Стихотворения

Мей Лев Александрович

ЧУРУ^**

Ты непородист был, нескладен и невзрачен, И постоянно зол, и постоянно мрачен; Не гладила тебя почти ничья рука, — И только иногда приятель-забияка Мне скажет, над тобой глумяся свысока: «Какая у тебя противная собака!» Когда ж тебя недуг сломил и одолел, Все в голос крикнули: «Насилу околел!» Мой бедный, бедный Чур! Тобою надругались, Тобою брезгали, а в дверь войти боялись, Не постучавшися: за дверью ждал их ты! Бог с ними, с пришлыми!.. Свои тебя любили, Не требуя с тебя статей и красоты, Ласкали, холили — и, верно, не забыли. А я… Но ты — со мной, я знаю — ты со мной, Мой неотходный пес, ворчун неугомонный, Простороживший мне дни жизни молодой — От утренней зари до полночи бессонной! Один ты был, один свидетелем тогда Моей немой тоски и пытки горделивой, Моих ревнивых грез, моей слезы ревнивой И одинокого, упорного труда… Свернувшися клубком, смирнехонько, бывало, Ты ляжешь, чуть дыша, у самых ног моих, И мне глядишь в глаза, и чуешь каждый стих… Когда же от сердца порою отлегало И с места я вставал, довольный чем-нибудь, И ты вставал за мной — и прыгал мне на грудь, И припадал к земле, мотая головою, И пестрой лапой заигрывал со мною… Прошли уже давно былые времена, Давно уж нет тебя, но странно: ни одна Собака у меня с тех пор

не уживалась, Как будто тень твоя с угрозой им являлась… Теперь ты стал еще любовнее ко мне: Повсюду и везде охранником незримым Следишь ты за своим хозяином любимым; Я слышу днем тебя, я слышу и во сне, Как ты у ног моих лежишь и дремлешь чутко… Пережила ль тебя животная побудка И силой жизненной осталась на земле, Иль бедный разум мой блуждает в тайной мгле — Не спрашиваю я: на то ответ — у бога… Но, Чур, от моего не отходи порога И береги покой моей родной семьи! Ты твердо знаешь — кто чужие и свои, — Остерегай же нас от недруга лихого, От друга ложного и ябедника злого, От переносчика усердного вестей, От вора тайного и незваных гостей; Ворчи на них, рычи и лай на них, не труся, А я на голос твой в глухой ночи проснуся. Смотри же, узнавай их поверху чутьем, А впустят — сторожи всей сметкой и умом, И будь, как был всегда, доверия достоин… Дай лапу мне… Вот так… Теперь я успокоен: Есть сторож у меня!.. Пускай нас осмеют, Как прежде, многие: немногие поймут. <1859>

МИМОЗА^**

(с…)

Цветут камелия и роза. Но их не видит мотылек: Ты жизнь и смерть его, ты — греза Певца цветов, моя мимоза, Мой целомудренный цветок — Затем, что в звучном строе лета Нет и не будет больше дня Звучней и ярче для поэта, Как тот, когда сложилась эта Простая песнь: «Не тронь меня». <1859>

ПОЛЕЖАЕВСКОЙ ФАРАОНКЕ^**

Ох, не лги, не лги, Даром глазок не жги, Вороватая! Лучше спой про свое, Про девичье житье Распроклятое: Как в зеленом саду Соловей на беду, Расыстомную Песню пел — распевал — С милым спать не давал Ночку темную… 27 января 1859 г.

ДЕРЕВНЯ^**

Посвящается Надежде Дмитриевне П<оловце>вой

Вступление

Желали вы, — и я вам обещал Препроводить слияние посланья С идиллией — не то, чтоб пастораль, А так стихи… Приличного названья Пока еще я к ним не подобрал; Но входят в них мечты, воспоминанья, Намеки, грусть, природа при луне, — Короче, все, что нужно вам и мне. Вот вам стихи, как следует, с скандовкой И с рифмами, надеюсь прочитать Вам лично я с приличной обстановкой: Весенний день начнет уж догорать, И вы, склонясь ленивою головкой, Задумчиво мне будете внимать… Кто первый роль не выдержит — не знаю: Увидим там… Теперь я начинаю.

1

Они прошли, прошли, былые дни Спокойствия вдали от шума света! Когда ж опять вернутся к нам они? Конечно, мы дождемся снова лета И двадцати трех градусов в тени, Но эта лень, невозмутимость эта — Не вериться, что вновь когда — нибудь Мы усладим ей жизненный наш путь. Я восставал на жизнь тех домоседов — Помещиков, которые, как ай В своем дупле, в углу отцов и дедов Сидят весь век, чем их не вызывай. Теперь их лень я понял… Грибоедов Давно сказал: «деревня летом — рай!» Да, в хорошо устроенных именьях Блаженна жизнь, как в праведных селеньях. Вы помните?.. Бывало, мы в саду Сидим в тени; по листьям ветер жаркой Лепечет что-то, как больной в бреду; Над нами вяз темно-зеленой аркой Спускается; луч солнца по пруду Бежит струей чешуйчатой и яркой; Рой пчел жужжит на полевых цветах, И воробьи чиликают в кустах. Сидим… В руках дымятся папиросы, А лень курить, — лениво ищет взор Знакомых мест: вот нивы, вот покосы, Дорожка на зеленый косогор… С малиной и клубникою подносы Нетронуты стоят, и разговор Чуть вяжется… не худо б прогуляться, Да как с скамьей дерновою расстаться? Вот, вечером…

2

Да: вечером пришлось Приписывать к былому полустишью; Но сколько лет меж нами пронеслось, Но как давно покровскому затишью Я стал чужой, и как давно мы врозь?.. Не сельской я, а городскою мышью, По чердакам, не в зелени полей, Гложу листы… печатанных статей. Конечно, пища вовсе недурная, И много пользы от нее подчас; Но все-таки, о прежнем вспоминая, Я умственно не отводил бы глаз От оных мест потерянного рая (Не Мильтона — могу уверить вас!), Где услаждали молодость не книги, А лес да луг с живою змейкой Скниги. И точно: речка чудо хороша По вечерам… Тогда жара отхлынет, И, полной грудью на воду дыша, Зеленый берег понемногу стынет: То ветвь сосны, то стрелку камыша Прозрачной тенью в воду опрокинет, И тень за тенью — стройны и легки — Лениво тонут в пурпуре реки. Как весело тогда по косогору, Промоиной песчаной, на коне Взбираться вверх к темнеющему бору И кланятся то ели, то сосне, Чтоб веткою колючей, без разбору, Не наклонялись, сонные, оне… Но вот и гребень глинистый обрыва, Багровый весь от зорного отлива. И что за вид оттуда за рекой! Не знаю — вам, а мне тоска сжимала Всю внутренность рукою ледяной, Когда с обрыва я глядел, бывало, Вниз на реку… Зато, о боже мой! Рвалася вон душа и ликовала, И призраком казалася печаль, Когда смотрел я за реку, в ту даль… В ту даль, где я оставил много-много И радостей, и жизни молодой, Куда вилась знакомая дорога… Но я боюсь вам надоесть собой, — Забылся я: простите, ради бога! Мы с вами на обрыве, за рекой… Уже темно. Огни зажглись в избушках, Заря погасла на лесных верхушках. Под нами сетка из цветов и трав, Весною опрокинутый стаканчик, Льет запах ландыш, под кустом припав, И мотыльком порхает одуванчик; И, к холке ухо левое прижав, Мотает мордой ваш гнедой Буянчик — Упрямится, — нельзя ль щипнуть травы, Да не дают: его упрямей вы… Хоть несколько боитесь, если ухо Прижмет он к холке… А домой пора, Пока росы нет на поле и сухо… Вот лай собак с господского двора И стук колес доносится до слуха: К вам гости — и, наверно, до утра! В галоп, Буянчик! право, опоздаем: Чу! десять бьет — все общество за чаем… 1848 — конец 1850-х годов

ЗНАЕШЬ ЛИ, ЮЛЕНЬКА^**

Ю.И. Л<ипи>ниной

Знаешь

ли, Юленька, что мне недавно приснилося?.. Будто живется опять мне, как смолоду жилося; Будто мне на сердце веет бывалыми веснами: Просекой, дачкой, подснежником, хмурыми соснами, Талыми зорьками, пеночкой, Невкой, березами, Нашими детскими… нет! — уж не детскими грезами! Нет!.. уже что-то тревожно в груди колотилося… Знаешь ли, Юленька?.. глупо!.. А все же приснилося… <1860>

«Друг мой добрый! Пойдем мы с тобой на балкон…»^**

Друг мой добрый! Пойдем мы с тобой на балкон, Поглядим на осенний, седой небосклон — Ни звезды нет на небе, и только березы Отряхают с листочков предсмертный свой сон, Верно, знают, что им посулил уже он — Морозы. Верно, знают… Пускай их!.. А знаем ли мы, Что дождемся, и скоро, с тобою зимы, Что уж осень осыпала вешние грезы, Словно желтые листья с берез и, немы, Звезды капают с неба нам в душу сквозь тьмы, Что слезы. Только нет, ты не верь мне, не верь же ты мне: Я болен и брежу в горячечном сне, И гремят мне, и слышатся давние грозы… Но вот ты улыбнулась, я верю весне — И опять запылают листочки в игле У розы. Все взяла… Да зачем же, — сама пореши, — Ты не вырвала вон из моей из души Занозы? 30 августа 1860

ГРЕЗА^**

Спал тяжело я, как будто в оковах, но в вещем во сне Синее, звездное небо пригрезилось мне; Каждою яркой звездою, сопутницей ночи, Жгло мне сквозь веки оно отягченные очи; Но терпелив был я, силен и крепок тогда… Вдруг, в полуночи, на север скатилась звезда, И услыхал я: «Внемлите глас божий: для божья народа Царственно с неба, падучей звездою, слетает Свобода!..» 1860 (?)

ДЫМ^**

Ох, холодно!.. Жаль, градусника нету… А у меня, с заутрени, мороз На стекла набросал гирлянды белых роз, И все — одна в одну — как есть, по трафарету. И все — одна в одну — под небом голубым, Все трубы в небеса струят посильный дым. И засмотрелся я на них сегодня… Трубы! Все оглянул я вас и думал: «Люди грубы: Твердят им мелочность и гордость свысока, Что жизнь юдольная ничтожна и низка, И вообще, внизу низка у жизни тропка. О трубы!.. Не понять не зябшим, что есть топка, Что на земле она, но что порой и дым Летит, о господи, под небом голубым И — может быть — горе рассказывает что-то. Быть может…» Вот и я, пиитом чердачка, Столицу обозрел, конечно, свысока И видел я: Нева, и крепость, и Исакий, И Академия, и мост через Неву, И Стрелка с биржею, и то, что видит всякий, Побывший в Питере, во сне иль наяву… Я «питерщик» вполне… На Питере съел зубы: Затем и говорят со мною даже трубы, И дымом говорят. «Вот, — говорит одна, — Вы, сударь, видите, что я совсем бедна, Что истопель принес мне дворник за послугу… Да как же к празднику не угодить друг другу?» «Ариша! — говорю я мысленно трубе. — Жила бы ты себе у батюшки в избе, Доила бы коров, купалась под Купало  И…» Только из трубы дым по ветру умчало… Но пристально за ним я по ветру смотрю: Он обнялся с другим.. «Ариша! — говорю. — Как раз туда! Для нас чернорабочих братий, Там постлан целый ряд фланелевых кроватей: Там есть и доктора, там есть и фельдшера; Там, помнишь, родила Марфушина сестра?.. И померла…» Бежит родоприимный дым, Стеляся саваном под небом голубым… А рядом — черный дым, как с чумного погоста, Как с погребального потухшего костра, Где зараженных жгли с полночи до утра, Да, заживо здесь жгут, под шумный возглас тоста Безумных юношей… И вьется чумный дым, Ехидною клубясь под небом голубым, С собою унося весь пепел лицемерья Перед природою, обмана чувств, безверья — И радужных бумажек… Вот валит Дым тучей; где-то здесь — недалеко горит. Кто погорел — бедняк или богатый? Что вспыхнуло — лачуга иль палаты?.. Иль просто занялись сарай и сеновал? Иль пламя охватить готово весь квартал? Не знаю… Пусть горит: быть может, и сгорело В пожаре темное и казусное дело… Вот мерной сотней труб строений длинный ряд Дымится, окаймив широкий плац-парад, И за колонною подвижная колонна, Волнуяся, идет на приступ небосклона, И кажется в дыму сомкнулися штыки… И веют знамена, и искрятся штыки… Вот жиденькой и седенькой кудрёй Завился дым в глазури голубой… Одним-один дрожит, согбенный, над камином Сановник отставной, томим чиновным сплином. Давно ли, кажется, в приемной у него Просители пороги обивали? И целые часы почтительно зевали, В надежде встретить взор орлиный самого? Давно ли важен, горд и величав по месту, Он мог рассчитывать на каждую невесту И твердо сознавал, что каждой будет мил? Но он себя берег и с браком не спешил… Да для чего ему и торопиться было, Когда по нем у стольких сердце ныло, Когда у Кларочки, иль Фанни, столько раз Сверкали молнии из томных глаз! Давно ли? — А теперь фортуна изменила — И Кларочка свой взор с насмешкой отвратила… Коварная судьба все разом отняла — И вот, уж под судом за добрые дела, Покинутый, больной, дрожит перед камином Сановник отставной, томим чиновным сплином. Перед камином же задумалась и ты… Кругом тебя ковры, и бронза, и цветы, И роскошью все дышит горделивой… Так что ж ты вдаль глядишь с улыбкою ревнивой На стиснутых губах? Зачем в глазах тоска? Не образ ли соперницы счастливой Ты видишь в трепетном мерцаньи камелька! И вот летит струя лукавого дымка, — И вот — разносит он на воле и просторе, Сожженными в письме, любовь твою и горе… И много говорят мне трубы… В клубах дыма Я вижу образы живые… Много их, И малых и больших, чредой воздушной, мимо Промчались в небесах морозно-голубых. Сказал бы я им в след… А впрочем, что скажу я? Ужели, от трубы к иной трубе кочуя, Я стану говорить, что дороги дрова; Что вот последний грош за них сожгла вдова Страдальца бедного… Что далее, вот там, Дымится фабрика, а здесь — науки храм А тут — гостиный двор, театры, магазины; А это-де не дым, а пар — и от машины, Что, может быть, уйдет за тридевять земель, В то царство, где никто и не бывал досель, Где, может быть, и нет, под многотрубной крышей, Ни вздорожалых дров, ни дворника с Аришей, Ни бесприютных вдов; где не бежит из труб Каким-то узником тюремным дымный клуб И будто говорит с выси такие речи: «Нет солнца, холодно, — зато есть плошки, свечи, Пожалуй, и дрова казенные, и печи…» В такое царство я с тобою, беглый дым, Понесся бы теперь под небом голубым… Да!.. есть глубокий смысл в сравненьи простодушном Всей нашей жизни сей с тобой, полувоздушным. Да!.. есть глубокий смысл в предании святом, Из века в век таинственно хранимом, Что весь наш грешный мир очистится огнем И в небесах исчезнет дымом. <1861>