Стихотворения

Ходасевич Владислав Фелицианович

* * *

Душа поет, поет, поет, В душе такой расцвет, Какому, верно, в этот год И оправданья нет. В церквах — гроба, по всей стране И мор, и меч, и глад, — Но словно солнце есть во мне: Так я чему-то рад. Должно быть, это мой позор, Но что же, если вот — Душа, всему наперекор, Поет, поет, поет? 5 декабря 1919

* * *

В семнадцать лет, когда до слез, до слез Восторгами душа заболевала, Когда мечта венком незримых роз От всех меня так чудно отличала, — [Что

было мне прекраснее всего?] ……………………………… моих Пыланье звезд, и рокот соловьиный, И повторенный голосом Марины Твой стих, Бальмонт. 20 декабря 1919

* * *

Я помню в детстве душный летний вечер. Тугой и теплый ветер колыхал Гирлянды зелени увядшей. Пламя плошек, Струя горячий, едкий запах сала, Взви<ва>лось языками. Тени флагов, Гигантские, шныряли по стенам. На дне двора, покрытого асфальтом, Гармоника урчала. Ребятишки Играли в коронацию. В воротах Аксинья, вечно пьяная старуха, С кухарками ругалась. Петька-слесарь Подзуживал, и наконец она Вскочила, юбки вскинула и голый Всем показала зад. А между тем вдали Вдруг пронеслось и замерло протяжно: Ура! ура! Ва! ва-ва-а! Должно быть, Там, по Тверской, промчался царь с царицей На паре вороных коней. <1919>

* * *

Надо мной в лазури ясной Светит звездочка одна — Справа запад, темно-красный, Слева близкая луна. Той звезде — удел поэтов: Слишком рано заблистать — И меж двух враждебных светов Замирать, сиять, мерцать! 25 апреля 1920

* * *

В беседе хладной, повседневной Сойтись нам нынче суждено. Как было б горько и смешно Теперь назвать тебя царевной! Увы! Стареем, добрый друг, Уж мир не тот, и мы другие, И невозможно вспомнить вслух Про ночи звездной Лигурии… А между тем в каморке тесной, Быть может, в этот час ночной Читает юноша безвестный Стихи, внушенные тобой. 13 июня 1920

* * *

Апрельский дождик слегка накрапывал, Но мы с тобой сквозь дырявый зонт Увидели небо такое синее, Какое видно только душе. И зашатались от счастья и тяжести, Как может (смеет) шататься один (разве) Атлант, И то, что для встречных было безрифменно, Огромной рифмой (с)вязало нас. О друг [неверный], терзатель безжалостный! Ведь мы же клялись: навек, навсегда. Зачем же после с такой жестокостью Меня ты бросил здесь одного? 24 июня 1920

* * *

Иду, вдыхая глубоко Болот Петровых испаренья, И мне от голода легко И весело от вдохновенья. [Иду, как ходит ветерок По облетающему саду.] Прекрасно — утопать и петь, <1921>

* * *

Я сон потерял, а живу как во сне. Всё музыка дальняя слышится мне. И арфы рокочут, и скрипки поют — От музыки волосы дыбом встают. [Но кто-то………………………рукой, И звук обрывается с болью такой,] ………………………………………………… Как будто бы в тире стрелок удалой Сбивает фигурки одну за другой. И падают звуки, а сердце горит, А мир под ногами в осколки летит. И скоро в последнем, беззвучном бреду Последним осколком я сам упаду. <1921>

* * *

Косоглазый

и желтолицый, С холщовым тюком на спине, Я по улицам вашей столицы День-деньской брожу в полусне. Насмехайтесь и сквернословьте, Не узнаете вы о том, Как дракон на шелковой кофте Лижет сердце мое огнем. <1921?>

* * *

Мечта моя! Из Вифлеемской дали Мне донеси дыханье тех минут, Когда еще и пастухи не знали, Какую весть им ангелы несут. Всё было там убого, скудно, просто: Ночь; душный хлев; тяжелый храп быка. В углу осел, замученный коростой, Чесал о ясли впалые бока, А в яслях… Нет, мечта моя, довольно: Не искушай кощунственный язык! Подумаю — и стыдно мне, и больно: О чем, о чем он говорить привык! Не мне сказать… Январь 1920, ноябрь 1922

* * *

В этих отрывках нас два героя, Незнакомых между собой. Но общее что-то такое Есть между ним и мной. И — простите, читатель, заранее: Когда мы встречаемся в песий час, Всё кажется — для компании Третьего не хватает — вас. 10 декабря 1922 Saarow

* * *

Он не спит, он только забывает: Вот какой несчастный человек. Даже и усталость не смыкает Этих воспаленных век. Никогда ничто ему не снится: На глаза всё тот же лезет мир, Нестерпимо скучный, как больница, Как пиджак, заношенный до дыр. 26 декабря 1922 Saarow

* * *

Пыль. Грохот. Зной. По рыхлому асфальту, Сквозь запахи гнилого мяса, масла Прогорклого и овощей лежалых, Она идет, платочком утирая Запекшиеся губы. Распахнулась На животе накидка — и живот Под сводом неба выгнулся таким же Высоким круглым сводом. Там, во тьме, В прозрачно-мутной, первозданной влаге, Морщинистый, сомкнувший плотно веки, Скрестивший руки, ноги подвернувший, Предвечным сном покоится младенец — Вниз головой. Последние часы Чрез пуповину, вьющуюся тонким Канатиком, досасывает он Из матери живые соки. В ней же Всё запрокинулось, всё обратилось внутрь — И снятся ей столетий миллионы, И слышится умолкших волн прибой: Она идет не площадью стесненной, Она идет в иной стране, в былой. И призраки гигантских пальм, истлевших Давным-давно глубоко под землей, И души птиц, в былой лазури певших, Опять, опять шумят над головой. 1914–1922

* * *

Старик и девочка-горбунья Под липами, в осенний дождь. Поет убогая певунья Про тишину германских рощ. Валы шарманки завывают; Кругом прохожие снуют… Неправда! Рощи не бывают, И соловьи в них не поют! Молчи, берлинский призрак горький, Дитя язвительной мечты! Под этою дождливой зорькой Обречена исчезнуть ты. Шарманочка! Погромче взвизгни! С грядущим веком говорю, Провозглашая волчьей жизни Золотожелчную зарю. Еще бездельники и дети Былую славят красоту, — Я приучаю спину к плети И каждый день полы мету. Но есть высокое веселье, Идя по улице сырой, Как бы новоселье Суровой праздновать душой. <1922>