Далекий день. Нам по шестнадцать лет.Я мокрую сирень ломаю с хрустом:На парте ты должна найти букетИ в нем — стихи. Без имени, но с чувством.В заглохшем парке чуткая листваНаивно лепетала язычкамиЗемные, торопливые слова,Обидно не разгаданные нами.Я понимал затронутых ветвейУпругое упрямство молодое,Когда они в невинности своейОтшатывались от моих ладоней.Но май кусты порывисто примял,И солнце вдруг лукаво осветилоЛицо в рекламном зареве румянИ чей-то дюжий выбритый затылок.Я
видел первый раз перед собойВот эту, не подвластную эпохам,Покрытую сиреневой листвойЗверино торжествующую похоть.Ты шла вдали. Кивали тополя.И в резких тенях, вычерченных ими,Казалась слишком грязною земляПод туфельками белыми твоими…Но на земле предельной чистотойТы искупала пошлость человечью, —И я с тугой охапкою цветовОтчаянно шагнул тебе навстречу.
«Сюда не сходит ветер горный…»
Сюда не сходит ветер горный.На водах — солнечный отлив.И лебедь белый, лебедь черныйЛегко вплывают в объектив.Как день и ночь. Не так ли встретилВ минуту редкостную тыДва проявленья в разном светеОдной и той же красоты?Она сливает в миг единыйДля тех, кто тайны не постиг,И смелую доступность линий,И всю неуловимость их.Она с дичинкой от природы:Присуще ей, как лебедям,Не доверять своей свободыЕще неведомым рукам.
«Экран вписался в темный вечер…»
Экран вписался в темный вечерКвадратно, холодно, бело.Мгновенье жизни человечьейЗдесь отразилось — и прошло.Уже добро не рукоплещет,Наказанное зло — вдали,И только бабочки трепещут,Как сны очищенной земли.Но знаю, в тишине тревожась,Что хищный сумрак — не из сна.И полночь рой летучих рожицМне кажет из-за полотна.
«В бессилье не сутуля плеч…»
В бессилье не сутуля плеч,Я принял жизнь. Я был доверчив.И сердце не умел беречьОт хваткой боли человечьей.Теперь я опытней. Но пустьМне опыт мой не будет в тягость:Когда от боли берегусь,Я каждый раз теряю радость.
«Я не слыхал высокой скорби труб…»
Памяти Веры Опенько
Я не слыхал высокой скорби труб,И тот, кто весть случайно обронил,Был хроникально холоден и скуп,Как будто прожил век среди могил.Но был он прав. Мы обостренней помнимЧасы утрат, когда, в пути спеша,О свежий холмик с именем знакомымСпоткнется неожиданно душа.Я принял весть и медленно вступилТуда, где нет слезливых слов и лиц,Где токи всех моих смятенных силВ одно сознанье резкое слились.И, может, было просветленье это,Дошедшее ко мне сквозь много дней,Преемственно разгаданным заветом —Лучом последней ясности твоей.Как эта ясность мне была близкаИ глубиной и силой молодой!Я каждый раз ее в тебе искал,Не затемняя близостью иной.Размашисто, неровно и незрелоПримеривал я к миру жизнь мою,Ты знала в нем разумные пределыИ беспредельность — ту, где я стою.А я стою средь голосов земли.Морозный месяц красен и велик.Ночной гудок ли высится вдали?Или пространства обнаженный крик?..Мне кажется, сама земля не хочетЗаконов, утвердившихся на ней:Ее томит неотвратимость ночиВ коротких судьбах всех
ее детей.
«Оденусь — и я уж не тот…»
Оденусь — и я уж не тот:Иным неподвластный заботам,Мгновенно я взят на учетИ строгому времени отдан.Услышу гудок на ходуИ в гуле густом и высокомИду я привычно к труду —Иду к человечьим истокам.А тень вырастает длинней,Знакомая мне и чужая,Ломается в груде камней,Походку мою искажая.И тень ли, поденщик ли тот,Что смотрит глазами пустыми,Когда обыденность убьетВ работе значенье святыни?Большой, угловатый в плечах,Словцом перекинувшись скупо,Товарищ отпустит рычагИ место, и ночь мне уступит.И крикнуть захочется мне:«Откликнись, какая там эраСвой прах отложила на днеОткрытого мною карьера?»Сюда, в непогожую мглуЯ вынес по вызову ночи,Как мой экскаватор стрелу, —Мечту в нетерпенье рабочем.
«В ночи заботы не уйдут…»
В ночи заботы не уйдут —Вздремнут с открытыми глазами.И на тебя глядит твой труд,Не ограниченный часами.И сколько слов из-под пера,Из-под резца горячих стружек,Пока частицею добраНе станет мысль, с которой сдружен.Светла, законченно-стройна,Чуть холодна и чуть жестока,На гордый риск идет она,Порой губя свои истоки.Не отступая ни на пядьПеред бессмыслием постылым,Она согласна лишь признатьВселенную своим мерилом.
«По щербинам врубленных ступеней…»
По щербинам врубленных ступенейЯ взошел с тобой на высоту.Вижу город — белый и весенний,Слышу гром короткий на мосту.Шум травы, металла звук рабочий,И покой, и вихревой порыв —Даль живет, дымится и грохочет,Свой бессонный двигатель укрыв.Самолетик в небо запускают.Крохотные гонят поезда.Неуемность острая, людская,Четкий бег — откуда и куда?Объясняют пресными словами.Отвечают гордо и светло.Люди, люди, с грузными годамиСколько их по памяти прошло…Тех я вспомню, этих позабуду.Ими путь означен навсегда:По одним я узнаю — откуда,По другим сверяюсь я — куда.Родина? Судьба? Моя ли юность?Листьями ль забрызганная — ты?Все во мне мелькнуло и вернулосьНапряженным ветром высоты.
«Все гуще жизнь в душе теснится…»
Все гуще жизнь в душе теснится,Вы здесь — и люди, и дела.Вас прихотливою границейМоя рука не обвела.Ищу безадресную радость,Не изменяя вам ни в чем,А вы входите — и врывайтесь,Но под моим прямым лучом.Томясь потерями своими,Хочу обманчивое смыть,Чтобы единственное имяСмогло на каждом проступить.И подчиняясь жажде острой,В потоке судеб, дней, ночейСпешу я сам на перекрестокЛюдских угаданных лучей.
«Ты вернула мне наивность…»
Ты вернула мне наивность.Погляди — над головойЖаворонок сердце вынесВ светлый холод ветровой.Расколдованная песня!Вновь я с травами расту,И по нити по отвеснойДумы всходят в высоту.Дольним гулом, цветом ранним,Закачавшимся вдали,Сколько раз еще воспрянемС первым маревом земли!Огневое, молодоеЗвонко выплеснул восток.Как он бьется под ладонью —Жавороночий восторг!За мытарства, за разлукиНавсегда мне сужденыДва луча — девичьи руки —Над становищем весны.