Стихотворения
Шрифт:
Не менее выразительны и другие описания, например портреты Нерона и его гостей или зрелище ночного боя римлян с британцами.
Характерно, что в своих стихотворениях на античную тему поэт вообще охотно идет от произведений изобразительного искусства («Фрески», «Камеи»). Живописная, объективная манера была, вероятно, продиктована Мею его желанием верно передать быт и характер изображаемого народа, тесно связанные со средой обитания.
Описательность, или, вернее, картинность, склонность к которой была заметна у поэта еще в юности, получив позднее теоретическое подкрепление, становится стойкой чертой его «высокой» поэзии.
Если новые веяния второй половины 1850-х годов почти не оставили следа в «античных» произведениях Мея, то в библейских переложениях (за исключением «Еврейских песен»), жанре, который в русской литературной традиции всегда имел гражданский подтекст, они нашли наиболее ощутимое выражение.
Стихотворение «Отойди от меня, Сатана!» (1851) можно считать в этом смысле идейной и поэтической декларацией Мея. Евангельский сюжет об искушении Христа земной властью раскрывается здесь в виде картин древних, сменяющих друг друга цивилизаций, причем поэт возлагает особые надежды на пробуждение еще спящего и скованного морозом Севера (России).
Как принято в притчах, современные мотивы обычно вторгаются в концовку произведения (своего рода «мораль»), Так, связаны с Крымской войной «Давиду — Иеремием» (1854) и «Юдифь» (1856); так, откликается на смерть Николая I одно из самых «радикальных» стихотворений Мея «Эндорская прорицательница» и другие.
Мея по-прежнему интересует проблема национального характера и его связи с географической средой. Однако теперь изображение этой среды поражает не столько «роскошью», сколько энергией и точностью отбора деталей.
Истомен воздух воспаленный, Земля бестенна; тишина Пески сыпучие объемлет; Природа будто бы больна И в забытьи тяжелом дремлет, И каждый образ, и предмет, И каждый звук — какой-то бред. Порой, далеко, точкой черной Газель, иль страус, иль верблюд Мелькнут на миг — и пропадут; Порой волна реки нагорной Простонет в чаще тростника, Иль долетит издалека Рыкание голодной львицы, Иль резкий клекот хищной птицы Пронижет воздух с вышины, И снова все мертво и глухо… Слабеет взор, тупеет ухо От беспредметной тишины…(«Слепорожденный»)
Совершенно свободны от злободневных ассоциаций только «Еврейские песни». Местный, «восточный», колорит сгущен здесь до чрезвычайности. Он сказывается в изысканных стихотворных формах и затейливых сравнениях, в обилии экзотических названий мест, предметов,
Наиболее интересным достижением Мея во второй половине 1850-х годов (не говоря о «Псковитянке») было развитие «субъективного» мира его оригинальной поэзии, единодушно осужденного критикой за отрыв от духовных борений времени. Его упрекали даже в отсутствии «поэтической личности».
Однако таковая у поэта, несомненно, была. Его — хотя и суженный, субъективный — мир был гуманен, а потому и общеинтересен, Такие стихотворения, как «Чуру», «Знаешь ли, Юленька», «Зачем?», трогают читателя и в наши дни, от них веет глубокой человечностью.
Даже любовные стихотворения Мея 1844 года при всем своем несовершенстве занимали особое место в романтической поэзии этого времени: в них поэт пытался передать оттенки своего собственного, индивидуального, чувства. Во второй же половине 1850-х годов Мею удается достигнуть подкупающей искренности и задушевности лирической интонации. Его стихи как будто не предназначены для печати, это почти всегда естественный разговор с близкими людьми, часто женщинами. Мей свободно вводит в ткань этих как бы домашних стихотворений домашние имена своих собеседниц: Юленька, Катя, Люба. Это было настолько ново в ту пору, что вызвало даже пародии, хотя одно из пародированных стихотворений («Знаешь ли, Юленька») относится к лучшим произведениям русской классической лирики и очень характерно для манеры и настроений зрелой лирики Мея. Сюжет стихотворения вполне традиционен (воспоминание о юных «грезах»), но разработан он не традиционными средствами. Их своеобразие прежде всего в крайней простоте, в теплой и доверительной авторской интонации. В стихотворении всего восемь строк; между двумя обращениями — «Знаешь ли, Юленька» — только перечисление внешних примет далекой поры. Но в этом перечислении вдруг возникают звучащие ласково-уменьшительно «дачка», «талые зорьки», «Невка», передающие наивность той полудетской поры и растроганность поэта воспоминанием. Не меньшее впечатление, чем простота и искренность тона, производит сдержанность поэта. Он не жалуется. Из текста стихотворения мы знаем только, что живет он не так, как прежде, и что грезы, видно, не сбылись. Но о тяжком настоящем поэта можем только догадываться по той грустной нежности, с которой говорит он о «бывалых веснах», по какой-то стеснительной усмешке концовки: «Глупо!.. А все же приснилося…»
На рубеже 1850–1860-х годов в творчестве Мея намечается еще одна линия, говорящая об усвоении поэтом художественных принципов реализма. В его стихотворениях возникают картины живой современной действительности, приближающие произведения этого рода к жанру «физиологического очерка» («Дым», «Тройка», «На бегу»). Возможно, Мей был на пороге нового этапа своего поэтического развития.
«Псковитянка» занимает особо важное место в творчестве Мея и очень значительное — в истории русской исторической драматургии.
Хотя Мей остается в этой драме в пределах историко-бытового жанра, здесь нашли отражение такие коренные социальные вопросы эпохи 1860-х годов, как самодержавие и народоправство, власть и народ, власть и отдельная человеческая личность с ее правом на счастье и даже протест.
Мей был один из первых серьезных художников эпохи 1860-х годов, попытавшийся поставить в драматической форме эти вопросы: завершение «Псковитянки» относится к 1859 году, тогда как драматические хроники А. Н. Островского и трилогия А. К. Толстого были созданы уже в 1860-х годах. Оба писателя так или иначе учитывали опыт Мея, хотя, конечно, подлинным пролагателем путей для исторической драматургии (в том числе и Мея) был Пушкин.