Стихотворения

Бурлюк Давид Давидович

<1932>

На фарме («Водвориться на фарме после шума столицы…»)

Водвориться на фарме после шума столицы; Наслаждаться нирваной ночной тишины, Где ноябрьские рощи взывают корицей Голубых опахал на ветвях лишены. В разговорах на кухне, коротая досуги, Слыша чайника ропот, сквозь раскрытую дверь Чароваться звездой, как любимой подругой, Забывая реестры обид и потерь. А за полночь в постели укрепляться в потемках Неусыпною вахтой горлан-петухов. Как петух, я ведь тож — не молчащий потомок В Никуда бесконечно ушедших веков. И, когда на рассвете, на пленке тумана

Проявляясь, забрезжится рощ негатив — Вдруг наметить на карту простейшие страны, Где незыблемо жив голубой примитив!

<1932>

Чатам, Н<ью> Дж<ерси>

Николай Бурлюк

Из сборника «Садок судей» (1910) ^*

Самосожжение

Op. 1.

Зажег костер И дым усталый К нему простер Сухое жало. Вскипает кровь. И тела плена Шуршит покров В огне полена. Его колена — Языков пена Разит, шурша; Но чужда тлена Небес Елена — Огнеупорная душа. Поэт и крыса — вы ночами…

«Поэт и крыса — вы ночами…»

Op. 2.

Поэт и крыса — вы ночами Ведете брешь к своим хлебам; Поэт кровавыми речами В позор предательским губам, А ночи дочь, — глухая крыса — Грызет, стеня, надежды цепь, Она так хочет добыть горсть риса, Пройдя стены слепую крепь. Поэт всю жизнь торгует кровью, Кладет печать на каждом дне И ищет блеск под каждой бровью, Как жемчуг водолаз на дне; А ты, вступив на путь изятий, Бросаешь ненасытный визг, — В нем — ужас ведьмы с костра проклятий, След крови, запах адских брызг. А может быть отдаться ветру, В ту ночь, когда в последний раз Любви изменчивому метру Не станет верить зоркий глаз? — А может быть, когда узнают Какой во мне живет пришлец, И грудь — темницу растерзают, Мне встретить радостно конец? — Я говорю всем вам тихонько, Пока другой усталый спит: «Попробуй, подойди-ка, тронька, — Он, — змей, в клубок бугристый свит». И жалит он свою темницу, И ищет выхода на свет, Во тьме хватает душу — птицу, И шепчет дьявольский навет; Тогда лицо кричит от смеха, Ликует вражеский язык: Ведь я ему всегда помеха, — Всегда неуловим мой лик

Душа плененная

Op. 3.

Круг в кругу черти, — черти, Совершай туманный путь, Жизни тусклыя черты Затирай глухая муть; Все равно ведь не обманешь, Не пройдешь волшебный круг: Пред собой самим ты станешь, Раб своих же верных слуг. Тонкогубый, нервный разум, Чувство, — вечная печать, — Заполонят душу разом, Стоит ей начать искать. И в гимназии и дома Потекут пугливо дни, Сердце искривит оскома, Мысли станут так бледны.

«Вдохни отравленную скуку…»

Op. 4.

Вдохни отравленную скуку Прошедших вяло вечеров И спину гни, лобзая руку, С улыбкой жадных маклеров, — Ты не уйдешь от скучных бредней, И затуманишь свой же лик, На зеркалах чужой передней, Публичной славою велик. Твоих неведомых исканий Седой испытанный старик, С умом змеи, с свободой лани, — Неузнанный

толпой твой лик; Пройдет с опущенной главою Сквозь строй упершихся зрачков. Всем служит гранью роковою — Нестройной зыбкой жизни зов.

«Осталось мне отнять у Бога…»

Op. 5.

Осталось мне отнять у Бога, Забытый ветром, пыльный глаз: Сверкает ль млечная дорога Иль небо облачный топаз, — Равно скользит по бледным тучам Увядший, тусклый, скучный ум. И ранит лезвием колючим Сухой бесстрашный ветра шум. О ветер! похититель воли, Дыханье тяжкое земли, Глагол и вечности и боли «Ничто» и «я», — ты мне внемли.

«День падает, как пораженный воин…»

Op. 6.

День падает, как пораженный воин, И я, как жадный мародер, Влеку его к брегам промоин, И, бросив, отвращаю взор. Потом чрез много дней, случайно, Со дна утопленный всплывет; На труп, ограбленный мной тайно, Лег разложения налег, И черт знакомых и ужасных Дух успокоенный не зрит, Его уста навек безгласны — В водах омытый малахит. В своем бесформенном молчаньи Творец забытых дел — вещей, Средь волн в размеренном качаньи, Плывет как сказочный кощей. И пепел зорь лежит на щеках, Размыл власы поток времен И на размытых гибких строках Ряд непрочитанных имен. Один из многих павших, воин, В бою с бессмертным стариком, Ты вновь забвения достоин, Пробитый солнечным штыком.

«Из всех ветрил незыблемого неба…»

Op. 7.

Из всех ветрил незыблемого неба Один ты рвешь закатные цветы, Уносишь их во мрак Эреба. — В тайник восточной темноты. И опустевшие поляны Не поят яркость облаков, Зажили огненные раны Небесных радужных песков. Ушел садовник раскаленный, Пастух угнал стада цветов, И сад ветрил опустошенный К ночной бездонности готов. Унесены златые соты, Их мед не оросит поля. Сокрытых роз в ночные гроты Не вынет мед пчела — земля.

«Понятна странная смущенность…»

Op. 8.

Понятна странная смущенность И к нервным зовам глухота: — Мой дух приемлет ущербленность, Его кривится полнота. И с каждым днем от полнолунья Его надежд тускнеет луч… Ах! мудрость, строгая шалунья, Вручит не мне эдемский ключ! Ее усердные призоры Гасят бесплодные огни И другу вшедшему на горы, Кричу я: «спину ты согни!» И вот на бледном небоскате Он выгнул желтый силуэт; По нем тоскою как по брате: Чужим ведь светом он согрет. И здесь отторгнутый взираю На голубые дня врата… И се — неведомому раю Души отдалась нагота.

«Приветы ветреной весны…»

Op. 9.

Приветы ветреной весны, В тюрьме удушных летних дней, Завяли; и места лесны И степь и облака над ней Стареют в солнечных лучах. И, как привычная жена, Земля, с покорством дни влача, — Усталостью окружена Немеют в небе тополя, Кристально реют коромысла И небо, череп оголя, Дарует огненные числа. Во всем повторенная внешность Кует столетьям удила, — Вотще весне прошедшей нежность Надежду смены родила.