Стихотворения

Панченко Николай Васильевич

РОЖДЕСТВО

Не знаю, как и попроситься В твой дом мне, — маленькой, в плаще Запахло в воздухе лисицей И свежим мехом вообще, Огромные такие окна,— Не окна, проруби. А вот Под частым я дрожу и мокну, А мамочка не позовет… Рождественские едут елки, Полозья рельсами звенят, И бестолковые (что — в толке) Трамваи чешут свой канат. Фиалковый шипучий магний Обронит одуванчик. Ты С дивана (розовая, ангел) Не встанешь: нет тебе фаты. Не встанешь, потому что проще Покоиться и не курить, И лакированный извозчик Копыт не испытает прыть. И у театра, где дорожки В сукне, где мутные шары,— Не вспыхнут долгие сережки И не растают от игры. Сегодня молодо и грустно И радостно, как никогда; Переговаривая устно, Растапливается вода. И в оттепель развозят елки, Под лыжами сочится след. Сочельник в рваной треуголке — Наполеон, а где же дед. Воспоминанье виновато, Серьга да разве ты — слеза. Огромной белой-белой ватой Зазастило

глаза…

ТЯГА

Прополото теплом болото, И вальдшнеп, карий, гиревой, Покрякивая от полета, Нежнее в сумрак под горой. Кора, стянув корсетом, туго Томящуюся грудь, гудит. Березка! Верная подруга! И по тебе струится стыд… Вот-вот во мглу, в густую просонь, Выдавливая облака, Ты матерью простоволосой Оборонишь каплю молока. И уж потом, к заре огнистой, Тебе грудей не удержать: Сережки, вялое монисто, От хлябей им ли не дрожать! И вальдшнепу, что тычет ворох Листвы, подбитой под ольху, Тучнеть и зябнуть в разговорах, Паруясь в порослях на мху… Блестит у сходной колымаги Железо голубое, там — Пыжи из пакли и бумаги, Стволов похолодевший мат. Сучонка трется виновато. И, раздувая самовар, Подручный (вроде Пустосвята) Не вырвется из шаровар… Березка, голая до боли, Малюсенькая ты моя! Качаешься на тяге? То ли, Когда по оттепели — я. В высоких сапогах, как хобот, В звериной шерсти, в армяке, Глистом подхлестнутым торопит Курки-крючки зажечь в руке… И мне не карие, не эти Зрачки, растущие клопы,— А несравненные на свете, Единственные у тропы! Ты, сероглазая, как сумрак, Захватный, шалый, впопыхах Пистоны бьешь и в горьких, хмурых Со псом выслеживаешь мхах. И шомпол, впаянный, как в латы, Задерживает хлюпкий шаг. Березка тонкая моя ты, Моя тягчайшая из тяг!

КАЗНЬ

ТЕЛЕГРАФИСТ (НА ЗАХОЛУСТНОЙ)

Обмокшей пигалицей стебанула, Аортой заорала — и во мне! Певучий голос (да, во сне) Проталкивается из караула. Где это было? И как давно прошло, Сияя бабочками, детство? Горластое здоровье я приветствую И в три шея выталкиваю зло. Что пигалица, спутница отары, Коль, остывая, кличет плоть На сахар кость перемолоть И бросить аппарат и взять гитару? Замерзни, Морзе! Не подняться, не взойти, Не прокричать на льдистую лунку: Петушиная спесь, и на шее фурункул, И сусло в дрожжах, как желе, в груди! Скучная филантропия! И нет интереса.

ЦВЕТОК

Он — анемичен (если можно Так выразиться), анемон. Небесный, но сквозной и ложный (Как все, что здесь), немецкий сон. Глазастой феей он взлелеян, Поддакивало и греху: Недаром высадила фрейлин Его в древесную труху. Немой, и чуешь не мое ли Биение сердца и не мой Ли вопль: «А как же, как же в поле, Где следом за зимой — хромой». Учесть, но траур не участлив И также немощен и нем. И, Гретхен грохотом зазастив, Жуками, Жужилицей — Брэм… О слабенький цветок бесполый: Не опылиться и пропасть. Прыжками ражего футбола Лягавая, разинув пасть. Неосторожным локтем рюмку С ликером сбила: ой, ла-ла. И, долгоносым следом хрумкая, За вальдшнепом сырым — стрела. Разбился, и в перегоревшей Листве — конец тебе, конец, Немецкий сон, так сладко млевший, Лазурный леденец.

САМОЕ

Не от того ли, жабры раздувая, Жуя губами, в волоса залезла, Что сахаром натертая, кривая Нога ходячее подперла кресло? Но тут не млин, где сквозь кругляк гусиный Лоснящемуся не продраться просу, Где копотью ресничной керосина  По липкому осело купоросу,— Муштрой гусарской вывернуты ляжки! Наездница, сосущая наотмашь: Угря, воздетого на стержень тяжкий, Губами поманила и — не вспомнишь. Но выплюнутый (с боли нежнейшей) Слизняк — размазанный слепой обабок — Трущобное над каждою из женщин Раздавит в сумерках, как месяц, слабых. И забормочет плоть, в ночи качая Верблюжей головой ихтиозавра, И утро жадное нас, после чая, Вдруг окунет, венчая воском лавра. Червивый филодендрон на веранде, Наверное, не скажет, многопалый, Как выглохли герани без гарантий, — Подружки, что рука не потрепала. Ее рука! Чьи ногти — перламутром Мерцающие запонки, наперстка Не знающие (и иглы), лишь мудрым Персидская пушком лоснится шерстка. И там она! Ничто не уловимо, Неизъяснимого ведь нет, и значит, Что и под перьями у Серафима Мозоль болит: канючит и конячит.

ПЛАВАНИЕ

Поезда, трамваи, карусели, Глазом обведенное ландо,— Плавно вы вошли и плавно сели, Тронулись, — седой и молодой. Матовым, но ясным негативом, Чуть качнувшись, отбыло стекло. Добрый путь, всем добрым и счастливым, И заулюлюканным хулой! Ты плыви вдоль улиц и вдоль станций, Сатана в сатине, ты же стань, Ангелок, на сопке у китайца,— Стань и стой в зачумленную рань! Потому что раны очень трудно Заплывают рыхлою губой,— В призме, бьющей искрой изумрудной, Воя, искромсается любой. Потому что тянет из футляра Кипарисового, — потому Приутюженный клочок фуляра, Знаешь, я по-своему приму. Кучер — как цыган, кондуктор тяжкий (Не вращайте смелые белки!) И шофер в приплюснутой фуражке, — Сатана в сатине, — далеки. А глазетовый, в рессорах хлябкий, Экипаж лишь спицами спешит, И под скромной, с васильками, шляпкой Серафим снежинкой порошит. Белая

вуаль, и снова рана, Снова эти серые глаза… Жилы! Доконайте ветерана, Бросьте с буферов под тормоза! Мне ли жить с отрубленною левой (Ахает папаха, как Махно!),— Свял фуляровый и — не прогневай: Я пальну и — выпрыгну в окно! И опять качнется и с заминкой, С поволокой тронется стекло… Так, фотографической пластинкой И цыганской волей — потекло. Так, вошли жильцы и мягко сели (Свет-то тот!), — седой и молодой: Ремонтируются карусели, И в ликере липовом ландо…

МОРОЗ

Как полозом по яблоку тугому. И с посвистом, над вербой у овина, Взлетев, закоченела половина. Ему, ему (и никому другому) — Широкий снег, суровый стон подреза, И меж сосцов, под шкурою бараньей, Щекочущее перышком желанье, Когтей тетеревиное железо. Но ток не вытоптан еще, и колкой Зеленой сыпью, с зельтерскою схожей, Роится воздух. Дышит под рогожей Мохнатый барабан, кидая челкой. Шарахнется ли от парной и свежей Говядины на розвальнях, где сторож, Которого никак не переспоришь, Где туша движется копной медвежьей. Сосун, он липовой балует лапой Нутро торчащее, и, может, даже В отвислый хвост ползет слюнина та же, Чтоб обернулся конь гнедой в арапа. Не кувыркнуться вещею кавуркой, Под кожей, как под буркой, разлита Живая мокредь; полоз — калита — По-родственному селезенке юркой. Свистит и сыплется зубовный скрежет, Антоновка сквозит. Эх, не жалей той, Которая поводит ручкой-флейтой, Которая сегодня же зарежет Осоловелого в кровати мужа. И лужа черная не запечется, Подпалина у глаз, как грех, зачтется, И циркули кругом расставит стужа… Эх, не жалей ее. Ты сам, который… Барана залупив, тряхни папахой: Хлеб и в поту халява — под рубахой. Оглоблями и крыльями — в просторы.

В ПАРИКМАХЕРСКОЙ (УЕЗДНОЙ)

За завтраком иль в именинной ванне, — Я в зеркале: прозрачное купе. Одеколонный ладан о Ливане Напомнил, а тесемка на диване Густыми гвоздиками — о клопе. Лоснящееся логово, наверно, Казнит бока спиралями пружин, Уютно, заспанное и примерно Такою, как с кровавой Олоферна Главой Юдифь, судилище мужчин. Олеография в мушином маке Олеофантом крыта и комод — Под лоск в гипюре вязанном, чтоб всякий Берег благополучье и при драке Ссылался на листы парижских мод. На нем — два узеньких, гранений полных. Бокалов с позолотой, и бокат Гранатами лущащийся подсолнух И радугой в стекле, в табачных волнах, — Соленый день, селитрою богат. Намыленный, как пудель, под железо Откидывая шею, и, сквозь век Смеженье, моросится до пореза, Все чаще, и в матросском Марсельеза — Синее сыворотки из аптек. Но музыка, не пойманная колбой, — Позволили ей воздух замесить! С токсинами флаконы я нашел бы И к Пугачеву в малахаях толпы Привел бы, — перестаньте моросить!.. Приятной пуговицей спелый ящик Комода оттопырился, и — вдруг, На дне обоев, в розочках лядащих, Сверкнуло лезвие и — настоящий Ремень вываливается из рук… Зарезан! Недомыленной горилле — Как ниткою по шее, марш — кругом… Юдифь! Достаточно мы говорили Об Олоферне, — помечтаем или Поговорим о чем-нибудь другом… 1919

НА ХУТОРЕ

Льняные льнули-льнули облака. Их пушка выстирала, их несло, Чтоб кошка долакала молока Вершок, чтоб веселей гребло весло. Рожденный дошлой рожью урожай Лежал и угрожал тому, кого Сам барин самоварный невзначай Рубнул и — выстроил под Рождество. И гончую в подпалинах тогда, Как стерву, вытянуло за косым В дубах и меж дубами, где вода. Дубровский выстрелил, и — пухнет дым. Пали, пали. Кто мало-мальски зол, Кто думает, что хуторок разверст Лишь для него — к окошку подошел, Облокотился: молоко и… морс! Что, кошка? Неужели и она, Умывшись, поцарапаться могла? Сохатая, послушная жена Ползет, и юбка над дуплом — метла. Билибинские плыли облака. И не доплыли. Мыльные труды! И батарея скачет через лак Сквозь дым сухой — на гребень, на скирды. Но, грыжу выпекши, бревном амбар Вмуравливает муравьиных ос, И с рвотными щеками отпрыск бар — Зерно куриное — рукой, вразброс. Байстрючье, ребусное, пузыри Пускающее во пахах в бреду — И на колесах страшных фонари (Прикажите и — экипажик!). Ду — Дубровский! И — Билибин! Лень и лень. Шаром по ямам (гоп ди гоп!) шарад. Осина. Осень. И осиный день. А синей гребле и веслу не рад. Так, так. Но вытряхни, но измочаль И, как Мазепу, кинь меня на круп, Чтоб нагло выпростало и печаль, Чтоб сох и я, но у сохатых губ!

ВОРОЖБА

Смотри: стуча точеной палкой, Кострикой по небу пыля, Слепая ночь за синей прялкой Разматывает тополя. (От сырости) белесым жабы Пришлепывают животом, И стекла в коридоре слабо Спросонок — комаром, потом Позванивают осторожно: Не разбудить, а спи… а спи… От боли аспирина б можно, Да пусто, ясно, как в степи… Смотри, смотри: все туже, туже За нитью шелковая нить, От млеющей пуховой стужи Ни рук, ни ног не сохранить. Стеклянный муравей ужалит, И рассечет секундомер Глаза, и веки опечалит, Отчалит в общество химер. Смотри и — даже больше! — слушай. Как оборвется вдруг, шутя, Шальное счастье мягкой грушей, Слепой судьбу укоротя. Приплюснутую утром, возле Корней, найдут живую грудь,— И низенькая низкорослей В термометре предстанет ртуть. Как холодно и пыльно! Молод Росой нерадужною сад. Сон-секундант и тот размолот Досадными камнями. Рад Мой глаз оранжевый, великий, Застывший кошкой у крыльца, Пылящейся грехом кострике, Глубокой пасти без лица…