Стихотворения

Бурлюк Николай Давидович

Стихи Н. Бурлюка — это поэзия тонких психологических движений, неуловимых душевных нюансов, эмоционального импрессионизма. Мотивы одиночества, грусти, тоски, беспричинной тревоги, усталости как бы перетекают из одного произведения в другое, в совокупности выявляя своеобразный облик поэта, очевидно предпочитающего ночную тишину громкой суетности окружающего мира. «В своих кратких, скудных, старинных, бледноватых, негромких стихах, — писал о Н. Бурлюке Чуковский, — он таит какую-то застенчивую жалобу, какое-то несмелое роптание <…>. И робкую какую-то мечту <…>. Он самый целомудренный изо всех футуристов: скажет четыре строки, и молчит, и в этих умолчаниях, в паузах чувствуешь какую-то серьезную значительность…»

Эмпирика в стихотворениях Н. Бурлюка заменяется авторскими размышлениями, полными драматической рефлексии и глубоких сомнений:

Неотходящий

и несмелый Приник я к детскому жезлу. Кругом надежд склеп вечно белый Алтарь былой добру и злу. Так тишина сковала душу, Слилась с последнею чертой, Что я не строю и не рушу, Подневно миром запертой… («Неотходящий и несмелый…»)

«Совсем по-особому мечтательны и философичны слова, с которыми приходит Н. Бурлюк в поэзию, — писал критик-современник. — Углубленное искусство стиха, лирика и лиризм, сплетенные друг с другом».

Элегические настроения, «старомодный» четырехстопный ямб, все эти догорающие дни, изящные, субтильные барышни (какой контраст по сравнению с дородными матронами Давида Бурлюка!), умирающие бабочки, тихие пейзажи («тишина» — здесь одно из ключевых слов) — все это, столь узнаваемое, многократно опробованное русской поэзией, делает стихи Н. Бурлюка подчеркнуто традиционными, но отнюдь не банальными. За всем этим просматривается по-своему выразительная личность автора, который без всякого позерства и саморекламирования, в доверительной, почти исповедальной тональности, ничего не доказывая и не отвергая, — пытается беседовать с читателем:

Я мальчик маленький — не боле, А может быть, лишь внук детей И только чувствую острей Пустынность горестного поля. («Я мальчик маленький — не боле…»)

А может быть, когда узнают Какой во мне живет пришлец, И грудь — темницу растерзают, Мне встретить радостно конец?.. {«Поэт и крыса — вы ночами…»)

Последние произведения Н. Бурлюка были опубликованы в 1915 году в альманахе «Весеннее контрагентство муз». Сам автор уже находился в это время на военной службе. После революции он, единственный из кубофутуристов, участвовал в Гражданской войне на стороне белых и, вероятно, погиб.

Столь разные судьбы Давида и Николая Бурлюков оказались теснейшим образом связаны с историей русского авангардистского искусства. Различен по весомости их вклад в русский футуризм, разными творческими путями шли они в широчайшем русле этого течения. Столь же различны и занимаемые поэтами Бурлюками позиции в русской поэзии первой половины XX. Но позиции эти — быть может, не центральные, но и не периферийные — заняты ими вполне по праву.

С. Красицкий

Давид Бурлюк

Из сборника «Садок судей» (1910)^*

«Скользи, пронзай стрелец, алмазный…»

Скользи, пронзай стрелец, алмазный Неиссякаемый каскад… Я твой сосед, живущий праздно Люблю волненье белых стад. Познавши здесь честную схиму, И изучивши тайны треб Я даже смерть с восторгом приму, Как враном принесенный хлеб. Вокруг взнеслися остроскалы, Вершины их, венчанны льдом, В закатный час таят опалы, Когда — бесцветным станет дом. Я полюбил скрижали — книги, В них — жизнь, моя прямая цель. Они — полезные вериги Для духа праздности недель! Пускай в ночи стекло наяды Колеблют легкие перстом — Храню

ученые услады Моем забвении златом.

Щастье циника

Op. 2.

Весеннее шумящее убранство — Единый миг… затерянный цветах! Напрасно зришь живое постоянство Струящихся, скоротекущих снах. Изменно все! И вероломны своды Тебя сокрывшие от хлада бурь! Везде, во всем — красивость шаткомоды! Ах, циник, щастлив ты! Иди и каламбурь!

Затворник

Op. 3.

Молчанье сможешь длить пещере, Пурпурный крик таить, Спасаться углубленной вере, Кратеры Смерти пить. Книг потемневших переплеты. Как быстро мчатся корабли И окрыляются полеты От запечатанной земли.

«Родился доме день туманный…»

Op. 4.

Родился доме день туманный, И жизнь туманна вся, Носить венец случайно данный, Над бездной ужасов скользя. Так пешеход, так злой калека Глядит на радостно детей И — зла над юностью опека, Случайноспутницей своей, Грозит глазам веселолюдным. Зеленым ивиным ветвям И путь необозримо трудный Влачит уныло по полям.

«Упало солнце кровь заката…»

Op. 5.

Упало солнце кровь заката Восторгам дня нет, нет возврата! Лишь облаков вечернедым Восходит клубом голубым. И, если смертный отойдет, Над ним вновь солнце не взойдет — Лишь туча саваном седым Повиснет небесах над ним.

«Я не владел еще тобою…»

Op. 6.

Я не владел еще тобою Золотоокою младой, Как холод вечностью седою Сокрыл тебя своей бедой. Уста — увядшая затея, Глаза — безжизненный кристалл. А зубы — белая аллея, Что ужас смерти нашептал. Откроешь вежды, не поверю, Твой смех увял навек!.. Я сам умру под этой дверью, Найдет бредущий человек. Склеп занесен свистящим снегом, Как груди милой, белизной. Копыто оглашает бегом Забытый путь в краю родном. Проскачет усмехаясь мимо. Сук — траур, путь — из серебра. Подкова — тяжко нелюдима… Крошится льдистая кора.

«Времени весы»

И у часов стучали зубы.

Op. 7.

Сорящие секундами часы. Как ваша медленность тяготна! Вы — времени сыпучего весы! Что вами сделано — бесповоротно! Ваш бег колеблет черепа власы, В скольжении своем вольготны, На выю лезвие несущие косы С жестокотиканьем, злорадны беззаботно.

«Шестиэтажный возносился дом…»