Стихотворения

Мей Лев Александрович

МОЛОДОЙ МЕСЯЦ

Ясный месяц, ночной чародей!.. Вслед за зорькой вечерней пурпурною Поднимись ты стезею лазурною, Посвети мне опять поскорей… Сердце молотом в грудь мне колотится, Сердце чует: к нему не воротится Всё, с чего обмирало оно… Всё далеко теперь… Но далекую Пережил бы я ночь звездоокую — При надежде… А то — всё темно. 1861 (?)

ЧЕТЫРЕ СТРОКИ

Нет предела стремлению жадному… Нет исхода труду безуспешному… Нет конца и пути безотрадному… Боже, милостив буди мне, грешному. 1861 (?)

НА БЕГУ^**

Посвящается С. П. Колошину

В галерее сидят господа; Судьи важно толкуют в беседке; А народу-то сколько — беда, Словно вешние мошки на ветке. На обои перила реки (Еле держат чугунные склепы) Налегли всем плечом мужики, Чуйки, шубы, поддевки, салопы. И нельзя же: бег на десять верст! Ходенем всё пошло в ожиданьи: Поднял дьякон раздумчиво перст, Погрузился в немом созерцаньи; Бьются трое купцов об заклад; Тараторят их три половины. И глядят сотни глаз и глядят На залитые в яхонты льдины, На воткнутые в ярком снегу И столбы, и с веревками стойки, И знакомые всем на бегу Призовые удалые тройки. Что за стати у бойких коней! Что за сбруя, за легкие сани! А наездник-от, ей-же-вот-ей, Вон, вон этот в нарядном кафтане, Уж хорош больно!.. Я сквозь толпу, Хоть бокам и была перебойка, Пробрался-таки прямо к столбу… Это что же за новая тройка? Не видали… В корню калмычок. Две донечки дрожат на пристяжке; У задка сел с кнутом паренек. И в санях, и во всей-то запряжке Ничего показного на глаз. Сам наездник, быть надо, в харчевне… Знать, в ночном побывал он не раз, Да и вырос в глуши да деревне, Что с дружками ему на бегу Надо выпить пар с двадцать чаёчку? Так и есть: вон лежит на снегу Рукавица по кисть в оторочку. Так и есть: вон и сам он в дверях У харчевни. Легок на помине! Астраханка на черных бровях, А дубленка на серой овчине. Ждут звонка… Чу!.. Никак и звонят?.. Чу! В судейской самой прозвенели… Тройки чинно сравнялися в ряд — И последний звонок. Полетели. На дугу, на оглобли, гужи, На постромки все враз налегая, Понеслися, что в вёсну стрижи, Дружка дружку шутя обгоняя. Только новая все отстает Больше, больше, и вовсе отстала, А с наездника, как поворот, Шапка наземь грехом и упала!.. А он что же? Он тройку сдержал, Поднял шапку,

на брови надвинул, У парнишки-то кнут отобрал, Стал на место, как крикнет — и сгинул… Боже, господи! Видишь во дню, А не то чтобы ночью, с постели: Словно вихорь завился в корню, А в уносе-то вьюги-метели! Закрутили весь снег, понесли В изморозной сети, без догони, До столба, до желанной дали… Донеслися — и фыркнули кони… И далеко ж умчались они Ото всех, хоть и все догоняли И догнали, что ласточку пни, Да и то запыхались — устали… А они?.. На возьми — подавай Хоть сейчас ко крыльцу королевне. А наездник? Прости, брат, прощай!.. Знать, пирует с дружками в харчевне. 13 февраля 1861 или 1862 Петербург

МОРОЗ^**

Посвящено кому-то

Голубушка моя, склони ты долу взоры, Взгляни ты на окно: какие там узоры На стеклах расписал наш дедушка-мороз Из лилий, ландышей и белоснежных роз. Взгляни, как расписал он тайно иль не тайно, Случайно говоря, а может, не случайно, Хотя бы, например, вот это бы стекло? Взгляни ж: перед тобой знакомое село, Стоит себе оно, пожалуй, на пригорке… ……………………………………………………………. Май 1862

Из античного мира

ЦВЕТЫ ^**

Посвящается графу Григорию Александровичу Кушелеву-Безбородко

Пир в золотых чертогах у Нерона, Почетный пир для избранных друзей… Сам кесарь созвал дорогих гостей На празднества в честь муз и Аполлона; Сам кесарь муз избрал средь гордых жен И юных дев блистательного Рима: Особый день был каждой посвящен, И каждая была боготворима. Уж восемь раз решали первенство Для новой музы брошенные кости, И восемь раз ликующие гости Меняли пир, меняли божество,— И вот настал черед для Мельпомены, Для остальной красавицы-камены. Триклиниум… От праздничных огней Горят богов изваянные лики, Горит цветной помост из мозаики, Горит резьба карнизов и дверей, И светятся таинственные хоры. На раздвижном высоком потолке Озарено изображенье Флоры — В венке из роз, с гирляндою в руке: Склонившись долу светлыми кудрями, Богиня на послушных облаках, С улыбкою весенней на устах, Проносится над шумными гостями, И кажется, лилейные персты Едва-едва не выронят цветы… И кстати бы! Давно пируют гости; Давно в кратерах жертвенных вино Пред статуи богов принесено И розлито рабами на помосте; Давно и навык и талант прямой В науке пиршеств поваром показан; Давно и пес цепочкой золотой К тяжелому светильнику привязан… А всё еще пирующим венков Рабыни на чело не возлагали И пышных лож еще не устилали Живым ковром из листьев и цветов; Но каждое покрыто было ложе Иль тигровой, иль барсовою кожей. Среди чертога ложа с трех сторон; Одно из них с серебряною сенью: С приличной для пирующего ленью Возлег на нем сам Нерон-Аполлон. Он в одеяньи светоносца бога: Алмазами горит его венец; Алмазами осыпанная тога На олимпийский шита образец Из белоснежной, серебристой ткани; Ни обуви, ни пояса на нем; Резной колчан сверкает за плечом; Лук и стрела небрежно сжаты в длани. У ног его Софоний-Тигеллин, Наперсник и всемощный властелин. За дочерей Германика когда-то В Калабрию он выпровожден был И рыбаком дни жалкие влачил, Пеняя на решение сената; Сетями хлеб насущный добывал; Привык к труду, не знаемому с детства, И вдруг — отец богов ему послал Нежданное, богатое наследство! Купивши право снова въехать в Рим, Явился он средь мировой столицы, Завел коней, возничих, колесницы И отличен был Нероном самим. Коварный, ловкий, наглый и пригожий, Он образцом был римского вельможи. Эпикуреец, баснословный мот, Он Энобарба изумил недавно Своею роскошью и выдумкой забавной. На пруд Агриппы был им спущен плот, Уставленный трапезными столами И движимый десятками судов; Придворные, одетые гребцами, Под звуки лир и голоса певцов, Вздымали мерно весла золотые И медленно скользили по воде; Когда ж на тихо дышащем пруде Заколыхались сумерки ночные, В густых садах зажглися фонари,— И длился пир до утренней зари. По берегам стояли павильоны; У их порогов, с пламенем в очах, С венками на заемных париках, Гостей встречали юные матроны. Бессильны кисть, и слово, и резец Для этих жриц и избранниц Гимена… И вот уже двурогий свой венец Сронила в море сонная Селена… Но Тигеллин в пирах не забывал Ни гласных дел, ни тайных поручений… Теперь, под гнетом смутных размышлений, В триклиниум к Нерону он вступал. Но понемногу стал повеселее,— И скромно улыбается Поппее. В тот день Поппея ездила с утра По форуму; пред ней рабы бежали; Испанские мулы ее теряли Подковы из литого серебра; Чернь жадная квадригу окружала, Кричала: «vivat», простиралась ниц… Потом Поппея ванну заказала Из молока девятисот ослиц; Потом на пир заботливо рядилась: Бесценным мирром тело облила, Бесценный жемчуг в косы заплела И вечером в триклиниум явилась, Прекрасна, неизменно молода, Как томная вечерняя звезда. Под складками лазурного хитона, Прозрачного, как утренний туман, Сквозит ее полуразвитый стан, Сквозит волна встревоженного лона. Гибка, стройна, как тонкая лоза, С приемами застенчивой девицы, Поппея на стыдливые глаза Склонила белокурые ресницы. Казалось, эти детские уста Одни приветы лепетать умели И в этом взоре девственном светлели Одна любовь, невинность, чистота… Но кто знавал Поппею покороче — Не верил ни в уста ее, ни в очи. Давно ли на Октавию она Бессовестно Нерону клеветала И скорбную супругу заставляла Испить фиал бесчестия до дна?!! …Пронеслась гроза, И прошлое давно забыто было, А в настоящем — новая беда! В созвездии младых красот тогда Взошло другое, яркое светило… Досужий Рим, в честь новой красоты, Жег фимиам похвал и тонкой лести И рассыпал поэзии цветы. Сам кесарь с юной римлянкою вместе Любил бывать, любил ей угождать, К Поппее охлаждаясь понемногу; Но та свою душевную тревогу Старалася от кесаря скрывать: В ней зависть, гнев и ревность возбудила Последняя камена — Максимилла. На первом ложе, с левой стороны От ложа осененного Нерона, Ты возлегла, красавица матрона, Богиней цветоносною весны! Пурпурная туника Мельпомены, Не удержась на мраморе плеча, Слилась с него на девственные члены, Весь трепетный твой стан изоблича. Твоя коса венцом трехзвездным сжата, Но кажется, мгновение — и вот Она алмазный обруч разорвет И раздробится в иверни агата О дорогую мозаику плит… Соперница Киприды и харит, Одной рукой ты оперлась на маску, Другой — ритон с фалернским подняла; Сама любовь лукаво расплела Твоей котурны узкую подвязку; Сама любовь глядит в твоих очах, Пылает на зардевшихся ланитах, Смеется на коралловых устах… Недаром в избалованных квиритах, В изнеженцах Неронова двора, Ты пробудила дремлющие силы, Недаром у порога Максимиллы Они толпятся до ночи с утра, Недаром всё сильнее и сильнее Кипит вражда ревнивая в Поппее! Не перечесть поклонников твоих, От бедного плебея до вельможи! Глава разгульной римской молодежи, Законодатель пиршеств удалых, Богач Петроний все дворцы и виллы, Все земли, всех невольниц и рабов Отдаст за взгляд приветный Максимиллы И сам пойти в невольники готов; Но Максимилле нужен не повеса: Красавица взыскательна, горда — Ей нужен муж совета и труда, Могучий дух и воля Геркулеса. А вот и он, вот северный Алкид, Сын Альбиона дальнего, Генгит. Когда на берег непокорной Моны, Удобное мгновенье улучив, Светоний темной ночью, чрез пролив, Победные направил легионы И римляне в глубокой тишине К отлогому прибрежью подплывали,— Весь остров вдруг предстал пред них в огне Столетние деревья запылали И осветили грозные ряды Британцев. С распущенными власами, Как фурии, с зажженными ветвями, С речами гнева, мести и вражды, В рядах носились женщины толпою И варваров воспламеняли к бою. При зареве пылающих дубов, При возгласах друидов разъяренных, Посыпался на римлян изумленных Дождь камней, стрел и копий с берегов. Смутился строй воителей могучих; Но крикнул вождь — и вмиг на берега Они внесли орлов своих летучих И ринулись на дерзкого врага. Тогда-то встречу сомкнутому строю, Со шкурою медвежьей на плечах, С дубиной узловатою в руках, Предстал Генгит, всех выше головою, И римлян кровь ручьями полилась, И дорого победа им далась. Британцев смяли. Ранами покрытый, Генгит упат на груду мертвых тел И взят был в плен, и нехотя узрел И Тибр и Капитолий именитый. На первых играх вождь британский был, При кликах черни, выведен в арену И голыми руками задушил Медведя и голодную гиену. Затем его позвали во дворец, Одели в пурпур, щедро наградили, Толпой рабов послушных окружили И подарили волей наконец: Как птица, ждал он ветерка родного, Чтоб улететь в свою отчизну снова. Но… Максимилла встретилась ему,— И полюбил дикарь неукротимый, И позабыл про Альбион родимый. Суровый, равнодушный ко всему, Что привлекало в городе всесветном, В приемной у красавицы своей Он сторожем бессменным, безответным Встречал толпы приветливых гостей. К нему привыкли, звали Геркулесом — Он молча улыбался каждый раз И не сводил с квиритки юной глаз. И вот, в укор искателям-повесам, Он предпочтен и полюбился ей Отвагою и дикостью своей. Однажды кесарь новую поэму Читал у Максимиллы; тесный круг Ее друзей и молодых подруг Внимал стихам, написанным на тему: «Сапасе parturiens» [6] . Он читал И с каждою строкой одушевлялся; Под льстивый шепот сдержанных похвал Гекзаметр, как волна, переливался… Вдруг, на одной из самых сильных фраз, Раздался храп заснувшего Генгита! Приличье, страх — всё было позабыто, И громкий хохот общество потряс: Заслушавшись стихов поэмы чудной, Британец спал спокойно, непробудно. В душе Нерона вспыхнула гроза: Он побледнел; виски налились кровью; Под бешено нахмуренною бровью Метнули искры впалые глаза, И замер на устах оледенелых До половины вылившийся стих, И вздрогнул круг гостей оцепенелых; Но быстрый гнев еще быстрей затих. «Живи вовеки! — молвит Максимилла.— Напрасно, кесарь, рассыпаешь ты Пред варваром поэзии цветы: В нем духа мощь убила плоти сила…» Нерон смеялся, варвара обнял И тут же всех присутствовавших звал К себе на пир… Давно пируют гости; Давно в кратерах жертвенных вино Пред статуи богов принесено И розлито рабами на помосте; Давно и навык и талант прямой В науке пиршеств поваром показан; Давно и пес цепочкой золотой К тяжелому светильнику привязан… Нерон дал знак — и с озаренных хор Певцов лидийских цитры зазвучали, И стройный гимн пронесся в пирном зале. Блеснул победно Максимиллы взор, И, от бессильной зависти бледнея, Потупила глаза свои Поппея. Клир воспевал царицу торжества, Любимицу младую Аполлона, Сошедшую на землю с Геликона. Пропетый гимн придворная молва Приписывала кесарю негласно, И, как ни скромен автор гимна был, Но дружный хор приветствий шумных ясно Венчанного поэта обличил. Нерон едва приметно улыбался И лиру приказал себе принесть: Сам Аполлон, прекрасной музе в честь, Хвалебный гимн пропеть намеревался. Всё смолкло, словно гений тишины Слетел в чертог на первый звук струны. Нерон запел… Отчетливый, могучий И гибкий голос кесаря звучал, Гремел грозой, дрожал и замирал В мелодии менявшихся созвучий. В них слышались кипучая борьба И мощный отзыв непреклонной власти, И робкая, покорная мольба, И плач, и смех, и тихий ропот страсти… Певец умолк, а все еще вокруг Ему внимали в сладком умиленье… Но миг один — и всё пришло в волненье, И весь чертог заколебался вдруг Под непрерывный гром рукоплесканий, Восторженных похвал и восклицаний. В разгаре пир. Меняются чредой Неслыханно-затейливые блюда; Финифтью расцвеченная посуда Везде блистает грудой золотой; Прельщая вкус и удивляя взоры, Обходят избалованных гостей Заветные потеры и амфоры, Бесценные и редкостью своей, И нектаром, заботливо храненным: Спокойное фалериское вино Библосским искрометным сменено, Библосское — хиосским благовонным, Хиосское — фазосским золотым, Фазосское — коринфским вековым. Шумнее пир, смелее разговоры, Нескромней смех, живей огонь очей… Одни в толпе ликующих гостей, Потупили задумчивые взоры Поппея и Софоний-Тигеллин; На их челе сомнение, забота И тайный страх… Но Рима властелин Софонию шепнул украдкой что-то, А на Поппею бросил беглый взгляд — И лица их мгновенно просветлели… Меж тем тимпаны, трубы и

свирели, И струны лир торжественно гремят, И резвый рой менад гостей забавит, И хор певцов царицу пира славит — Красавицу, богиню из богинь… Уж за полночь… Гостей не потревожа, Поппея тихо поднялася с ложа И, скрытая толпой немых рабынь, Скользнула незаметно из столовой. Но видел всё внимательный Нерон: Он также встал, нахмуренный, суровый, И также вышел из чертога вон, Безмолвно опершись на Тигеллина, И двери затворилися за ним… Переглянулись с ужасом немым Все гости по уходе властелина… Вдруг затрещал над ними потолок, И Флора уронила к ним цветок. Упала пышнолиственная роза… За ней другая, третья… словно вязь В перстах лилейных Флоры расплелась, И, волею богов, метаморфоза Свершалась очевидно: с высоты Лилися вниз дождем благоуханным Мгновенно оживавшие цветы. Поражены явлением нежданным, Вскочили гости, слов не находя, Чтоб выразить всю силу изумленья, Но — минул краткий миг оцепененья, И мерный шум цветочного дождя Покрыли оглушительные крики: «Живи вовеки, кесарь наш великий! Да здравствует божественный Нерон! Благословенны дни его драгие!..» Ликуют снова гости молодые, И снова смех и чаш веселый звон Триклиниум умолкший огласили. Недавний страх и ужас далеки! Из ярких роз и белоснежных лилий Свиваются пахучие венки; Плетутся вязи длинные фиалок, Нарциссов, гиацинтов, васильков…  «Менад сюда! Канатных плясунов! Вина! вина! Кто пить устал, тот жалок! Придумывай скорей, архимагир, Чем заключить достойнее наш пир!» Все девять муз украшены венками; На всех гостях гирлянды из цветов; Все ложа, пол, весь длинный ряд столов У сеяны, усыпаны цветами… Пора рабам дать отдых и покой: Генгит вскочил и ложе с места сдвинул И пса толкнул могучею пятой: Рванулся пёс, светильник опрокинул И цепь порвал… И вот рабы ушли, Ушли рабыни, плясуны, менады… Кой-где погасли пирные лампады… Веселый смех и крики перешли В невнятные слитые разговоры; Замолкнул клир и потемнели хоры… И падают, и падают цветы, И сыплются дождем неудержимым… В лугах и злачных пажитях под Римом Три дня их сбором были заняты Селянки загорелые и дети… И падают, и падают цветы, И зыблются, как радужные сети, Спущенные на землю с высоты. Их сотня рук с потухших хор кидает Корзинами, копнами; аромат Вливает в воздух смертоносный яд; Клокочет кровь, и сердце замирает От жара и несносной духоты… И падают, и падают цветы… Напрасен крик пирующих: «Пощады! Мы умираем!» Падают цветы — Пощады нет: все двери заперты; Потухли всюду пирные лампады… В ответ на вопль предсмертный и на стон В железных клетках завывали звери, И за дверями хохотал Нерон. Еще мгновенье… Растворились двери — Великодушный кесарь забывал Обиду, нанесенную поэту… Впоследствии, припомнив шутку эту, Позвал на пир гостей Гельогабал; Но тем гостям плачевней жребий выпал: Помешанный цветами их засыпал… 1854 или 1855

6

Рожающая Канака (лат.). — Примеч. сост.

ФРИНЭ^**

«Ты, чужеземец, ревнуешь меня к Праксителю напрасно: Верь мне, мой милый, что в нем я художника только любила,— Он потому мне казался хорош, что искусство прекрасно, Он для другой изменял мне — и я про него позабыла… Впрочем, кого не смутили бы льстивые речи: „Гнатена, Нет, не Киприду, — тебя породила жемчужная пена! Будь образцом для статуи богини, бессмертия ради: Имя твое и твоя красота не погибнут в Элладе!“ Я согласилася… Мрамора глыба — такая, что только бы нимфе Или богине статую иссечь — красовалась в ваяльне; Чуда резца животворного ждали всечасно в Коринфе, А Пракситель становился скучнее, угрюмей, печальней. „Нет, не могу! — говорил он, бросая резец в утомленьи.— Я не художник, а просто влюбленный: мое вдохновенье — Юноши бред, не она, Прометеева жгучая сила… О, для чего в тебе женщина образ богини затмила?“ Прошлой зимою… — Налей мне вина из потера: Вечер свежеет — по телу и холод и жар пробегает… Прошлой зимою в Коринфе у нас появилась гетера, Именем Фринэ… Теперь ее всякий коринфянин знает; Но, захотелось ли ей возбудить любопытство в народе Или от бешеных оргий Афин отдохнуть на свободе, Только она укрывалась от смертных, подобно богине… Вскоре, однако ж, Коринф коротко познакомился с Фринэ! Вот подошли Элевзинские празднества… Пестрой толпою Жители Аттики шумно стекалися на берег моря: Шли сановитые старцы, венчанные Крона рукою; Отроки шли, с Ганимедом красою весеннею споря; Юные жены и девы, потупив стыдливые взоры, Ловко несли на упругих плечах храмовые амфоры; Мужи и смелые юноши, вслед за седыми жрецами, Жертвенных агнцев вели и тельцов, оплетенных цветами. Все обступали толпой оконечность пологого мыса: Против него, по предапию, вышла из моря Киприда. Жрицы пафосской богини готовились, в честь Адониса, Гимны обрядные петь: застонала в руках их пектида, Звуки свирели слилися с ее обольстительным стоном… Вдруг от толпы отделилася женщина… Длинным хитоном Был ее стан величавый ревниво сокрыт; покрывало Белой, широкой волной с головы и до пят ниспадало. Плавно, как будто бы чуткой ногою едва пригибая Стебли росистых цветов, по прибрежию — далей и далей — К самой окраине мыса она подошла; не внимая Шепоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий; Пышных волос золотое руно до земли распустила; Перевязь персей и пояс лилейной рукой разрешила; Сбросила ризы с себя и, лицом повернувшись к народу, Медленно, словно заря, погрузилась в лазурную воду. Ахнули тысячи зрителей; смолкли свирель и пектида; В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко: „Чудо свершается, граждане! Вот она, матерь Киприда!“ Так ослепила своей олимпийской красой незнакомка… Всё обаяние девственных прелестей, всё, чем от века Жен украшала природа иль смелая мысль человека, Всё эта женщина образом дивным своим затмевала… Я поняла Праксителя и горько тогда зарыдала! Но не Киприда стояла в волнах, а мегарянка Фринэ. Меж изумленных граждан живописцы… ваятели были: Всех их прельстила гетера… прельщает их всех и поныне; Все в свою очередь эту гетеру безумно любили… Многих она обманула, а прочих обманет жестоко: Темную душу не всякий увидит сквозь светлое око… С этого самого утра Гнатена с ваятелем — розно… Может быть, он и раскаялся, только раскаялся поздно… Что же сказать мне еще? Изваянье богини Киферы Кончил давно Пракситель, и давно повторяет Эллада Имя ваятеля с именем мне ненавистной гетеры; Но — да хранят меня боги! — теперь я спокойна, я рада… Рада свободе… Взгляни: потемнели высокие горы… Тихо, в венцах многозвездных, проносятся вечные оры… Ночь и природе и людям заветное слово шепнула: „Спите!“ …О, если бы ревность… твоя, чужеземец, заснула!» <1855>

ГАЛАТЕЯ^**

1

Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отброском, Страстно пленился ваятель на рынке паросском; Стал перед ней — вдохновенный, дрожа и горя… Феб утомленный закинул свой щит златокованый за море, И разливалась на мраморе Вешним румянцем заря… Видел ваятель, как чистые крупинки камня смягчались, В нежное тело и в алую кровь превращались, Как округлялися формы — волна за волной, Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная И облеклася, бездушная, В образ жены молодой. «Душу ей, душу живую! — воскликнул ваятель в восторге. — Душу вложи ей, Зевес!» Изумились на торге Граждане — старцы, и мужи, и жены, и все, Кто только был на агоре… Но, полон святым вдохновением, Он обращался с молением К чудной, незримой Красе: «Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою; Жизнь и природа красны мне одною тобою… Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…» И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею, Перед своей Галатеею, Пигмалион пал во прах…

2

Двести дней славили в храмах Кивеллу, небесную жницу, Двести дней Гёлиос с неба спускал колесницу; Много свершилось в Элладе событий и дел; Много красавиц в Афинах мелькало и гасло — зарницею, Но перед ней, чаровницею, Даже луч солнца бледнел… Белая, яркая, свет и сиянье кругом разливая, Стала в ваяльне художника дева нагая, Мраморный, девственный образ чистейшей красы… Пенились юные перси волною упругой и зыбкою; Губы смыкались улыбкою; Кудрились пряди косы. «Боги! — молил в исступлении страстном ваятель.— Ужели Жизнь не проснется в таком обаятельном теле? Боги! Пошлите неслыханной страсти конец… Нет!.. Ты падешь, Галатея, с подножия в эти объятия, Или творенью проклятия Грянет безумный творец!» Взял ее за руку он… И чудесное что-то свершилось… Сердце под мраморной грудью тревожно забилось; Хлынула кровь по очерченным жилам ключом; Дрогнули гибкие члены, недавно еще каменелые; Очи, безжизненно белые, Вспыхнули синим огнем. Вся обливаяся розовым блеском весенней денницы, Долу стыдливо склоняя густые ресницы, Дева с подножия легкою грезой сошла; Алые губы раскрылися, грудь всколыхнулась волнистая, И, что струя серебристая, Тихая речь потекла: «Вестницей воли богов предстою я теперь пред тобою. Жизнь на земле — сотворенному смертной рукою; Творческой силе — бессмертье у нас в небесах!» …И перед нею, своей воплощенною свыше идеею, Перед своей Галатеею, Пигмалион пал во прах. 24 января 1858

ФРЕСКИ ДАФНЭ^**

Как от косматого сатира иль кентавра, От Светозарного бежала ты тогда, Испугана, бледна, но девственно-горда, Пока не облеклась в укорный образ лавра, Как в ризу чистую чистейшего стыда, И, целомудренным покровом зеленея, Не стала на брегах родимого Пенея Пред юным пастырем Адметовым… Но он И пастырем был — бог… Когда, одревенён, Твой гибкий стан в коре опутался смолистой, Когда окорнилась летучая нога, Когда ты поднялась, стройна, полунага, Под зеленью твоей туники остролистой, Перед тобою Феб колена преклонил И все твои красы бессмертьем одарил, И вечно, нимфа, ты цветешь — не увядаешь, И смертного одна к бессмертью призываешь, И лиру для одной тебя берет певец, И всё, и всё твое — и слава, и венец. 18 сентября 1858

ПЛЯСУНЬЯ ^**

Окрыленная пляской без роздыху, Закаленная в серном огне, Ты, помпеянка, мчишься по воздуху, Не по этой спаленной стене. Опрозрачила ткань паутинная Твой призывно откинутый стан; Ветром пашет коса твоя длинная, И в руке замирает тимпан. Пред твоею красой величавою Без речей и без звуков уста, И такой же горячею лавою, Как и ты, вся душа облита. Но не сила Везувия знойная Призвала тебя к жизни — легка И чиста, ты несешься, спокойная, Как отчизны твоей облака. Ты жила и погибла тедескою [7] И тедескою стала навек, Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою, Вечность духа прозрел человек. 13 октября 1859

7

По римски и итальянски — германка.

ОБМАН ^**

За цепь жемчужную, достойную плеча И шеи царственной, в восторге Фаустина Серебрянику Каю сгоряча Дала мильон сестерций!.. Два рубина, Как будто в тот же миг окрашены в крови, Смыкали эту цепь наперсную любви… Но старый казначей был знатоком отменным И жемчугу и камням драгоценным. «Императрица, если ты велишь, Я отпущу мильон сестерций негодяю, Но негодяй он — истинно я знаю: Всё ожерелие — подложное… Гони ж Его скорее прочь, а кесарю ни слова», — Промолвил казначей. Да кесаря другого, Дослышливей, чем кесарь Галлиен, И не было тогда, и нет теперь такого: Всё — уши у него, от потолка до стен. И услыхал… Сенатским приговором Объявлен Кай мошенником и вором И к цирку присужден, на растерзанье львам, И кесарь приговор скрепил законно сам… Обрадовался Рим!.. Давно уже граждане Квиритской кровию не тешили свой взор, И не забавен был им смертный приговор; Всё варвары одни, да христиане, Кто с гордою улыбкой, кто с мольбой, Встречали в цирке смерть и с ней вступали в бой… Но вот согражданин, с всемирными правами, Погибнуть обречен под львиными когтями!.. Какой нежданный случай! В Колизей С утра все выходы и входы осаждала Несметная толпа, и не ждалося ей, И вся она волной прибойной грохотала… Но двери отперлись, и шумная толпа, Сама собой оглушена, слепа, Снизалась в нить голов на мраморных ступенях Амфитеатра… Вот на сглаженном песке, В предчувствии последних мук, в тоске, Стоит преступник сам на трепетных коленях. Последней бледностью оделося чело, Последняя слеза повисла на реснице, И Феб над ним летит, как будто бы назло, В своей сверкающей всей жизнью колеснице. Ждут кесаря… И в ложу он вошел, И Фаустина с ним, в глазах ее томленье И тайная мольба; но римский произвол, Казня, не миловал… Еще одно мгновенье — И дрогнул цирк, и, заскрипев, снялась С заржавленных петлей железная решетка, И на арену вылетел — каплун… О!.. Если б Зевс сломил свой пламенный перун Иль потонула бы хароновская лодка, Навряд ли были б так сотрясены сердца Всех зрителей с конца и до конца, И не были бы так изумлены и жалки Отцы-сенаторы, фламины и весталки С опущенным перстом… [8] «Всё в жизни — прах и тлен, Отцы-сенаторы! — промолвил Галлиен, Зевнув и выходя с супругою из ложи. — Он обманул, — ну вот и сам обманут тоже». 1 июля 1861

8

Фламины — верховные жрецы — и весталки осуждали цирке на казнь, опуская лишь большой палец.