Стихотворения

Ходасевич Владислав Фелицианович

* * *

Помню куртки из пахучей кожи И цинготный запах изо ртов… А, ей-богу, были мы похожи На хороших, честных моряков. Голодали, мерзли — а боролись. И к чему ж ты повернул назад? То ли бы мы пробрались на полюс, То ли бы пошли погреться в ад. Ну, и съели б одного, другого: Кто бы это видел сквозь туман? А теперь, как вспомнишь, — злое слово Хочется сказать: «Эх, капитан!» Повернули — да осволочились. Нанялись работать на купца. Даже и не очень откормились — Только так, поприбыли с лица. Выползли на берег, точно крабы. Разве так пристало моряку? Потрошим вот, как на кухне бабы, Глупую,

вонючую треску. А купец-то нами помыкает (Плох сурок, коли попал в капкан), И тебя не больно уважает, И на нас плюет. Эх, капитан! Самому тебе одно осталось: Греть бока да разводить котят. Поглядишь — такая, право, жалось. И к чему ж ты повернул назад? 28–29 января 1923 Saarow

* * *

Раскинул под собой перину, Как упоительную сень. Сейчас легонько отодвину Свою дневную дребедень. Еще играет дождик мелкий По запотелому стеклу. Автомобильной свиристелкой Прочмокали в пустую мглу. Пора и мне в мои скитанья. Дорога мутная легка — Сквозь каменные очертанья В лунеющие облака. 1 марта 1923 Saarow

* * *

Я родился в Москве. Я дыма Над польской кровлей не видал, И ладанки с землей родимой Мне мой отец не завещал. России — пасынок, а Польше — Не знаю сам, кто Польше я. Но: восемь томиков, не больше, — И в них вся родина моя. Вам — под ярмо ль подставить выю Иль жить в изгнании, в тоске. А я с собой свою Россию В дорожном уношу мешке. Вам нужен прах отчизны грубый, А я где б ни был — шепчут мне Арапские святые губы О небывалой стороне. 25 апреля 1923 Saarow

В кафе

Мясисто губы выдаются С его щетинистой щеки, И черной проволокой вьются Волос крутые завитки. Он — не простой знаток кофеен, Не сноб, не сутенер, — о, нет: Он славой некою овеян, Он провозвестник, он поэт. Лизнув отвиснувшие губы И вынув лаковый блокнот, Рифмует: кубы, клубы, трубы, Дреднот, вперед, переворот. А сам сквозь дым английской трубки Глядит, злорадно щуря взор, Как бойко вскидывает юбки Голодных женщин голый хор. Ему противна до страданий Арийских глаз голубизна, Арийских башен и преданий Готическая вышина, Сердец крылатая тревога, Колоколов субботний звон… Их упоительного Бога Заочно презирает он. И, возвратясь из ресторана И выбросив измятый счет, Он осторожно из кармана Какой-то сверток достает. 28 февраля, 25 августа 1923 Saarow

НЭП

Если б маленький домишко, Да вокруг него садишко, Да в погожий бы денек Попивать бы там чаек — Да с супругой Акулиной Да с дочуркой Октябриной Д'на крылечке бы стоять — Своих курочек считать, Да у каждой бы на лапке Лоскуток из красной тряпки — Вот он, братцы, я б сказал, — «Нацьональный идеал»! <1923>

* * *

«Проходят дни, и каждый сердце ранит, И на душе — печали злая тень. Верь, близок день, когда меня не станет: Томительный, осенний, тусклый день». Ты мне прочел когда-то эти строки, Сказав: кончай, пиши романс такой, Чтоб были в нем и вздохи и намеки Во вкусе госпожи Ростопчиной. Я не сумел тогда заняться ими, Хоть и писал о гибнущей весне. Теперь они мне кажутся плохими, И

вообще не до романсов мне. Я многие решил недоуменья, Из тех, что так нас мучили порой. И мир теперь мое ласкает зренье Не , но честной наготой. <Конец 1923 — начало 1924> Мариенбад

27 мая 1836

Оставил дрожки у заставы, Побрел пешком. Ну вот, смотри теперь: дубравы Стоят кругом. Недавно ведь мечтал: туда бы, В свои поля! Теперь несносны рощи, бабы И вся земля. Уж и возвышенным, и низким По горло сыт, И только к теням застигийским Душа летит. Уж и мечта, и жизнь — обуза Не по плечам. Умолкни, Парка! Полно, Муза! Довольно вам! 26 марта 1924 Рим

* * *

Как совладать с судьбою-дурой? Заладила свое — хоть плачь. Сосредоточенный и хмурый, Смычком орудует скрипач. А скрипочка поет и свищет Своим приятным голоском. И сам Господь с нее не взыщет Ей всё на свете нипочем. 4 апреля 1924 Рим

* * *

Великая вокруг меня пустыня, И я — великий в той пустыне постник. Взойдет ли день — я шторы опускаю, Чтоб солнечные бесы на стенах Кинематограф свой не учиняли. Настанет ночь — поддельным, слабым светом Я разгоняю мрак и в круге лампы Сгибаю спину и скриплю пером, — А звезды без меня своей дорогой Пускай идут. Когда шумит мятеж, Голодный объедается до рвоты, А сытого (в подвале) рвет от страха Вином и желчью, — я засов тяжелый Кладу на дверь, чтоб ветер революций Не разметал моих листов заветных. И если (редко) женщина приходит Шуршать одеждой и сиять очами — Что ж? я порой готов полюбоваться Прельстительным и нежным микрокосмом… <1924–1925>

* * *

Кто счастлив честною женой, К блуднице в дверь не постучится. Кто прав последней правотой, За справедливостью пустой Тому невместно волочиться. <1925–1926>

* * *

Нет ничего прекрасней и привольней, Чем навсегда с возлюбленной расстаться И выйти из вокзала одному. По-новому тогда перед тобою Дворцы венецианские предстанут. Помедли на ступенях, а потом Сядь в гондолу. К Риальто подплывая, Вдохни свободно запах рыбы, масла Прогорклого и овощей лежалых И вспомни без раскаянья, что поезд Уж Мэстре, вероятно, миновал. Потом зайди в лавчонку banco lotto, Поставь на семь, четырнадцать и сорок, Пройдись по Мерчерии, пообедай С бутылкою «вальполичелла». В девять Переоденься и явись на Пьяцце И под финал волшебной увертюры «Тангейзера» — подумай: «Уж теперь Она проехала Понтеббу». Как привольно! На сердце и свежо и горьковато. <1925–1926>

* * *

Как больно мне от вашей малости, От шаткости, от безмятежности. Я проклинаю вас — от жалости, Я ненавижу вас — от нежности. О, если б вы сумели вырасти Из вашей гнилости и вялости, Из болотной сырости, Из… <1925–1926>

* * *

Сквозь дикий грохот катастроф Твой чистый голос, милый зов Душа услышала когда-то… Нет, не понять, не разгадать: Проклятье или благодать, — Но петь и гибнуть нам дано, И песня с гибелью — одно. Когда и лучшие мгновенья Мы в жертву звукам отдаем — Что ж? Погибаем мы от пенья Или от гибели поем? А нам простого счастья нет. Тому, что с песней рождено, Погибнуть в песне суждено… <1926–1927>