поможет тебе, Томлинсон, твой книжный заемный Бог!»

214

Томлинсон (стр. 379). — Впервые в 1892 г., вошло в «Баллады казармы».

ДАР МОРЯ [215]

Младенец мертвый в саване спал, Над ним вдова не спала. Спала ее мать. Течение вспять Буря в проливе гнала. Вдова смеялась над бурей и тьмой. «Мой муж утонул в волне, Мой ребенок мертв, — шептала она, — Чем еще ты грозишься мне?» И она глядела на детский труп, — А свеча почти оплыла, — И стала петь Отходную Песнь, Чтоб скорей душа отошла. «Прибери Богоматерь в ненастную ночь Тебя от моей груди И постель застели твою…» — пела она, Но не смела сказать «Иди!». И тут с пролива донесся крик, Но стекла завесила мгла. «Слышишь, мама! — сказала старухе она. — Нас душа его позвала!» Старуха горько вздохнула в ответ: «Там овца ягнится в кустах. С чего бы крещеной безгрешной душе Звать и плакать впотьмах!» «О

ножки, стучавшие в сердце мое! О ручки, сжимавшие грудь! Как смогут дорожку они отыскать? Как смогут замки отомкнуть?» И постлали они простыню у дверей И лучшее из одеял, Чтоб в холод и тьму не продрогнуть ему. Но плач во мгле не смолкал. Вдова подняла засов на дверях, Взгляд напрягла, как могла, И открыла дверь, чтоб душа теперь Без помехи прочь отошла. Во тьме не мерцали ни искра, ни дух, Ни призрак, ни огонек. И «Ты слышишь, мама, — сказала она, — Он зовет меня за порог!» Старуха пуще вздохнула в ответ: «Скорбящий глух и незряч, — Это крачки испуганные кричат Или чайки заблудшей плач!» «Крачек ветер с моря прогнал в холмы, Чайка в поле за плугом идет; Не птица во тьме послышалась мне — Это он меня в ночь зовет!» «Не плачь, родная моя, не плачь, У младенца пути свои. Не дает житья тебе скорбь твоя И пустые руки твои!» Но она отстранила мать от дверей: «Матерь Божия, быть посему! Не пойду — спасенья душе не найду!» И пошла в зовущую тьму. На закиданном водорослями молу, Где ветер мешал идти, Во тьме на младенца наткнулась она, Чью жизнь опоздала спасти. Она прижала дитя к груди И назад к старухе пошла, И звала его, как сынка своего, И понапрасну звала. На грудь ей с найденыша капли текли. Ее собственный в саване спал. И «Помилуй нас, Боже! — сказала она. — Давших Жизни угаснуть в шквал».

215

Дар моря (стр. 383). — Впервые в 1896 г.

КОРОЛЕВА [216]

«Романтика, прощай навек! С резною костью ты ушла, — Сказал пещерный человек, — И бьет теперь кремнем стрела. Бог Плясок больше не в чести. Увы, романтика! Прости!» «Ушла! — вздыхал народ озер, — Теперь мы жизнь влачим с трудом, Она живет в пещерах гор, Ей незнаком наш свайный дом, Холмы, вы сон ее блюсти Должны, Романтика, прости!» И мрачно говорил солдат: «Кто нынче битвы господин? За нас сражается снаряд Плюющих дымом кулеврин. Удар никак не нанести! Где честь? Романтика, прости!» И говорил Купец, брезглив: «Я обошел моря кругом, Все возвращается прилив, И каждый ветер мне знаком. Я знаю все, что ждет в пути Мой бриг. Романтика, прости!» И возмущался Капитан: «С углем исчезла красота, Когда идем мы в океан, Рассчитан каждый взмах винта. Мы, как паром, из края в край Идем. Романтика, прощай!» И злился дачник, возмущен: «Мы ловим поезд, чуть дыша, Бывало, ездил почтальон, Опаздывая, не спеша. О, черт!» Романтика меж тем Водила поезд девять-семь. Послушен под рукой рычаг, И смазаны золотники, И будят насыпь и овраг Ее тревожные свистки; Вдоль доков, мельниц, рудника Ведет умелая рука. Так сеть свою она плела, Где сердце — кровь и сердце — чад, Каким-то чудом заперта В мир, обернувшийся назад. И пел певец ее двора: «Ее мы видели вчера!»

216

Королева (стр. 385). — Впервые в 1896 г., вошло в сборник «Семь морей». В оригинале стихотворение называется «приключенческая повесть» — наиболее популярный в то время у читателей и любимый самим Киплингом (как читателем) жанр, своего рода «королева» литературы. Как писатель Киплинг сам был одним из тех, кто пошатнул власть этой «королевы» над читателем, низвел книжную «романтику» на землю.

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ ЧЕСТНОГО ТОМАСА [217]

Король вассалам доставить велел Священника с чашей, шпоры и меч, Чтоб Честного Томаса наградить, За песни рыцарским званьем облечь. Вверху и внизу, на холмах и в лугах Искали его и лишь там нашли, Где млечно-белый шиповник растет Как страж у Врат Волшебной Земли. Вверху синева, и внизу откос, Глаза разбежались, — им не видны Стада, что пасутся на круглом бугре… О, это царицы волшебной страны! — Кончай свою песню! — молвил Король. — Готовься к присяге, я так хочу; Всю ночь у доспехов стой на часах, И я тебя в рыцари посвящу. Будут конь у тебя, и шпоры, и герб, Грамоты, оруженосец и паж, Замок и лен земельный любой, Как только вассальную клятву дашь! К небу от арфы поднял лицо Томас и улыбнулся слегка; Там семечко чертополоха неслось По воле бездельного ветерка. «Уже я поклялся в месте ином И горькую клятву сдержать готов. Всю ночь доспехи стерег я там, Откуда бежали бы сотни бойцов. Мой дрот в гремящем огне закален, Откован мой щит луной ледяной, А шпоры в сотне лиг под землей, В Срединном Мире добыты мной. На что мне твой конь и меч твой зачем? Чтоб истребить Благородный Народ И разругаться с кланом моим, Родней, что в Волшебном Граде живет? На что мне герб, и замок, и лен, И грамоты мне для чего нужны, Оруженосец и паж мне зачем? Я сам Король своей страны. Я шлю на запад, шлю на восток, Куда пожелаю, вассалов шлю, Чтоб утром и в сумерках, в ливень и зной Возвращались они к своему Королю. От стонущей суши мне весть принесут, От ревущих во мгле океанов шальных, Реченье Плоти, Духа, Души, Реченье людей, что запутались в них». Король по колену ударил рукой И нижнюю губу прикусил: «Честный Томас! Я верой души клянусь, На любезности ты не расходуешь сил! Я многих графами сделать могу, Я вправе и в силе им приказать Позади скакать, позади бежать И покорно моим сынам услужать». «Что мне в пеших и конных графах твоих, На что сдались мне твои сыны? Они, чтобы славу завоевать, Просить моего изволенья должны. Я Славу разинутым ртом создаю, Шлю проворный Позор до скончанья времен, Чтобы клир на рынках ее возглашал, Чтобы с псами рыскал по улицам он. Мне красным золотом платят одни, Не жалеют иные белых монет, Ну а третьи дают немного еды, Ибо званья у них высокого нет. За красное золото, за серебро Я для знати одно и то же пою, Но за еду от незнатных людей Пою наилучшую песню мою». Кинул Король серебряный грош, Одну из мелких шотландских монет: «За бедняцкую плату, за нищенский дар Сыграешь ли ты для меня или нет?» «Когда я играю для малых детей, Они подходят вплотную ко мне, Но там, где даже дети стоят, Кто ты такой, что сидишь на коне? Слезай с коня твоей спеси, Король! Уж больно чванен твой зычный галдеж. Три слова тебе я скажу, и тогда, Коль дерзнешь, в дворянство меня возведешь!» Король послушно сошел с коня И сел, опершись о камень спиной. «Держись! — молвил Томас. — Теперь у тебя Я вырву сердце из клетки грудной!» Томас рукой по струнам провел Ветровой арфы своей колдовской; От первого слова у Короля Хлынули жгучие слезы рекой: «Я вижу утраченную любовь, Касаюсь незримой надежды моей. Срамные дела, что я тайно творил, Шипят вкруг меня, как скопище змей. Охвачен я страхом смертной судьбы, Нет солнца в полдень, настала ночь. Спрячь меня, Томас, укрой плащом, Бог знает, — мне дольше терпеть невмочь!» Вверху синева, и внизу откос, Бегущий поток и открытый луг. В зарослях вереска, в мокром рву Солнце пригрело племя гадюк. Томас молвил: «Приляг, приляг! То, что минуло, — рассудит Бог. Получше слово тебе возглашу, Тучу сгоню, что прежде навлек». Честный Томас по струнам провел рукой, И арфа грянула сгоряча. При слове втором схватился Король За повод, за рукоять меча: «Я слышу ратников тяжкий шаг, Блестит на солнце копий стена. Из чащи так низко летит стрела, Так звучно поет в полете она! Пусть на этой войне мои стяги шумят, Пусть рыцари скачут мои напролом, Пускай стервятник за битвой следит, — Жесточе у нас не случалось в былом!» Вверху синева, и внизу откос, Гнется трава, и пуст небосклон. Там, сумасбродным ветром звеня, Сокол летит за сорокой в угон. Честный Томас над арфой вздохнул И тронул средние струны у ней; И последнее слово Король услыхал О невозвратности юных дней: «Я снова Принц и без страха люблю Подружку мою, не в пример Королю, С друзьями подлинной дружбой дружу, На добром коне оленя травлю. Псы мои насмерть загонят дичь, Могучий рогач залег у ручья; Ждет у окна, чтоб мне руки умыть, Возлюбленная подружка моя. Я истинно жив, ибо снова правдив, Всмотревшись в любимый, искренний взгляд, Чтоб в Эдеме вместе с Адамом стоять И скакать на коне через Райский Сад». Ветер безумствует, гнется трава, Плещет поток, и пуст небосвод, Где, обернувшись, могучий олень Лань свою ждет, ей пройти не дает. Честный Томас арфу свою отложил, Склонился низко, молчанье храня. Он повод поправил и стремя взял И Короля усадил на коня. Он молвил: «Ты бодрствуешь или спишь, Сидя застыло и молча? Ну что ж! Мыслю — ты будешь песню мою Помнить, пока навек не уснешь! Я Песней Тень от солнца призвал, Чтоб вопила она, восстав пред тобой, Под стопами твоими прах раскалил, Затмил над тобой небосвод голубой. Тебя я к Престолу Господню вознес, Низверг тебя в Пекло, в Адский предел, Я натрое душу твою растерзал, А — ты — меня — рыцарем — сделать — хотел!»

217

Последняя песнь честного Томаса (стр. 387). — Впервые в 1894 г., вошло в сборник «Семь морей».

ЭПИТАФИИ [218]

ПОЛИТИК

Я трудиться не сумел, грабить не посмел, Я всю жизнь свою с трибуны лгал доверчивым и юным, Лгал — птенцам. Встретив всех, кого убил, всех, кто мной обманут был, Я спрошу у них, у мертвых, — бьют ли на том свете морду Нам — лжецам?

ЭСТЕТ

Я отошел это сделать не там, где вся солдатня. И снайпер в ту же секунду меня на тот свет отправил. Я думаю, вы не правы, высмеивая меня, Умершего принципиально, не меняя своих правил.

218

Эпитафии (стр. 391). — Впервые в сборнике «Междулетие». Полностью назывались «Эпитафиями Войны»; отражают духовный кризис «железного Киплинга», испытанный им во время первой мировой войны, Киплинга, понесшего в этой войне тяжелую личную утрату — гибель сына на фронте.

КОМАНДИР МОРСКОГО КОНВОЯ

Нет хуже работы — пасти дураков, Бессмысленно храбрых — тем более. Но я их довел до родных берегов Своею посмертною волею.

БЫВШИЙ КЛЕРК

Не плачьте! Армия дала Свободу робкому рабу. За шиворот приволокла Из канцелярии в судьбу, Где он, узнав, что значит смерть, Набрался храбрости — любить, И полюбив — пошел на смерть, И умер. К счастью, может быть.

НОВОБРАНЕЦ

Быстро, грубо и умело за короткий путь земной И мой дух и мое тело вымуштровала война. Интересно, что способен сделать бог со мной Сверх того, что уже сделал старшина?

ОРДИНАРЕЦ

Я знал, что мне он подчинен и чтоб спасти меня — умрет. Он умер, так и не узнав, что надо б все наоборот!

ДВОЕ

А. — Я был богатым, как раджа. Б. — А я был беден. Вместе. — Но на тот свет без багажа Мы оба едем.