Стихотворения
Шрифт:
Я помню, как начиналось возбужденное возвращение запретных книг и запрещенных имен в нашу жизнь и в нашу культуру. Журнал «Юность» стоял тогда у истоков этого широкого и мощного потока зарубежной отечественной словесности, который хлынул в несколько обмелевшее море современной российской литературы. Всё началось с того, что в редакции появилась рукопись Виктора Некрасова, жившего в ту пору в Париже, которую с согласия Виктора Платоновича принесла нам его бывший редактор Анна Берзер. Но тогда лед недоверия еще только подтаивал с берегов и до апрельского ледохода восемьдесят пятого года было далеко. Мы задумали обмануть природу политики и обогнать время и вместе с письмом В. Некрасова, присланным в «Юность», поставили повесть в номер. Но только через год после изнурительной борьбы с цензурой, с партийными чиновниками повесть «Городские прогулки»
Уже позже, побывав на кладбище Сент-Женевьев де Буа, где его похоронили, я с горечью думал о том, как жестока была жизнь к далеким соотечественникам, не получившим в награду за свое великое духовное наследие, которое они нам оставили, даже клочка родной земли, чтобы навсегда забыться в ней и простить нанесенные обиды. Я ходил средь ухоженных могил И. Бунина, Д. Мережковского, 3. Гиппиус, А. Галича, В. Некрасова и думал: «Ну и кого мы победили? Кому доказали, что ограниченность классовой злобы непременно должна быть выше бескорыстного таланта и ранимой справедливости?!»
Читая книги бывших изгоев, а ныне весьма уважаемых у нас маститых мастеров, я ловил себя на мысли, что всё, что сейчас произносится с высоких трибун и со страниц газет и журналов, всё, что повсюду говорится открыто и безбоязненно, – эти, гонимые когда-то пророки в своем отечестве, – уже сказали задолго до нас. Сказали искренне и честно.
Уже тогда у меня родилась мысль о том, что разорванная войнами, эмиграцией, политической нетерпимостью русская литература должна непременно соединиться, сплотить воедино поруганные таланты и обездоленные судьбы. Вскоре «Юность» напечатала интервью с Владимиром Войновичем и чуть позже с бывшим членом редколлегии нашего журнала Василием Аксеновым. Поначалу оба они скептически восприняли предложение о диалоге.
– Не напечатаете, – сказал Аксенов. – Слишком я одиозная фигура в Союзе.
– За мной столько «грехов», что как бы они не раздавили ваш журнал, – грустно иронизировал Войнович.
К счастью, бывалые скептики на этот раз ошиблись. Напечатали и того и другого.
А потом мы стали налаживать контакты еще с одним «антисоветчиком» – известным писателем Русского Зарубежья Владимиром Максимовым, главным редактором журнала «Континент». Того самого журнала, за чтение которого тогда могли привлечь к уголовной ответственности, выгнать с работы, выслать, исключить из партии и даже посадить. В. Максимов сначала отказался от интервью, когда мы ему позвонили. И был резок в своих суждениях – «Нам не о чем говорить». Еще бы. Ведь официальная пресса все эти годы не скупилась на обидные и гнусные ярлыки. Он был увешан ими так же обильно, как многие его хулители в нашей стране были увешаны лауреатскими медалями и орденами. И первый разговор с Владимиром Емельяновичем в Париже (мы все-таки договорились о встрече) оказался трудным и напряженным. Но в какое-то мгновение общих воспоминаний невидимые флюиды искренности и доброжелательства согрели, видимо, недоверчивую душу. Я почувствовал, как измучено разлуками и тоской сердце этого строгого на первый взгляд человека. Уже позже я узнал, что Владимир Емельянович звонил в Москву своему другу академику Сахарову, говорил с Аксеновым, Войновичем, Окуджавой, расспрашивал о «Юности» с единственной целью – утвердиться в своем интуитивном влечении к людям, представлявшим этот журнал. Думаю, немалую роль в нашем сближении сыграло и то обстоятельство, что я оказался совершенно непричастным ни к гонениям, ни к обличениям своих коллег, не усердствовал в их недавних разгромах, не прикладывал ни руку, ни ручку к исключению из Союза писателей будущих эмигрантов.
С этой непростой и неторопливой дружбы с Максимовым начались в «Юности» и его первые публикации – удивительное по своей искренности интервью, главы его интереснейшего романа о Колчаке.
Я потому так подробно рассказываю обо всех наших попытках установить добрые отношения с выдающимися писателями Русского Зарубежья, с бывшими авторами «Юности», чтобы всем было ясно – ничего само собой не приходило и не приходит даже в условиях перестройки. Когда в 1988 году мы напечатали в журнале роман В. Войновича о Чонкине, равнодушных не было. Взорвалась напряженная тишина – от грубого фельдфебельского окрика «Кощунство!» до восторженных слов миллионов простых читателей. И мне, и другим сотрудникам редакции, и прежде всего самому Войновичу приходилось
Еще ждали своего возвращения книги Александра Солженицына, а мы тем временем опубликовали главы из воспоминаний Галины Вишневской – «Солженицын и Ростропович». Появился вновь на своих родных страницах «Юности» Василий Аксенов. Его роман «Остров Крым» читала вся страна. На родину возвращались не просто любимые писатели, не только их запрещенные книги, но и горькая память об атмосфере тех черных дней, когда они, первые, рискуя и мучаясь, говорили правду о себе, о нас, о стране, где их не хотели слушать или не позволяли им быть услышанными.
Кто-то из великих сказал: «Человек, умеющий смеяться над собой, не может быть слабым». Это же можно отнести и к государству. Наше государство в те годы боялось смеха, ибо по своей политической сути было слабым. И сейчас мы все убедились в этом – распалась империя, рушатся идеалы, умирает прогнившая система, где параграф и кресло были превыше личности. В письме М. С. Горбачеву я писал тогда: «Многое из того, что создавали русские писатели, будущие эмигранты в беспросветное время застоя, не было ни злом, ни наветом. Наоборот, это была глубокая боль и затаенная надежда на лучшие времена. Это была бескомпромиссная борьба за будущее Отчизны. Именно за это они и пострадали. Но живучи еще, к сожалению, бездумные стереотипы, и недавнее прошлое виснет на репутации честных писателей, как старый мох на деревьях».
Позднее в личном разговоре с Михаилом Сергеевичем я вновь настаивал на том, что возвращение гражданства всем уехавшим на Запад деятелям культуры будет воспринято мировой общественностью как акт справедливости и гуманности. Даже если многие из них не вернутся на родину, сама мысль о постоянной связи с ней, о неразрывности личной жизни и великого времени перемен изменит соотношение сил в мире, просветлит атмосферу, обнадежит уставших от разлук талантливых наших соотечественников. Ну, а о тех, кто захочет вернуться, правительство должно позаботиться особо. Чтобы было куда возвращаться. Не гостевать же всю жизнь в случайных номерах своего дорогого отечества. Культуру невозможно разорвать. Она держится не географией, а чем-то большим. Наша страна хотела быть великодушной. Пора бы ей стать и справедливой ко всем своим детям. Мои слова тогда получили полную поддержку. И через некоторое время появились первые указы о возвращении гражданства нашим друзьям, авторам, коллегам.
И снова мне хочется вспомнить о знаменательных встречах. Летом 90 года в Конгрессе США Михаил Шемякин довольно резко говорил о нашей полумертвой политической системе. И это воспринималось как позиция художника, чей внутренний мир и чье творчество испытали на себе в годы застоя хамский кураж чиновников от искусства и железный сапог власти, отшвырнувший полотна выдающегося мастера, не понятные ее зашоренным идеологам. Но Шемякин прилетел из Нью-Йорка в Вашингтон не для выяснения отношений, а ради того, чтобы вместе с нами, с друзьями из Комитета за возвращение на родину советских солдат, плененных в Афганистане, убедить конгрессменов помочь вернуться им домой. Потом мы виделись с Михаилом Шемякиным в Риме, где российские писатели и наши соотечественники с Запада пытались обрести гражданское согласие. Художник искренне ратовал за это же, потому что любил Россию. Шемякин – человек суровый. В иные времена он походил бы на бывалого воина и дуэлянта – весь в шрамах, с жесткой складкой у губ, с тяжелыми сильными руками. Но это лишь внешний образ. На самом же деле Михаил Шемякин – человек широкой души, отзывчивый, тонкий. Уже потом я узнал, что именно Шемякин прислал дорогие дефицитные у нас краски, кисти и материалы для работы двум сестрам-художницам, которых болезнь на всю жизнь приковала к постели. Услышав о них, помог издалека, считая это нормальным делом – делиться с коллегами всем, что имеешь сам.
Все они очень разные – наши земляки, живущие за океаном или в Израиле, в Париже или Мюнхене. Помню ночные беседы среди книг и юмора, среди вкусных русских деликатесов в гостеприимном доме Андрея Синявского и Марии Розановой. Впрочем, имя ее надо было поставить первым не только потому, что она очаровательная хозяйка, но и потому, что ее умение вести разговор остро, бескомпромиссно и умно давало ей право главенствовать на наших встречах. Думаю, это чувствуется и по журналу «Синтаксис», который Мария Васильевна редактирует.