Стихотворения

Панченко Николай Васильевич

НА УГЛУ

Грустная кровь прохрустела, коробя Каждую жилу мою червяком. Час ли такой на углу, что в хворобе, В булочном хрипе бутылки, знаком С долей, он булькает над кавалером, Клонит большие Матрены глаза (Полно, Полтава!)и в рваном и сером Топчется, чтоб кто-нибудь приказал. Проволока телеграфная густо, Гудом подделываясь под басы, Вторит воловьим, и оттиск капусты Лиственный в ломте, — такие часы. А при серебряных и при жилете (Из-под жилета — рубашка), прошел Некто бекренистый, чадо столетья, В коем додумаются и до пчел, Отлитых впрок, и стягнут до Сатурна, И расколдуют гроба, — вповорот Девке ротатой: «И даже недурно: Взять с инструментом и — на огород!» Дернулась по тротуару задрипа, Пудрит какао себя воробей, Печень печет. Не почет ли, что выпей, Долю с чубатой пропей, Кочубей? Голову требует темная плаха, Краска облуплена, как у икон. В смушковой, мреющей охай и ахай, Что — беззаконье и что есть закон! Что — от Мазепы и что — от Шевченка, Тыквенная-то сама от кого? Проволока — по хребту до коленка Гулом, похожим на войлочный вой. Свесился вялым мешком, и корявый, Чует: репейник врывается в ус… Угол фонарный, и столб ради славы — Радужным светом! — я не отзовусь. Рухну ли насмерть, все будет знакомо: Стоптанный чобот и под руку лак, Луком даренный, и лан чернозема… В час вот такой на рогу и закляк. В

час вот такой волосатая дура (Та, что в прыщах и ротата) рекла: — Великолепная грустью бандура (Барышни и кавалеры!) ушла…

БЕЛЬЕ

В эмалированном тазу Полощет, мраморное ищет, И мыло (синью — в стрекозу) Затюпивает голенищи. Выкручивает и — на стол, И сохнет соль и сода пены, Как и подтыканный подол В рассыпанных цветах вербены. Обрюзгший флигель, канитель Гербов и фланги — панталоны; И треугольник капитель Подперла, навалясь колонной. Проплешины не штукатур Замазывает, — кистью плесень, И селезень (он — самодур!) — Глупей от перьев и от песен… Взошло, взошло на небеса Гремучее феодализма, И в пузыре, что поднялся, В той радуге, — мигает клизма. Лишь тут — плечист и мускулист, Поджарый, ловкий от сноровки,— И вешает белье на лист, Чуть взбалтываются веревки. А ночью, на ветру, белье. Как приведение, огромно… Но селезень, болван, былье (Такой же призрак) и не вспомнит! И ставшая другой рука На радугу стрекоз и мыла, И селезня — из тупика Под флигелем — жгутами взмыла. И глянцевеет емкий таз, И погребальный весел мрамор, Чья сеть — мыслете выкрутас Камаринских вождей — карамор.

ТО — ТЫ

Мелькает молоко: то облака, То молодость — по небу голышом. А ты, солдат, линейная тоска,— На облучке не слышим, а грызем. До одури и пользы, не глуха, Гнилая грудь, коринкою коря, Оправдываясь, держит жениха: Налив расцеживает янтаря По волосам, запальчивым, как нрав Мальчишки-ветрогона, от гусей По коже вдруг заимствованной. Прав, Тысячекратно прав ты жизнью всей, Мой собутыльник, Аристотель мой! Не женщину искать, а разграфим Календари, и пусть течет бельмо. Но как же — несравненный Серафим? Но как же опахала-веера, И розовые узелки в глазах, И срам (а мушка наверху), — теряй, Горе, животное, и бди, монах? И как же грудь торчащая, и как Ситро, замлевшее в моей ноге? От ладанок, иконок и собак Отбою нет, — ватажлив апогей. Лишь примелькавшееся не страшит, И семечек рассыпана лузга. Компот — до пота! Жилками спешит Ситро, и, в сите, не моя нога. Вздохнет, нырнет в таинственный енот, Такая серая — молчи, молчи; В полнеба козерогом козырнет, И на куличках будут куличи!

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Горчичной пылью поперхнулся запад; Параболы нетопырей легки; По косогору на паучьих лапах — Чахоточные ветряки. Настороженной саранчою колос Качается, затылком шевеля… Меж тем на когти крыльев накололось Молчание. — распухнувшая тля. Ты огорчаешься, воображаю, Что в балке сырь, как в погребе, стоит, Слегка косишься по неурожаю, Аршином топот меряешь копыт. Гремит полуоторванной подковой Твоя кобыла, дрожки дребезжат; Приказчик твой, лукавый, но толковый, Посадкой подхалимствующей сжат. Попахивает ветерком, который, Быть может, из-под дергача подул Сейчас, а дома: желтый свет сквозь шторы И проступает контуром твой стул… Продавлено отцовское сиденье, И спорыньей обуглены поля; Под пошатнувшейся, прозрачной тенью — Играют в шахматы без короля. Не все благополучно! Как Везувий, В дыму, в огне за балкой рвется столб: Там черногуз птенца уносит в клюве, Мерцают вилы, слышен грохот толп… Не все, не все благополучно! В сером (Татарином) приказчик соскочил. Что ж, щегольнул последним офицером — И в Сочи кораблю судьбу вручил… Прищелкнул, на крыльцо и — «Злаки чахнут (Подумал), — одолела спорынья…» Напрасно суетится тень у шахмат И жалуется на коня… 1918 (1920)

ОТЕЧЕСТВО

Вконец опротивели ямбы, А ямами разве уйдешь? И что — дифирамб? Я к херам бы Хирама и хилый галдеж! Херсону на пойме лимана Чумак приказал и — стоит, И светлый платок из кармана Углом, ремесло Данаид. И Глухову, скажем, ведь тоже Послушливым быть бы, Ямщик! Бутылку тащи из рогожи На ящик: пусть пробка трещит! Сверчком завивается волос, Захочешь — завьешься юлой: На быстренькую б напоролась, На скользкую шея милой!.. Земляк! И на пойме Есмани  (Поймешь ли меня?) не поймать Зарезанную. А в тумане — Руками гоняется мать, А в небе — угольные ямы (До ямбов ли, страшное тут?), И прется, ломает упрямый Бедняга на редкий редут. Куда частокол — и бесцельней, И реже в опасности: стой! Не молния, — бритва — в цигельне, И ветер над шеей простой!

СЕРАФИЧЕСКИЙ

Прыснул и волосы сдунул Со лба моего на затылок: Где уж тягаться с Фортуной, С отчаянной сворой бутылок. Тридцать четвертый, и можно Мне быть бы профессором даже. Вместо сего, лишь мороженое Я кушаю в гуще сограждан Пяточный сыр, и арбузной Делянкой играет тигристой, Одутловатый и грузный, Вдруг выплеснувшийся на пристань. Пушечки, как микроскопы, И к ласкам внимательны очень: Ластятся, чтобы похлопал По телу, по флейте, кто точен. Но шестикрылое крепко Суровой пристегнуто ниткой, И не уйти мне от слепка, Из воздуха, глины, напитка. Реет над пылью в игорной, Над ломберной зеленью сукон. А под обшлаг и — сдернул: Довольно, кием ты застукан. Кактусы, точно драгуны. Стоят по обеим перилам… Где уж тягаться с Фортуной, И с этим… да вот… шестикрылым.

ПОСЛЕ ГИБЕЛИ

ВСТРЕЧА

Когда-либо и я стану старше, закупорится тромбами кровь — и лягут на моей комиссарше косметика и твердая бровь. За чайником в лиловых разводах (фарфоровый Попов) помолчим, о бывших венценосных погодах взмурлычет паровой серафим. Над лысинами нимбы парили, и также над чубами — тогда, как дом об одиноком периле точила полевая вода. На комья натыкались тачанки, несла дробовики колея; бесстрастные глаза англичанки подсинивала в мыле шлея. На лошадь поколупанный оспой обрушивался через седло: арканом захлестнуть удалось бы, — жаль, армия пришла засветло. Как в классе, в канцелярии планы: на западе — уже западня: деникинские аэропланы отчаянее день ото дня. Да стоит ли кобылячьих челок, паршивенькой халявы, взята огулом офицерская сволочь, охотящаяся на кита. Мужичьего не вылакать пота, живые копошатся рубцы… И-эх-и! На охоту — охота, И кто тут — ястреба, горобцы? Гуляй по Запорожью, ребята, где саблей, где и пулей

гони Деникина!.. Луна не щербата, глотает капитальные дни. А батьковский, на самом припеке, схилился заколоченный дом… Каштановые льны-лежебоки, сморчковое в лице молодом; Распутина и (вдруг) англичанки белесые, как горе, глаза. И в грудень тарахтит на тачанке: недаром ободрал образа… Мохнатое ушло, но за чаем, за чайником в лиловом цвету, мы желчью печенега встречаем, к нам падающего на лету! 1921

КОСОЙ ДОЖДЬ

КРИНИЦА

Пупами вздуваясь, большая-большая Утробная лопается вода: Сквозь сутолоку, лишаев не лишая Жабьих жабо, поспешает туда! На дереве, треснувшем вдруг от натуги (Не выдержала, дубовая грудь?), На коже — горбатые секторы — дуги, Радиусы: осмотрительней будь! Прислышался запах (на глаз иль на ощупь), Попробуй: махровый и есть лишай! Куда же ведешь ты, портретная роща: Сам я — Сусанин: за мной поспешай. Поправил заботливо заспанный галстук, С кривою улыбкой трость прихвачу. «Да что ты: не сыро…» — «Подумай, пожалуйста, Палкою рот раздеру я ключу?» Приятель под куст закадычную шляпу (Затрясся пером деревянным куст) И гриб, уподобленный скользкому кляпу, Из затененной — залуписто шустр. Широкими всходят пионами речи, Вздуваются, лопаются потом И машут ромашкой, главой человечьей Мозг и желудок пугая судом. Пионы — на губы, и губы — пионы, Приятель — пугающий попугай. Черви копошатся во чреве Ионы. Тень чешуится, но тинистый гай, Но тинистый, выслепший и сумасшедший Бормочет: «А где же ее губа?» И по позвонку торопливые встречи Вьются, — спиралью уходит труба. Она заревет. Уж долбится, как дятел, Теряясь в промежностях, каплей — ключ. И шляпу насупил на брови приятель. И захлебнулся в испарине луч.

ЧЕХОВ

А Ялта, а Ялта ночью: Зажженная елка, Неприбранная шкатулка, Эмалевый приз!.. Побудьте со мной, Упрямый мальчишка — Креолка: По линиям звезд гадает О нас кипарис. Он Чехова помнит. В срубленной наголо бурке Обхаживает его особняк — На столбах. Чуть к ордену ленту (…Спектром…), Запустят в окурки Азот, водород,— Клевать начинает колпак. Ланцетом наносят оспу москиты В предплечье, Чтоб, яд отряхая, Высыпал просом нарзан, В то время, Как птица колоратурой овечьей (…Сопрано…) (Кулик?) — Усните!— По нашим глазам… Побудьте со мной, Явившаяся на раскопки Затерянных вилл, Ворот, Городищ И сердец: Не варвары — мы, Тем более мы в гороскопе, Сквозь щель, Обнаружим Темной Тавриды багрец. …Горел кипарис в горах. Кипарисово пламя, Кося, Залупил свистящий белок жеребца. Когда, Сторонясь погони, Повисла над Вами С раздвоенною губой человеко-овца. В спектральном аду Старуха-служанка кричала, Сверкала горгоной, билась: — На помощь! На по…— Не я ли тут, Ялта (Стража у свай, у причала), К моей госпоже — стремглав (…В тартарары…) Тропой! Оружие! Полночь… Обморок, бледный и гулкий,— И Ваша улыбка… Где он, овечий храбрец? Алмазы, рубины В грохнувшей наземь шкатулке, Копытами въехав, Раненый рыл жеребец… Вы склонны не верить,— Выдумка!— Мой археолог, Что был гороскоп: Тавриде и варварам — смерть… А Крым? Кипарис? А звезды? А клятва креолки, Грозящей в конце Пучком фиолетовых черт? Среди ювелиров, знаю, Не буду и сотым, Но первым согну хребет: К просяному зерну. Здесь каждый булыжник пахнет Смолой, креозотом: Его особняк, пойдемте, И я озирну. Кидается с лаем в ноги И ластится цуцка. Столбы, телескоп. И нет никого, ни души. Лишь небо в алмазах (…Компас…) Над нашей Аутской: Корабль, за стеклом — Чернильница, карандаши… Не та это, нет (Что с дерева щелкает), шишка: К зиме отвердеет, Елочным став, колобок. Другою и Вы, Креолка, опасный мальчишка, В страницы уткнетесь: С вымыслом жить бок о бок. Когда ж в перегаре Фраунгоферовых линий (Сквозь щель меж хрящами) Тонко зальется двойник,— Вы самой приятной, Умной Его героиней Проникните в сердце: Лирик к поэту проник. Зима. Маскарад. И в цирке, копытами въехав В эстраду, Кивает женским эспри буцефал… Алмазная точка, Ус недокрученный: Чехов… Над Ялтой один (…Как памятник…) Заночевал! Зимой и в трамвае Обледенеет креолка: Домой,— Не довольно ль ветреных, радужных клятв?.. По компасу вводит Нас — В тридесятое!— Елка: Светло от морщин, И в зеркале — Докторский взгляд…

«Ты что же камешком бросаешься…»

Ты что же камешком бросаешься, Чужая похвала? Иль только сиплого прозаика Находишь спрохвала? От вылезших и я отнекиваюсь, От гусеничных морд. Но и Евгения Онегина боюсь: А вдруг он — Nature morte? [118] Я под луною глицериновою, Как ртуть, продолговат. Лечебницей, ресничной киноварью Кивает киловатт. Здесь все — абстрактно и естественно: Табак и трактор, и Орфей веснушчатый за песнею («Орфей», — ты повтори!). Естественно и то, что ночи он В соломе страшной мнет, Пока не наградит пощечиной Ее (ту ночь) восход. Орфей мой, Тимофей! Вязаться Тебе ли с сорняком, Когда и коллективизация Грохочет решетом? Зерно продергивает сеялка, Под лупу — паспорта! Трава Орфея — тимофеевка Всей пригоршней — в борта! О если бы Евгений выскочил Из градусника (где Гноится он!) Сапог-то с кисточкой, Рука-то без ногтей… О, если бы прошел он поздними — Вареная крупа — Под зябь взметенными колхозами (Ступай себе, ступай!)!.. …Орфей кудлатый на собрании Про торбу говорит, Лучистое соревнование Сечет углы орбит. При всех высиживает курица, Став лампою, яйцо… …Ну как Евгению не хмуриться На этот дрязг, дрянцо? Над верстами, над полосатыми — Чугунный километр. — Доглядывай за поросятами, Плодом слонячих недр!..— Евгений отошел, сморкается; Его сапог — протез. В нем — желчь, в нем — печень парагвайца, Термометра болезнь! (Орфей) — Чего же ты не лечишься? (Евгений) — Я в стекле…— …А мир — высок, он — весок, греческий, А то и — дебелей. Что ж, похвала, начнем уж сызнова (Себе) плести венки, Другим швыряя остракизма Глухие черепки…

118

Натюрморт — букв. «мертвая природа» (фр).