Стихотворения

Ходасевич Владислав Фелицианович

* * *

Милые девушки, верьте или не верьте: Сердце мое поет только вас и весну. Но вот уж давно меня клонит к смерти, Как вас под вечер клонит ко сну. Положивши голову на розовый локоть, Дремлете вы, — а там — соловей До зари не устанет щелкать и цокать О безвыходном трепете жизни своей. Я бессонно брожу по земле меж вами, Я незримо горю на сладком огне, Я сладчайшими вам расскажу словами Про всё, что уж начало сниться мне. 1912, 5 августа 1916

Швея

Ночью и днем надо мною упорно, Гулко стрекочет швея на машинке. К двери привешена

в рамочке черной Надпись короткая: «Шью по картинке». Слушая стук над моим изголовьем, Друг мои, как часто гадал я без цели: Клонишь ты лик свой над трауром вдовьим Иль над матроской из белой фланели? Вот, я слабею, я меркну, сгораю, Но застучишь ты — и в то же мгновенье, Мнится, я к милой земле приникаю, Слушаю жизни родное биенье — Друг неизвестный! Когда пронесутся Мимо души все былые обиды, Мертвого слуха не так ли коснутся Взмахи кадила, слова панихиды? 3 марта — 30 декабря 1917

На ходу

Метель, метель… В перчатке — как чужая Застывшая рука. Не странно ль жить, почти что осязая, Как ты близка? И все-таки бреду домой с покупкой, И все-таки живу. Как прочно всё! Нет, он совсем не хрупкий, Сон наяву! Еще томят земные расстоянья, Еще болит рука, Но всё ясней, уверенней сознанье, Что ты близка. 7 февраля 1916

Утро

Нет, больше не могу смотреть я Туда, в окно! О, это горькое предсмертье, — К чему оно? Во всем одно звучит: «Разлуке Ты обречен!» Как нежно в нашем переулке Желтеет клен! Ни голоса вокруг, ни стука, Все та же даль… А все-таки порою жутко, Порою жаль. 16 ноября 1916

В Петровском парке

Висел он, не качаясь, На узком ремешке. Свалившаяся шляпа Лежала на песке. В ладонь впивались ногти На стиснутой руке. А солнце восходило, Стремя к полудню бег, И, перед этим солнцем Не опуская век, Был высоко приподнят На воздух человек. И зорко, зорко, зорко Смотрел он на восток. Внизу столпились люди В притихнувший кружок. И был почти невидим Тот узкий ремешок. 27 ноября 1916

Смоленский рынок

Смоленский рынок Перехожу. Полет снежинок Слежу, слежу. При свете дня Желтеют свечи; Всё те же встречи Гнетут меня. Всё к той же чаше Припал — и пью… Соседки наши Несут кутью. У церкви — синий Раскрытый гроб, Ложится иней На мертвый лоб… О, лёт снежинок, Остановись! Преобразись, Смоленский рынок! 12–13 декабря 1916

По бульварам

В темноте, задыхаясь под шубой, иду, Как больная рыба по дну морскому. Трамвай зашипел и бросил звезду В черное зеркало оттепели. Раскрываю запекшийся рот, Жадно ловлю отсыревший воздух, — А за мной от самых Никитских ворот Увязался маленький призрак девочки. 25 марта — 17 апреля 1918

У моря

А мне и волн морских прибой, Влача каменья, Поет летейскою струей, Без утешенья. Безветрие, покой и лень.

Но в ясном свете Откуда же ложится тень На руки эти? Не ты ль еще томишь, не ты ль, Глухое тело? Вон — белая вскрутилась пыль И пролетела. Взбирается на холм крутой Овечье стадо… А мне айдесская сквозь зной Сквозит прохлада. Июль 1917, Коктебель — 8 декабря 1917, Москва

Эпизод

…Это было В одно из утр, унылых, зимних, вьюжных,— В одно из утр пятнадцатого года. Изнемогая в той истоме тусклой, Которая тогда меня томила, Я в комнате своей сидел один. Во мне, От плеч и головы, к рукам, к ногам, Какое-то неясное струенье Бежало трепетно и непрерывно — И, выбежав из пальцев, длилось дальше, Уж внеменя. Я сознавал, что нужно Остановить его, сдержать в себе, — но воля Меня покинула… Бессмысленно смотрел я На полку книг, на желтые обои, На маску Пушкина, закрывшую глаза. Все цепенело в рыжем свете утра. За окнами кричали дети. Громыхали Салазки по горе, но эти звуки Неслись во мне как будто бы сквозь толщу Глубоких вод… В пучину погружаясь, водолаз Так слышит беготню на палубе и крики Матросов. И вдруг — как бы толчок, — но мягкий, осторожный,— И все опять мне прояснилось, только В перемещенном виде. Так бывает, Когда веслом мы сталкиваем лодку С песка прибрежного; еще нога Под крепким днищем ясно слышит землю. И близким кажется зеленый берег И кучи дров на нем; но вот качнуло нас— И берег отступает; стала меньше Та рощица, где мы сейчас бродили; За рощей встал дымок; а вот — поверх деревьев Уже видна поляна, и на ней Краснеет баня. Самого себя Увидел я в тот миг, как этот берег; Увидел вдруг со стороны, как если б Смотреть немного сверху, слева. Я сидел, Закинув ногу на ногу, глубоко Уйдя в диван, с потухшей папиросой Меж пальцами, совсем худой и бледный. Глаза открыты были, но какое В них было выраженье — я не видел. Того меня, который предо мною Сидел, — не ощущал я вовсе. Но другому, Смотревшему как бы бесплотным взором, Так было хорошо, легко, спокойно. И человек, сидящий на диване, Казался мне простым, давнишним другом, Измученным годами путешествий. Как будто бы ко мне зашел он в гости, И, замолчав среди беседы мирной, Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер. Лицо разгладилось, и горькая улыбка С него сошла. Так видел я себя недолго: вероятно, И четверти положенного круга Секундная не обежала стрелка. И как пред тем не по своей я воле Покинул эту оболочку — так же В нее и возвратился вновь. Но только Свершилось это тягостно, с усильем, Которое мне вспомнить неприятно. Мне было трудно, тесно, как змее, Которую заставили бы снова Вместиться в сброшенную кожу… Снова Увидел я перед собою книги, Услышал голоса. Мне было трудно Вновь ощущать все тело, руки, ноги… Так, весла бросив и сойдя на берег, Мы чувствуем себя вдруг тяжелее. Струилось вновь во мне изнеможенье, Как бы от долгой гребли, — а в ушах Гудел неясный шум, как пленный отзвук Озерного или морского ветра. 25–28 января 1918

Вариация

Вновь эти плечи, эти руки Погреть я вышел на балкон. Сижу, — но все земные звуки — Как бы во сне или сквозь сон. И вдруг, изнеможенья полный, Плыву: куда — не знаю сам, Но мир мой ширится, как волны, По разбежавшимся кругам. Продлись, ласкательное чудо! Я во второй вступаю круг И слушаю, уже оттуда, Моей качалки мерный стук. Август 1919 Москва