Стихотворения

Панченко Николай Васильевич

ДОМБРОВИЦЫ

Сияй и пой, живой огонь, над раскаленной чашей — домною! В полнеба — гриву, ярый конь, вздыбленный крепкою рукой, — твоей рукой, страда рабочая! Тугою молнией звеня, стремглав летя, струит огромная катушка полосы ремня, и, ребрами валы ворочая, ворчит прилежно шестерня. А рядом ровно бьется пульс цилиндров выпуклых. И радуги стальной мерещащийся груз, и кран, спрутом распятый в воздухе, — висят над лавой синих блуз. И мнится: протекут века, иссохнет ложе Вислы, Ладоги, Урал рассыплется под звездами, — но будет направлять рука привычный бег маховика; и зори будут лить вино, и стыть оранжевыми лужами; и будет петь веретено, огнем труда округлено, о человеческом содружестве. 1919

Киев

«России синяя роса…»

России синяя роса, крупитчатый, железный порох, и тонких сабель полоса, сквозь вихрь свистящая в просторах, кочуйте, Мор, Огонь и Глад, — бичующее Лихолетье: отяжелевших век огляд на борозды годины третьей. Но каждый час, как вол, упрям, ярмо гнетет крутую шею; дубовой поросли грубее, рубцуется рубаки шрам; и, желтолицый печенег, сыпняк, иззябнувший в шинели, ворочает белками еле и еле правит жизни бег… Взрывайся, пороха крупа! Свисти, разящий полумесяц! Россия — дочь! Жена! Ступай — и мертвому скажи: «Воскресе». Ты наклонилась, и ладонь моя твое биенье чует, и конь, крылатый, молодой, тебя выносит — вон, из тучи… 1919 Харьков

СОВЕСТЬ

Жизнь моя, как летопись, загублена, киноварь не вьется по письму. Я и сам не знаю, почему мне рука вторая не отрублена… Разве мало мною крови пролито, мало перетуплено ножей? А в яру, а за курганом, в поле, до самой ночи поджидать гостей! Эти шеи, узкие и толстые, — как ужаки, потные, как вол, непреклонные, — рукой апостола Савла — за стволом ловил я ствол, Хвать — за горло, а другой — за ножичек (легонький, да кривенький ты мой), И бордовой застит очи тьмой, И тошнит в грудях, томит немножечко. А потом, трясясь от рясных судорог, кожу колупать из-под ногтей, И — опять в ярок, и ждать гостей на дороге, в город из-за хутора. Если всполошит что и запомнится, — задыхающийся соловей: от пронзительного белкой-скромницей детство в гущу юркнуло ветвей. И пришла чернявая, безусая (рукоять и губы набекрень) Муза с совестью (иль совесть с музою?) успокаивать мою мигрень. Шевелит отрубленною кистью, — червяками робкими пятью, — тянется к горячему питью, и, как Ева, прячется за листьями. 1919 (1922)

ЧЕКА

1

Оранжевый на солнце дым и перестук автомобильный. Мы дерево опередим: отпрыгни, граб, в проулок пыльный. Колючей проволоки низ лоскут схватил на повороте. — Ну, что, товарищ? — Не ленись, спроси о караульной роте. Проглатывает кабинет, и — пес, потягиваясь, трется у кресла кожаного. Нет: живой и на портрете Троцкий! Контрреволюция не спит: все заговор за заговором. Пощупать надо бы РОПИТ. А завтра… Да, в часу котором? По делу 1106 (в дверях матрос и брюки клешем) перо в чернила — справку: — Есть.— И снова отдан разум ношам. И бремя первое — тоска, сверчок, поющий дни и ночи: ни погубить, ни приласкать, а жизнь — все глуше, все короче. До боли гол и ярок путь — вторая мертвая обуза. Ты небо свежее забудь, душа, подернутая блузой! Учись спокойствию, душа, и будь бесстрастна — бремя третье. Расплющивая и круша, вращает жернов лихолетье. Истыкан пулею шпион, и спекулянт — в истоме жуткой. А кабинет, как пансион, где фрейлина да институтки. И цедят золото часы, песка накапливая конус, чтоб жало тонкое косы лизало красные законы; чтоб сыпкий и сухой песок швырнуть на ветер смелой жменей, чтоб на фортуны колесо рабочий наметнулся ремень!

2

Не загар, а малиновый пепел, и напудрены густо ключицы. Не могло это, Герман, случиться, что вошел ты, взглянул и — как не был! Революции бьют барабаны, и чеканит Чека гильотину. ………………………………….. …………………………………. Но старуха в наколке трясется и на мертвом проспекте бормочет. Не от вас ли чего она хочет, Александр, Елисеев, Высоцкий? И суровое Гоголя бремя, обомшелая сфинксова лапа не пугаются медного храпа жеребца над гадюкой, о Герман! Как забыть о громоздком уроне? Как не помнить гвоздей пулемета? А Россия? — Все

та же дремота В Петербурге и на Ланжероне: и все той же малиновой пудрой посыпаются в полдень ключицы; и стучится, стучится, стучится та же кровь, так же пьяно и мудро… 1920 Одесса

КОБЗАРЬ

Опять весна, и ветер свежий качает месяц в тополях… Стопой веков — стопой медвежьей — протоптанный, оттаял шлях. И сердцу верится, что скоро, от журавлей и до зари, клюкою меряя просторы, потянут в дали кобзари. И долгие застонут струны про волю в гулких кандалах, предтечу солнечной коммуны, поймой потом на полях. Тарас, Тарас! Ты, сивоусый, загрезил над крутым Днепром: сквозь просонь сыплешь песен бусы и «Заповiта» серебром… Косматые нависли брови,  и очи карии твои гадают только об улове очеловеченной любви. Но видят, видят эти очи (и слышит ухо топот ног!), как селянин и друг-рабочий за красным знаменем потек. И сердцу ведомо, что путы и наши, как твои, падут, и распрямит хребет согнутый прославленный тобою труд. 1920 Харьков

БОЛЬШЕВИК

1

Мне хочется о Вас, о Вас, о Вас бессонными стихами говорить… Над нами ворожит луна-сова, и наше имя и в разлуке: три. Как розовата каждая слеза из Ваших глаз, прорезанных впродоль! О теплый жемчуг! Серые глаза, и за ресницами живая боль. Озерная печаль живет в душе. Шуми, воспоминаний очерет, и в свежести весенней хорошей, святых святое, отрочества бред. Мне чудится: как мед, тягучий зной, дрожа, пшеницы поле заволок. С пригорка вниз, ступая крутизной, б редут два странника. Их путь далек… В сандальях оба. Высмуглил загар овалы лиц и кисти тонких рук. «Мария, — женщине мужчина, — жар долит, и в торбе сохнет хлеб и лук». И женщина устало: «Отдохнем». Так сладко сердцу речь ее звучит!.. А полдень льет и льет, дыша огнем, в мимозу узловатую лучи…

* * *

Мария! Обернись, перед тобой Иуда, красногубый, как упырь. К нему в плаще сбегала ты тропой, чуть звезды проносился нетопырь. Лилейная Магдала, Кариот, оранжевый от апельсинных рощ… И у источника кувшин… Поет девичий поцелуй сквозь пыль и дождь.

* * *

Но девятнадцать сотен тяжких лет на память навалили жернова. Ах, Мариам! Нетленный очерет шумит про нас и про тебя, сова… Вы — в Скифии, Вы — в варварских степях. Но те же узкие глаза и речь, похожая на музыку, о Бах, и тот же плащ, едва бегущий с плеч. И, опершись на посох, как привык, пред Вами тот же, тот же, — он один! — Иуда, красногубый большевик, грозовых дум девичьих господин.

* * *

Над озером не плачь, моя свирель. Как пахнет милой долгая ладонь!.. Благословение тебе, апрель. Тебе, небес козленок молодой!

2

И в небе облако, и в сердце грозою смотанный клубок. Весь мир в тебе, в единоверце, коммунистический пророк! Глазами детскими добрея день ото дня, ты видишь в нем сапожника и брадобрея и кочегара пред огнем. С прозрачным запахом акаций смесился холодок дождя. И не тебе собак бояться, с клюкой дорожной проходя! В холсте суровом ты — суровей, грозит земле твоя клюка, и умные тугие брови удивлены грозой слегка.

3

Закачусь в родные межи, чтоб поплакать над собой, над своей глухой, медвежьей, черноземною судьбой. Разгадаю вещий ребус — сонных тучек паруса: зноем (яри на потребу) в небе копится роса. Под курганом заночую, в чебреце зарей очнусь. Клонишь голову хмельную, надо мной калиной, Русь! Пропиваем душу оба, оба плачем в кабаке. Неуемная утроба, нам дорога по руке! Рожь, тяни к земле колосья! Не дотянешься никак? Будяком в ярах разросся заколдованный кабак. И над ним лазурной рясой вздулось небо, как щека. В сердце самое впилася пьявка, шалая тоска…