Всего и надо, что вглядеться, — боже мой,Всего и дела, что внимательно вглядеться,-И не уйдешь, и некуда уже не детьсяОт этих глаз, от их внезапной глубины.Всего и надо, что вчитаться, — боже мой,Всего и дела, что помедлить над строкою —Не пролистнуть нетерпеливою рукою,А задержаться, прочитать и перечесть.Мне жаль не узнанной до времени строки.И все ж строка — она со временем прочтется,И перечтется много раз и ей зачтется,И все, что было с ней, останется при ней.Но вот глаза — они уходят навсегда,Как некий мир, который так и не открыли,Как некий Рим, который так и не отрыли,И не отрыть уже, и в этом вся беда.Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,За то, что суетно так жили, так спешили,Что и не знаете, чего себя лишили,И не узнаете, и в этом вся печаль.А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.Вначале слово безраздельно мной владело.А дело было после, после было дело,И в этом дело все, и в этом вся печаль.Мне тем и горек мой сегодняшний удел —Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,Каких сокровищ под ногами не заметил,Каких
созвездий в небесах не разглядел!
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
ИРОНИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК
Мне нравится иронический человек.И взгляд его, иронический, из-под век.И черточка эта тоненькая у рта —иронии отличительная черта.Мне нравится иронический человек.Он, в сущности, — героический человек.Мне нравится иронический его взглядна вещи, которые вас, извините, злят.И можно себе представить его в пенсне,листающим послезавтрашний календарь.И можно себе представить в его письмекакое-нибудь старинное — милсударь.Но зря, если он представится вам шутом.Ирония — она служит ему щитом.И можно себе представить, как этот щитшатается под ударами и трещит.И все-таки сквозь трагический этот векпроходит он, иронический человек.И можно себе представить его с мечом,качающимся над слабым его плечом.Но дело не в том — как меч у него остер,а в том — как идет с улыбкою на костери как перед этим он произносит:— Да,горячий денек — не правда ли, господа!Когда же свеча последняя догорит,а пламень небес едва еще лиловат,смущенно — я умираю — он говорит,как будто бы извиняется, — виноват.И можно себе представить смиренный лик,и можно себе представить огромный рост,но он уходит, так же прост и велик,как был за миг перед этим велик и прост.И он уходит — некого, мол, корить,-как будто ушел из комнаты покурить,на улицу вышел воздухом подышатьи просит не затрудняться, не провожать.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Вот приходит замысел рисунка...
Вот приходит замысел рисунка.Поединок сердца и рассудка.Иногда рассудок побеждает:он довольно трезво рассуждает,здравые высказывает мысли —ну, и побеждает в этом смысле…Сердце бьется, сердце не сдается,ибо сердце сердцем остается.Пусть оно почаще побеждает!Это как-то больше убеждает.
Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Здесь обычай древний...
Здесь обычай древнийне нарушат.В деревянный ставень постучи —чай заварят,валенки просушат,теплых щей достанут из печи.В этих избах,в этой снежной шири,белыми морозами дыша,издавна живет она —Сибирищедро хлебосольная душа.Если кто и есть еще,быть может,что шаги заслыша у ворот,на задвижку дверь свою заложит,ковшика воды не поднесет,и влечет его неудержимовстреча с каждым новым пятаком —пусть себе трясется эта жиланад своим железным сундуком!Сколько разменя в крестьянской хатеприглашали к скромному столу!Клали на ночьтолько на кровати,сами ночевали на полу.Провожая утром до ограды,говорили,раскурив табак,-дескать, чем богаты,тем и рады.Извиняйте, если что не так!..В дом к себе распахивая двери,не тая ни помыслов,ни чувств,быть достойным,хоть в какой-то мере,этой высшей щедростиучусь.Чтоб делитьв сочувственной тревогевсе, что за душой имею сам,с человеком,сбившимся с дороги,путником,плутавшим по лесам.Чтобы, с ним прощаясь у ограды,раскурив по-дружески табак,молвить:— Чем богаты, тем и рады.Извиняйте, если что не так!
Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Что я знаю про стороны света?..
Что я знаю про стороны света?Вот опять, с наступлением дня,недоступные стороны света,как леса, обступают меня.Нет, не те недоступные земли,где дожди не такие, как тут,где живут носороги и зебрыи тюльпаны зимою цветут,где лежат на волнах кашалоты,где на ветках сидят какаду…Я сегодня иные широтыи долготы имею в виду.Вот в распахнутой раме рассветаоткрываются стороны света.Сколько их?Их никто не считал.Открывается Детство,и Старость.И высокие горы Усталость.И Любви голубая дорога.И глухие низины Порока.И в тумане багровом Война —есть такая еще сторонас небесами багрового цвета.Мы закроем вас,темные стороны света!Сколько есть неоткрытых сторон!Все они обступают меня,проступают во мне,как узоры на зимнем окне,очень медленно тают,и вновь открываютсяв раме рассветанеоткрытые стороны света.
Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Как я спал на войне...
Как я спал на войне,в трескотнеи в полночной возне,на войне,посреди ее грозныхи шумных владений!Чуть приваливался к сосне —и проваливался.Во сненикаких не видал сновидений.Впрочем, нет, я видал.Я, конечно, забыл —я видал.Я бросался в травумежду пушками и тягачами,засыпал,и во сне я летал над землею,виталнад усталой землейфронтовыми ночами.Это было легко:взмах рукой,и другой,и уже я лечу(взмах рукой!)над лугами некошеными,над болотной кугой(взмах рукой!),над речною дугойтихо-тихо скриплюсапогами солдатскимикожаными.Это было легко.Вышина мне была не страшна.Взмах рукой, и другой —и уже в вышине этой таешь.А наутро мой сонрастолковывал мне старшина.— Молодой, — говорил,-ты растешь, — говорил,-оттого и летаешь…Сны сменяются снами,изменяются с нами.В белом кресле с откинутойспинкой,в мягком кресле с чехломя
дремлю в самолете,смущаемый взрослыми снамиоб устойчивой, прочной землес ежевикой, дождем и щеглом.С каждым годомсильнее влечетвсе устойчиво прочное.Так зачем у костра-дымокура,у лесного огня,не забытое мною,но как бы забытое, прошлоеголосами другимиопять окликает меня?Загорелые парни в ковбойкахи в кепках, упрямо заломленных,да с глазами,в которых лесные костры горят,спят на влажной травеи на жестких матрацах соломенных,как убитые спяти во сне над землею парят.Как летают они!Залетают за облако,тают.Это очень легко —вышина им ничуть не страшна.Ты был прав, старшина:молодые растут,оттого и летают.Лишь теперь мне понятнався горечь тех слов,старшина!Что ж я в споры вступаю?Я парням табаку отсыпаю.Торопливо ломаю сушняк,у лесного огня хлопочу.А потом я бросаюсь в травуи в траве молодой засыпаю.Взмах рукой, и другой!Поднимаюсь опятьи лечу.
Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Грач над березовой чащей...
Грач над березовой чащей.Света и сумрака заговор.Вечно о чем-то молчащий,неразговорчивый загород.Лес меня ветками хлещетв сумраке спутанной зелени.Лес меня бережно лечитдревними мудрыми зельями.Мятой травою врачует —век исцеленному здравствовать,посох дорожный вручает —с посохом по лесу странствовать…Корни замшелого кленасучьями трогаю голыми,и откликается кронадальними строгими гулами.Резко сгущаются тени,перемещаются линии.Тихо шевелятся в тинестранные желтые лилии.Гром осыпается близко,будит округу уснувшую.Щурюсь от быстрого блеска.Слушаю.Слушаю.Слушаю.
Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Вы помните песню про славное море?..
Вы помните песню про славное море?О парус,летящий под гул баргузина!…Осенние звезды стояли над логом,осенним туманом клубилась низина.Потом начинало светать понемногу.Пронзительно пахли цветы полевые…Я с песнею тоюпускался в дорогу,Байкал для себя открывая впервые.Вернее, он сам открывал себя.Медленномашина взбиралась на грань перевала.За петлями тракта,за листьями меднымитянуло прохладой и синь проступала.И вдруг он открылся.Открылась границамеж небом и морем.Зарей освещенный,казалось, он вышел, желая сравнитьсяс той самою песней, ему посвященной.И враз пробежали мурашки по коже,сжимало дыханье все туже и туже.Он знал себе цену.Он спрашивал:— Что же,похоже на песню?А может, похуже?Наполнен до края дыханьем соленымгорячей смолы, чешуи омулиной,он был голубым,синеватым,зеленым,горел ежевикой и дикой малиной.Вскипала на гальке волна ветровая,крикливые чайки к воде припадали,и как ни старался я, рот открывая,но в море,но в море слова пропадали.И думалось мнепод прямым его взглядом,что, как ни была бы ты, песня, красива,ты меркнешь,когда открывается рядомживая,земная,всесильная сила.
Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Не брести мне сушею...
Не брести мне сушею,а по северным рекам плыть!Я люблю присущуюэтим северным рекам прыть.Мне на палубе слышно,как плещет внизу Витим,как ревет Витим,в двух шагах почти невидим.Я щекою небритойощущаю мешок вещевой,мой дорожный мешок,перемытый водой дождевой.От него пахнет пастой зубноюи ягодным мылом,позабытой страною —детством лагерным милым.И от этого снится мне детствос певучими горнамии с вершинами горными,неприступными, гордыми.К тем вершинам горным,чтоб увидеть их наяву,от детства самогопо высокой воде плыву.У безлюдного берегаопускаю скрипучие трапына песчаные отмели,на лесные пахучие трааы.И огни золотого приискав темноте за бортомначинаются, словно присказка(сказка будет потом!).Ну, а в присказке ходит Золушкав сапогах кирзовых.Полыхают вовсю два солнышкав глазах бирюзовых.Засыпает она, усталая,на подушке колкой,и стоят босоножки старыепод железной койкой.А за окнами зорька-зорюшкасладко сны навевает.Золотые туфельки Золушкане спеша надевает.Золотыми, росой обрызганными,по мосткам застучала…Только это уже не присказка —это сказки начало.Это сказка моя правдивая,где ни лжи, ни обмана,где и вправду вершины горныеподнимаются из тумана.Ах, вершины гордые!Чтоб увидеть вас наяву,я от детства самогопо высокой воде плыву.
Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
ПЕЙЗАЖ
Горящей осени упорство!Сжигая рощи за собой,она ведет единоборство,хотя проигрывает бой.Идет бесшумный поединок,но в нем схлестнулись не шутятугие нити паутинокс тугими каплями дождя.И ветер, в этой потасовкес утра осинник всполошив,швыряет листья, как листовки,-сдавайся, мол, покуда жив.И сдачи первая примета —белесый иней на лугу.Ах, птицы, ваша песня спета,и я помочь вам не могу...Таков пейзаж. И если дажеего озвучить вы могли б —чего-то главного в пейзаженедостает, и он погиб.И все не то, все не годится —и эта синь, и эта даль,и даже птица, ибо птица —второстепенная деталь.Но, как бы радуясь заминке,пока я с вами говорю,проходит женщина в косынкепо золотому сентябрю.Она высматривает грузди,она выслушивает тишь,и отраженья этой грустив ее глазах не разглядишь.Она в бору, как в заселенномво всю длину и глубинупрозрачном озере зеленом,где тропка стелется по дну,где, издалёка залетая,лучи скользят наискосоки, словно рыбка золотая,летит березовый листок…Опять по листьям застучало,но так же медленна, тиха,она идет,и здесь началокартины, музыки, стиха.А предыдущая страница,где разноцветье по лесам,-затем, чтоб было с чем сравнитьсяее губам,ее глазам.