Стихотворения

Бурлюк Давид Давидович

VII

Близ зеленой травки В узоре льдинок Третьеклассной давки Мешков и корзинок. В глазах у контролера Щипцы и билеты Чрез дырочки дозора Слезой тумянятся предметы В агоновожатый Откройте вестингауз Шахтерами сжатый Я нашел путь в Эмаусс.

VIII

Вечереет. Слишком тихо. Снег растаял. Бугор высох. Дыхание дрожит как эхо Весенних рощ просторных нишах. Закат как желтая земля Взлетел и занемел распятый Я узнаю тебя стократы Деревьев древнего кремля. Спускаемся

в лощину Переходим мостик доморощенный И ты говоришь тенором суховатым: «Я мог бы быть твоим братом» — Но мне печально. Свирель твоего голоса Стройна как неба полоса Ясна как проталины… Мы идем по дну долины Направо орешник еще голый Налево погост на склоне… Мне грустно: праведники, грешники Покоятся в тихом звоне, И церковь серая как сова. Так звонки и крестом слова Сплетают простой холщовый саван. Я не знаю кем дарован Этот взгляд протяжный и Беременный. Пройдут времена Кто мне глаза закроет?..

Я больше не могу и если ты ничего не скажешь, тихонько проползу через трещину ограды, а там под холмик гладить ее кривые морщинистые кости.

Звон неизменный, запавший… Звон званный и желтый… Звон заунывный и застывший на воске небес умощенном остриями елей. Тропою скорченных корней Мой дух возлей! Я ненавижу мертвых уголь! Дитя во чреве Рожь в посеве Мой лук натянутый не туго ль.

— и топнув ногой, вырвал горсть орехов из бедра. Зелеными колоколами удалили они в гроба, кресты воскресли как фонтаны буйных листьев и лозин, а кости просветлев сверкнули глазами освобожденных звезд. По сизому фронтону деревянной церкви.

Орехи разбудили сон ветвей И вот весна гробов овей Стрелами изумрудных хвои Окно под кровлей слуховое.

IX

И спался день. Зарею черной Покрылся погашенный воздух Росою благовонный роздых Повис над чашею узорной. Под сетью ночи чрез овраги Раскрылась ароматом зева Земли обугленная дева Духаньем упоенной влаги. И в смуглой дали различаю В холмах обрызганные груди В полях глазам громадной груде Упругих ног изгиб встречаю Мы сидим на ступенях старинного дома Темнеющий обрыв в недвижный лес Внизу как пес ласкает ветвью взоры Моя душа к тебе ведома Прохладной свежестью небес. В веснушках пьяного задора Натужились деревьев почки Как сажа липкою сорочкой Весь сумрак связан пряной мочкой Рука восторженно дрожит Коснувшись пробужденных веток. И каждый не рожденный мнит Сорвать с себя темницу клеток.

X

Очнувшись в голубом тумане Простертый на глухом лугу Дошел я до последнего отчаяния К давно замкнувшейся природе. Меня рассвет покрыл как саван Меня покинули каждый зверь и каждое растение Когда же я потихонько заплакал То вдруг Стал я сродни неслышным травам. Под тела изветшавшей узой Земли безжизненной обузой Едва влачусь. Полузадохшийся стесненный Костей и жил тугой препоной Я тщетно вспоминаю имена всех освободителей Заря прядет. Коснеют тени Туман свернувшийся шуршит Пахнув дыханьем вялых тлений… Но через воздуха графит И сквозь раскрывшуюся кожу Я чую слабый и быстрый запах. Под полой дланию зари Мой запрокинувшийся взор Увидел ли водой овитый Твой перевороченный ковчег О черный брег земли разбитый Он потерял зверей дозор И не они разорвали Зимы упрямые скрижали И вот теперь с горбатых гор В поля кровь желтая пролита Для жаждущих в застенках дней. Я утолен: — вода ко мне склонилась.

1910–1913

Из «Первого журнала русских футуристов» (1914) ^*

«Ко мне вот-вот вдруг прикоснуться…»

Ко мне вот-вот вдруг прикоснуться, Уж ветер волос шевелит, И

заклинанья раздаются Под сводом безразличных плит. Но я молю с кривой улыбкой Твою изменчивую лень, Что если бы, хотя ошибкой, Ты на меня роняла тень И если б твой любовник вялый, Покорный медленным устам, Прикрыл хотя частицей малой Моих телес заметный гам. Сереет сумрак подземелья, Врагов звончее голоса, И кроет от ночного зелья Мой лоб кровавая роса.

«В глубоких снах…»

В глубоких снах. Меня прельстила Прозрачным взглядом синих льдов И маленький цветок носила Под говор медленных годов, Теперь же я и сух и пылен В гербариях полночных лиц Твою тропу ищу бессилен На улицах пустых столиц.

Ночная смерть

Из равнодушного досуга Прохваченный студеным вихрем Площадку скользкую вагона Ногою судорожною мину, И ветви встречные деревьев, Взнеся оснеженные лица, Низвергнутся в поляны гнева, Как крылья пораженной птицы.

«Слегка проворные глаза…»

Слегка проворные глаза Под равнодушными стенами Ужели вы не указали Тот путь простой к сторонним тучам, Морозны окна и витрины Вдоль расколовшейся толпы, А взор принес живые крины В насквозь прошедшие шипы.

«Я должен голос неизменный…»

Я должен голос неизменный Из-за угла природы ждать, Я должен средь людей искать Того, кто носит знак немного сгорбленной камены.

Из сборника «Затычка» (1914) ^*

«Пока не запаханы все долины…»

Пока не запаханы все долины, Пока все тучи не проткнуты шпилями, Я маленькими бурями и штилями Ищу сбежавшую природу, — И в сетке из волос И в парусе лица Я тонкий день вознес До древнего крыльца.

«Зеленой губкой…»

Зеленой губкой Деревья над рекой Еврейской рубкой Смущен Днепра покой Шуршат колеса Рвет ветер волос В зубах матроса Дитя боролось.

Зверинец в провинции

По пыльной мостовой, вдоль каменных домишек Где солнце давит мух измученный излишек, Скрипит вонючая тележка. Безжалостных утех притонов и гостиниц Мимо — Чуть тащится зверинец. Хранима проворною рукой с бичом. Звериных стонов нагота: Клыки и когти не причем За ржавою решеткой. С гноящимся плечом И глазками крота Утиною походкой Плетется слон. Должно быть полдень, — Ленивый звон над городом. Верблюд не голоден Жует конец рогожи. На обезьяньи рожи Глазеют прохожие. За репицу слона Хватаются мальчишки Срывая прелый волос. Под безглагольной крышкой Топорщится облезшая спина И треплется чей-то степной голос, Быть может лисица или волк больной. Рядом за стеной играют гаммы У ламы со сломанной ногой Привычные глаза… Господи! Когда же наконец будет гроза!?

Из сборника «Весеннее контрагентство муз» (1915)

Жалоба девы

Сухую кожу грустной девы Гладит ветер географических пространств На скалах столбчатых горы… Ни солнце на небесном зеве Ни плотность каменных убранств Ни первоцветия дары Не веселят худого тела. — Зачем тепла и света больше Пролито в русские пределы, Когда во Франции и Польше И в зиму кровь поля согрела?